А. Л. НикитинИспытание „Словом…“
1
(5, 182)[1] Скандал разразился сразу же после выхода книги, и в течение полугодадо меня доносились его отдалённые раскаты. Впрочем, причины для этого были, идостаточно веские. А поскольку и сам я не оставался в стороне, меня не удивило,когда в один из серых и мокрых дней марта в коридоре института я увиделстремительно идущего навстречу академика с предгрозовыми интонациями в первых жесловах:
— А мы с вами, оказывается, разошлись во мнениях!
В голосе звучали одновременно раздражение, досада, даже упрёк, хотя до сихпор не знаю, почему у нас должно быть одинаковое мнение. Кстати, именно тогда ямог думать, что наши мнения сошлись. Разница заключалась только в способе ихвыражения.
(5, 183) Всё это в течение двух-трёх последующих минут мне пришлось пояснятьвзволнованному академику, наблюдая, как постепенно проясняется его нахмуренноелицо, и в довершение я не упустил возможности заметить:
— И всё-таки на вашем месте я бы так писать не стал. Уж очень резко, правослово, нехорошо! Полностью разделяю ваше удивление, сам не принимаю то, чтоутверждает автор по части русской истории, но зачем же так его пинать?
— Да, да, — академик уже успокаивался, — согласен, можно было сдержанней. Ноон вывел меня из себя! Что касается Востока, то тут у меня претензий нет: онвостоковед, пусть его судят ориенталисты. И с ландшафтом интересно. Но зачем онберётся за «Слово…»? Он говорит о событиях в Галиче, перепутав всё, и не нагод-другой, а на шестнадцать лет! Он же не знает ни русскую историю, нилетописей! А его утверждения, что до 1241 года никакой опасности для Руси отстепняков не было? А четыре предшествующие года, за время которых татаро-монголыобратили всю Русь за исключением Новгорода в развалины, когда погибла вся нашакультура?! Это какое-то чудовищное недомыслие…
Академик снова начинал волноваться, но я постарался увести разговор в сторонуот этой темы, потому что в тот день меня занимало его мнение о предметах болееинтересных, чем книга, вышедшая полгода назад.
Впрочем, она стоила внимания. Автора её, Л.Н. Гумилёва, я встречал раза два нанаучных сессиях Эрмитажа, знал, что он ориенталист, занимался немногоархеологией, но интересы наши не пересекались. Вероятно, и эта книга — «Поискивымышленного царства», — жанр которой автор предисловия определил как «научныйтрактат», прошла бы мимо меня, если бы не слова в подзаголовке: «Легенда о „государстве пресвитера Иоанна“».
Средневековая легенда об этом таинственном царстве, существовавшем где-то наВостоке, оказалась удивительно долговечной. «Письмо пресвитера Иоанна»,адресованное византийскому императору Мануилу Комнину, а позднее переведённоедля папы Александра III и для императора Фридриха Барбароссы, питало чаянияодинаково Ватикана и крестоносцев. Легенда о пресвитере Иоанне и святом Граалевдохновляла храмовников и розенкрейцеров, жила в кругах масонов и подвиглаР.Вагнера на создание «Парсифаля». Легенда передавалась из уст в уста напротяжении столетий. Она меняла окраску, фабулу, но зерно оставалось и пускалоновые и новые ростки.
Разгадка оказалась проще, чем можно было ожидать.
К тому времени, когда средневековую Европу всколыхнуло известие о восточныххристианах в «государстве» пресвитера Иоанна, даже церковные историки успелизабыть о судьбе двух крупных ересей, осуждённых на Вселенских соборах,несторианстве и манихействе. В 431 году на соборе в Эфесе анафеме было преданоучение константинопольского патриарха Нестория, который сам был жестокимгонителем всех ересей и сект. Он считал, что богородица была всего лишь«человекородицей», поскольку Христос был отнюдь не воплощением бога, ачеловеком. Когда гонения на несториан в Византии усилились, они бежали навосток, вплоть до Китая, распространив своё учение среди кочевых тюркскихплемён.
Книга Л.Н. Гумилёва возвращала к не до конца разгаданной тайне. Но трактатоказался ярче, шире, важнее и названия и подзаголовка. Понятен был восторгчитателей — так свежи были страницы, рассказывающие о зарождении и образованииимперии монголов, их отношениях с окружающими народами, о кодексе чести степныхнародов, о дисциплине их войск, непревзойдённом порядке их империи, служившейобразцом справедливости, о той великой миссии, которую несли монгольские орды всвоём движении на запад, чтобы помочь русским княжествам выстоять в борьбе сЛитвой и Орденом… Стоп! Здесь было уже что-то не так.
Всё казалось хорошо, пока автор из восточных степей, для меня остававшихся«землёй незнаемой», не шагнул на Русь. Как археолог я не единожды пережилугольные слои пожарищ, оставленные монгольским нашествием в наших городах, —слои угля, золы, обгорелых костей жителей города и его защитников. В каменныхзаплатах городских стен и соборов глаз различал следы руин, оставленных таранамиБатыя и его военачальников. А сколько раз ещё после этого их жглизолотоордынские и крымские ханы! И, может быть, с особенной остротой я ощущалневосполнимость утраты той древней, рукописной удивительной литературы, которая,вопреки Воланду, всё же почти полностью исчезла в огне этих пожаров…
Пожаров — «во благо»?
(5, 184) С подобным утверждением я согласиться не мог. Ни с постулатами,которые оказывались выводами, ни с истолкованием фактов. И уж конечно я не могсогласиться с объяснениями Гумилёва «Слова о полку Игореве».
Здесь всё было поставлено с ног на голову, начиная от постулата, что «любоелитературное произведение… адресовано к читателям, которых оно должно в чём-тоубедить», и вплоть до утверждения, что под каждым князем XII века, названным втексте «Слова…», подразумевался совсем другой князь, живший в середине XIIIвека. Что за маскарад? Дальше — больше. Оказалось, что враждебность потомковВладимира Мономаха к потомкам Олега Святославича и к нему самому объясняетсятем, что Олег… уклонился в несторианство, а потому стал врагом Богородицы,покровительницы Русской земли. Способствовал ему в этом Боян, по словам Гумилёва— монгольский шаман, посланник Олега на Кавказ и Тянь-Шань, где жили несториане.Знаменитые «хиновскыя стрелкы» оказывались стрелами, захваченными монголами вчжурчженьских арсеналах. Половцы же вообще не имели к сюжету отношения: этомонголы, против которых автор призывал объединиться русских князей. Однакоглавный выпад «Слова…», по мнению Л.Н. Гумилёва, содержался не против монголов,а против несториан в их войске. Вот почему после побега из плена Игорь едет к«Богородице Пирогощей» для того, чтобы показать своё неприятие ереси. ПоЛ.Н. Гумилёву, «Слово о полку Игореве» оказывалось не героической поэмой, аполитическим памфлетом.
Получалось, что не только вся история домонгольской Руси, междоусобицы, войныс половцами, ляхами, болгарами, печенегами, но и отношения с монголамиобъясняются не более, чем спорами о тонкостях вероисповедных вопросов!Интересно? Нет, пожалуй, неинтересно… Яркая, сочная книга, при чтении которойперехватывало дыхание от ожидания горизонтов, которые вот-вот откроются передтобой, вдруг стала вянуть на глазах, пожухла, посерела…
Система доказательств оказывалась несостоятельной, потому что системы-то какраз и не было. Невольно на память приходил печальный опыт шлиссельбуржцаН.А. Морозова, посвятившего многие годы жизни стремлению доказать, что античностикак таковой не существовало, а выдумали её учёные в средние века.
В рецензии я решил ограничиться сожалением, что раздел, посвящённый русскойистории, получился у Гумилёва… тут я сделал небольшое усилие над собой —значительно слабее, чем другие.
Теперь-то я знаю, что ошибся. Заговаривая с палеогеографами и востоковедами окниге «Поиски вымышленного царства», я неизменно попадал впросак. Каждый изсобеседников не скупился на похвалы смелости мысли и эрудиции Гумилёва, но…только в том, что касалось не его области науки! Относительно же своей он бывалбеспощаден в оценках, потому что вымыслы, как оказалось, соседствовали сошибками, факты не соответствовали действительности, а выводы получались стольже невероятны, как и толкование «Слова о полку Игореве».
И всё же, даже выяснив точку зрения, мы восхищались этой книгой. Секретзаключался в том, что она была больше явлением искусства, чем науки. С дерзостьюи изяществом, не побоявшись яда насмешек и справедливых нареканий, автор словнобы раздернул священные завесы, скрывавшие тайное тайных, показав, какой должнабыть история — не канцелярски-академической, доступной лишь облачённым в научныезвания авторам, а понятной и близкой каждому. Он смог показать в ней восторгнаучного исследования, трагедии и фарсы прошедших времён, кипение страстей исудьбы давно умерших людей, которые, оказывается, могут волновать нас так же,как беды и радости наших близких. Вот истинная удача для писателя!
А разве сам я не попал под обаяние книги? Что ж, царство оказалосьвымышленным, но поиски и всё, что с ними связано, были самыми что ни на естьподлинными, как те переживания, которые испытал каждый из нас, следуя заавтором. Прислушиваясь к толкам, пересудам, восторженным откликам и прямо кбрани в адрес нового «несторианца», как я про себя окрестил Л.Н. Гумилёва,соглашаясь с обличавшими его специалистами, я размышлял над его словами отворчестве, истории, времени и пространстве, которые он щедрой рукой рассыпал постраницам книги, и чувствовал, как во мне растёт и копошится незнакомый раньшечервячок интереса к древнерусской поэме. Да что же представляет собой «Слово ополку Игореве», о котором можно так по-разному писать и говорить? Откуда такиеспоры, такие страсти? Как может учёный — востоковед, историк, наконец археолог —так неожиданно толковать классический текст, (5, 185) вот уже более полуторасталет изучаемый не только в академической науке, но и в школах?…
И наступил день, когда, подойдя к полке, я снял давно стоявший на ней томик«Слова о полку Игореве».
Предчувствовал ли я, что меня ждёт, когда пробегал глазами первые строчки: