«Истории…»? Мифы, мифы! Чтобы их развеять, не потребовалось ни специальныхархивных разысканий, ни долгой работы. Надо было только перелистать уже изданноев XIX веке эпистолярное наследие историографа, чтобы обнаружить причину ошибок.
Не мог граф А.И. Мусин-Пушкин при жизни своей получить ни одного тома «Историигосударства Российского»! Из писем Н.М. Карамзина А.Ф. Малиновскому, начальникуМосковского архива коллегии иностранных дел, сотруднику Мусина-Пушкина (5, 206)по изданию «Слова…», можно видеть, что второй том не был начат печатанием и вноябре 1816 года. Объявление о подписке на «Историю…» публиковалось в конце1817 года, то есть после смерти графа, а рассылали её и продавали в магазинахтолько в феврале 1818 года — через год после смерти Мусина-Пушкина. Ну а дружба?И её не было. Не было между ними вообще никаких «тесных» отношений. За всё времяпереписки с Малиновским Карамзин ни разу не поинтересовался графом, не вспомнило нём. Единственным упоминанием был отклик на его смерть в письме от 12 февраля1817 года, и заключался он в следующих словах: «Смерть графа А.И. Пушкина насочень тронула. Бедная графиня! Двадцать лет он изъявлял нам приязнь».
Остальное оказывалось досужим вымыслом людей, которые любят ставить рядомгромкие имена, не подумав, что при жизни своей их владельцы могли ни разу друг кдругу не подойти и не обменяться ни единым словом. Приязнь? Это означало, чтопри встречах они раскланивались, могли вступить друг с другом в беседу.Сказывалась разница во всём: происхождении, возрасте, симпатиях и антипатиях,причастности к разным московским кругам и так далее. Карамзин не любил ЕкатеринуII и её век; Мусин-Пушкин преклонялся перед императрицей. Карамзин былпредставителем и знаменем «молодой России»; граф принадлежал ушедшему XVIIIвеку…
Вот почему, получив из рук П.П. Бекетова между 1813 и 1816 годами Пушкинскийсписок (ни Мусин-Пушкин, ни Карамзин после 1812 года уже не посещали заседанийОбщества истории и древностей российских), историограф отметил только, что он«из библиотеки графа А.И. Мусина-Пушкина».
За справками о происхождении списка ни Бекетов, ни Калайдович, ни, тем более,сам Карамзин к графу не обратились.
Конечно, историю поисков и заблуждений историков прошлых веков можно было бысократить, но она удивительным образом совпадает с теми спорами, которые именнотогда вызвало «Слово о полку Игореве» и косвенным отражением которых онаявилась. Можно утверждать, что после трагического 1812 года судьба двух этихизданий оказывается неразрывно связанной, а та или другая точка зрения на одинтекст так или иначе отражалась на отношении к другому.
Если И.-В. Гёте, поэт и государственный человек, начало нового времени дляЕвропы усмотрел в отблесках бивачных костров после битвы при Вальми, то дляРоссии таким рубежом оказался 1812 год. Последующее за ним время стало эпохойострой критики, которой подпало всё, начиная от идеи монархии и самодержавия домелочей быта. Именно тогда поднялось сомнение в достоверности «Слова о полкуИгореве», и скептикам на руку было выставить через Болтина невеждой ифальсификатором самого А.И. Мусин-Пушкин. Насколько такой расчёт был точен,показывают колебания К.Ф. Калайдовича, собиравшего «по горячим следам» всевозможные сведения о рукописи «Слова…». Одним из первых — и до и послеКарамзина — он смог использовать Пушкинский список для сравнения с изданием 1792года и пришёл к выводу об ошибках историографа. Но инерция уже сложившегосяобщественного мнения оказалась настолько велика, что полное изменение признаковискомого оригинала (замена Пушкинского списка Воскресенским, пергаменного —бумажным, древнего — поздним) не разрушила, а лишь укрепила привычную точкузрения, которая дожила вплоть до наших дней, а ещё точнее — здравствует ипоныне.
В этом я мог убедиться не так давно, наткнувшись на очередную статью научнойсотрудницы Пушкинского дома Г.Н. Моисеевой, где она заверяла читателей что,проведя работу по сопоставлению изданий «Правды Руской» 1792 года с «рукописнымтекстом её источника — юридического сборника XIV века», обнаружила именно тепогрешности, на которые указывал С.Н. Валк. Написано это было через девять летпосле публикации А.И. Аксёнова и через пять лет после выхода моей статьи оБолтинском издании «Правды Руской».
Что ж, каждому, как говорится, своё…
6
(6, 211) Жизнь моя, осветившаяся «чёрным солнцем» древней поэмы, неожиданнопреобразилась. Порой мне начинало казаться, что потоки таинственной энергии,вырывая из повседневности, заносят меня в иные измерения и пространства.
Заседания учёных комиссий, протекавшие в академическом благочинии, вдругнарушались яростными схватками по поводу фразы, всплывавшей из небытия минувшихдней. И вчерашние сотрудники, посвящавшие друг другу свои работы, начинали привстрече отворачиваться или холодно кивали издалека, а выступая публично, заранеерассчитывали, где и как подпустить шпильку поострее. Из-за толкования текста,одного слова, даже буквы могли рушиться многолетние связи. Приветливые, казалосьбы, и доброжелательные люди становились по отношению друг к другу нетерпимыми излопамятными.
Поначалу всё это было непонятно и весело. Когда-то раньше я знал этот мир, ноза протекшие годы успел его несколько позабыть. И теперь снова привыкал ккипению страстей под асфальтовой корой академической благопристойности.
Скептиком я так и не стал. Меня не устраивали аргументы Зимина и Мазона, я немог принять версии Гумилёва, как не мог усомниться в подлинности тмутороканскогокамня, о чём в те годы писал А.Л. Монгайт. Я был готов согласиться с ним, что исам камень, указывающий на место Тмуторокани, и обстоятельства его находки, исам Тмуторокан, якобы находящийся на Таманском полуострове и соответствующийМатархе византийских источников, требуют внимательного изучения, быть может,нового истолкования. Но даже если там и был какой-то Тмуторокан, то почему онобязательно должен соответствовать Тьмуторокани «Слова…»?
Шло время, а я чувствовал себя стоящим на том же месте, с которого начиналзабег. Надо было искать новую стартовую площадку, высматривая новую дорожку илитропинку, по которой, сбиваясь, петляя, но надеясь на удачу, я мог бы идтивперёд.
Мелких находок вроде толкования отдельных мест и выражений в «Слове…» заэто время накопилось достаточно. Например, Ярослав галицкий, по моему мнению,был не Осмомысл — «человек о восьми, притом греховных, мыслях», а Осномысл, тоесть острого, мудрого, основательного мышления человек. Известное выражение«стязи глаголют» означало не переговаривающиеся между собой отряды и не отмашкусигнальшиков, а всего лишь тот факт, что флаги, развеваются, трепещут, «стоятглаголем». Объяснению поддавались «живые шереширы», «вечи» Трояна, «стрикусы».которые могли восходить к сочетанию «стрыя хусы», то есть «походы дяди» (поотцу). Иным, чем раньше, оказался «дивь», не имеющий ничего общего ни сбожеством славян или половцев, ни с филином или дозорным. Удалось разгадать изагадку «тмутороканского болвана». Обращение к апокрифической, «отречённой»древнерусской литературе позволило вместе с Г.Ю. Филипповским проделатьлюбопытную работу, обнаружив возможные истоки тмутороканского «кура» (которогоранее я склонен был считать греческим словом «кюр» — господин) в древнейшихмифологических пластах культуры Двуречья.
Но разве это был успех? Надо было искать какой-то новый подход к «Слову ополку Игореве» в целом. Например, попытаться обнаружить его «уязвимые» места,где приоткрылась бы…— я словно нащупывал то, что ещё обходили исследователи, —его структура. Так ли уж оно монолитно, как кажется большинству? Чтопредставляет собой смысловая, образная, поэтическая, языковая структура«Слова…»? (6, 212) О том. что «Слово…» составлено из разнородных отрывков,писали скептики. Но разве не то же самое молчаливо утверждали защитники«Слова…», допуская перестановку его текста? Например, не одну, а шестьперестановок, да ещё дополнение отрывком из «Слова о погибели Русской земли»предложил сделать в древней поэме академик Б.А. Рыбаков… А из чего состоятвычленяемые куски? Цитаты, глоссы, попавшие в текст, как полагал А.А. Потебня?Было ли обратное воздействие «Задонщины» на «Слово…», например, в плаче жён?Ведь если «Слова…» влияло на современные, существовавшие параллельно с нимлитературные произведения, то и они могли отразиться на «Слове…»!
Думаю, что одной из самых плодотворных мыслей, высказанных Д.С. Лихачёвым, —записал я в те годы, — является мысль о собственной жизни и развитиипроизведений древнерусской литературы, где текст постепенно меняется, теряякакие-то части и черты, приобретая другие, перестраиваясь, вбирая в себя новыетексты и отрывки из других произведений. Само произведение трансформируется,меняет форму, размер, одновременно походя и на амёбу, и на ящерицу, у которойотрастает похожий, но всё-таки новый хвост. Разные времена — разные песни.Произведение может чахнуть, умирать, но возникает нужда — и вот оно сновавспыхивает, как огонь, в который кинули охапку сухих дров.
История текстов древнерусских литературных произведений «старшей поры»динамична. В этом может быть главный ключ к «Слову…». Без этого нам его непонять. Не понять тех заимствований, которые находятся в нём, тех тёмных мест, окоторые спотыкается воображение исследователя, тех отступлений, пропусков,умалчиваний, реминисценций, которые воспринимаются так же, как бесконечныешрамы, заплаты, пристройки чуланов, башенок, сторожек, галерей и притворов,скрывающие от нашего взгляда древний храм и превращающий его в конгломератзагадок. Пока мы не сможем проникнуть внутрь «Слова…», ощутить его исконнуюткань, снять, словно реставратор скальпелем, все позднейшие напластования ипеределки, чтобы увидеть подлинные остатки живого золота речи поэта, мы многогоне поймём в этом сокровище нашей поэзии…
От каких рубежей начинать отсчёт? Собирать, сравнивать и оценивать былонелегко, потому что хуже всего у нас со справочниками по отдельным отраслямзнаний. «Слово…» стоит у истоков всей нашей литературы, не только русской, но