творчества лежат между первой половиной XIX века и той далёкой, домонгольскойРусью, чей голос слышится для нас в «Слове…»! Вся та эпоха Пушкинупредставлялась одной тёмной пустыней. Но Пушкин был гениальным поэтом, а гений,видимо, сказывается во всём. Поэтому с прозорливостью, удивительной в любимцемуз, он, указывая на самые первые строки «Слова…» («Не лепо ли… начатистарыми словесы трудных повестий о пълку Игореве…»), писал: «По мнениюпереводчиков, поэт говорит: Не воспеть ли нам об Игоре по-старому? Начнём жепеснь по былинам сего времени (то есть по-новому) — а не по замышлению Боянову(то есть не по-старому). Явное противоречие!» Пушкин протестовал противвопросительной частицы «ли», считая, что в первой фразе содержится утверждение,а не вопрос.
Пушкин стоял рядом с отгадкой, он уже прикоснулся к ней, но, человек XIXвека, он ещё не представлял себе многоразличия сознаний прошлых эпох…
Как о скалу разбивались попытки моих предшественников объяснить «старыесловеса» и то настойчивое обращение к Бояну и его творчеству, которое следует в«Слове…» сразу же после отказа автора подражать своему предшественнику. Да,как ни странно, едва лишь отмежевавшись от Бояна и его манеры «песнь творити»,автор снова обращается к памяти древнего поэта, восклицая:
О Бояне, соловию стараго времени!
абы ты сиа плъки ущекотал,
скача славию по мыслену древу,
летая умом под облакы,
(6, 224) свивая славы оба полы сего времени.
рища в тропу Трояню чресъ поля на горы!
Пети было песнь Игореви, того (Олга) внуку:
«Не буря соколы занесе чрес поля широкая,
галицы стады бежат к Дону великому!»
Чи ли воспети было, вещей Бояне, Велесов внуче:
«Комони ржуть за Сулою, звенит слава в Кыеве.
Трубы трубят в Новеграде, стоять стязи в Путивле.»
Автор, цитируя Бояна или подражая ему, кроме уже известных нам «припевок»,давал точный, так сказать, документально зафиксированный образец поэзии Бояна.Случайно? Но оказывается, что подобная строфика проявляется в тексте поэмынеоднократно. Я находил её и в описании похода, и в картинах отдыха после первойстычки, и в сцене битвы. Она оказывалась в припоминаниях автора о последствияхбитвы 1078 года на Нежатиной Ниве, что прямо заставляло отнести такие строки кнаследству Бояна, звучало в центральной части поэмы, связанной с образомСвятослава, прорывалась в «золотом слове», но — и это тоже было важно! —отсутствовала в описании бегства Игоря из плена. Последнее обстоятельство,отмеченное рядом исследователей «Слова…», занимавшихся вопросами егостихосложения, приводило их к утверждению, что конец поэмы был дописан позднееосновной её части.
В чём же дело? Неужели автор был столь непоследователен, что объявив вовступлении о своих замыслах, о своих принципах поэтического творчества, тут жеот них молчаливо отказался?
Более верным казалось другое объяснение: в текст «Слова…» были включены неподражательные, а сохранённые автором подлинные строки Бояна. Поэт XII векапереработал наследие своего предшественника, взяв из него и включив в свой текстлишь то, что отвечало его задачам. Это и были «старые словеса». Иного объяснениянайти я не мог. Да и не было его, по-видимому!
Получалось, что почти двести лет в первой фразе древнерусской поэмы всевычитывали прямо противоположное тому, что хотел сказать в них автор? Ведь он,выходит, прямо указывал, что начнёт воспевать Игоря «старыми словесами», и хотя«песня» будет повествовать о событиях (былинах) нового времени, следовать онбудет именно «замышлению Бояна».
Но ведь в тексте стояло прямо: «…а не по замышлению»!
В печатном тексте 1800 года — да; в списке Мусина-Пушкина — вероятнее всего,тоже так. А вот в том, что списки «Слова…», послужившие образцом «Задонщине»,имели отрицательную частицу «не», я очень сомневался. Пожалуй, был даже прямоуверен в обратном. И уж совсем был уверен в том, что эта частица не моглавозникнуть под пером автора «Слова…»! Она могла возникнуть под перомпереписчика только в конце XV или в XVI веке, когда соединительное значениесоюза «а» стало забываться и на первое место выдвинулось его противительноезначение, так что первоначальный смысл фразы «и по замышлению Бояна» был понятнаоборот и, естественно, усилен частицей «не».
Грамматике и синтаксису русского языка такое объяснение не противоречило,однако литературоведами и историками воспринималось с большой осторожностью. Изтого, что это могло быть, отнюдь не вытекало, что так и было. Следовало найтивозможность сослаться на соответствующий авторитет, подкрепить себяфилологическими аргументами. И они нашлись.
В тоненькой, сгоревшей от времени брошюрке, именовавшейся «Научным бюллетенемЛенинградского университета, №2», подписанным к печати ровно за месяц доокончания Великой Отечественной войны, я обнаружил автореферат И.А. Поповой — тусамую работу, которую тщетно до этого искал. Называлась она «Значение и функциисоюза „а“ в древнерусском языке».
Важность вывода, сделанного в статье, представлялась настолько несомненной,что я переписал всю работу целиком.
Одним из древнейших и основных значений союза „а“ было соединительное, — писала И.А. Попова, — обнаруживающееся более чётко лишь в древнейших списках древнейших памятников… Соединение с помощью „а“ носило характер необязательного присоединения, добавления, вроде „кроме того“, „сверх того“, „да“, прибавляющее ещё что-то, причём добавляемое органически не связано с предшествующим, не вытекает из него, но присоединяется как нечто новое, далёкое, часто случайное … даже противоположное ожиданию и тогда противополагаемое.
В начале «Слова…» можно было видеть именно такой случай. Если перевестимысль её автора на современный (6, 225) язык, то выходило примерно так: «Начнёмже эту поэму о событиях нашего времени, используя стихи и, кроме того, ещё изамысел Бояна».
Несколько лет спустя, выступая в Чернигове на конференции, посвящённой175-летию первого издания «Слова о полку Игореве», В.В. Колесов обратил вниманиеприсутствующих на эти и подобные им строфически организованные отрывки,вкраплённые в прозаический текст древнерусской поэмы. По его мнению, онипринадлежали Бояну, хорошо поддавались ритмическому анализу и резко отличалисьпо ритмике от авторского текста.
Это было прямое подтверждение моей догадки. Потребовалось сто лет, чтобымысль Е.В. Барсова и В.Ф. Миллера о влиянии творчества Бояна на известный намтекст «Слова…» нашла своё не эмоциональное, а научное обоснование. И это притом, что изучение музыкальной структуры «Слова…» началось давно. Барсов прямописал о «Слове…» как о песне, «подобной Бояновой». Чёткая ритмика этих частейманила каждого исследователя легко доступной, казалось, возможностьювосстановить строй и лад всей древнерусской поэмы. «Слово…» пытались петь наманер духовных стихов, положить на речитатив былины. По-юношески влюблённый в«Слово…» П.П. Вяземский видел в нём слепок греческого сценического действия сучастием героев и хора. Ближе всех к разгадке подошёл В.Ф. Ржига, но его вбольшей степени интересовала аллитерация, которую он с достаточным основаниемотносил на счёт не византийской традиции стихосложения, а традиции северной,скальдической.
Теперь можно было попытаться войти внутрь самого «Слова…», в егособственную ткань, как к фреске или иконе подходит реставратор, разделяющийкрасочные слои, принадлежащие разным мастерам и разным эпохам, или как археологподходит к многовековым напластованиям древнего города, чтобы попытатьсяпрочесть его историю и воссоздать его облики, сменявшие друг друга.
Конечно же, это было совсем не просто. Сохранившиеся стихи Бояна были толькосигналами, указывающими нам, где вероятнее всего искать заимствованный текст.Сам же текст по большей части был изменён, разрушен, «замаскирован» переменойимён и деталей, нарушением ритмики и самой лексики, каждый раз ставя подсомнение правильность его обнаружения. Нельзя было забывать те чудовищныеискажения, которым подвергся текст «Слова…» при его переработке «Задонщиной»,когда невозможно сказать, кто же виноват — автор «Задонщины» или невежественныеписцы и переписчики, располагавшие к тому же дефектными текстами.
Автор «Слова…» был бесконечно выше не только средневековых редакторов«Задонщины», но и того Софония, которому приписывается до сих пор её авторство.И всё же не исключена была возможность искажений уже на первом этапе — этапесоздания «Слова…». С другой стороны, любой автор или переписчик, сознательнообрабатывавший древний текст для нового произведения, когда бы ни жил, всегдастремился сделать его понятным для своих читателей, по возможности не оставляярежущих глаз спаек, невыправленных имён и обстоятельств действия. Не всегда емуэто удавалось. Но читатели и слушатели старались не замечать огрехов. Им важнобыло действие — детали, несущественные для фабулы, они пропускали мимо ушей илискользили по ним глазами. Однако то, что не видели средневековые читатели, нынеобнаруживали исследователи, обладавшие опытом анализа и тем его инструментом,который вскрывал любые, самые незаметные несоответствия, — анализом системным.
Метод расчленения «единого» текста на составляющие его отрывки, взятые изразных произведений, впервые широко применил К.Н. Бестужев-Рюмин при анализесостава русских летописей. Его развил и распространил А.А. Шахматов, которыйпоказал, что не только русские летописи в целом являют собой многократносоставлявшиеся и пересоставлявшиеся летописные своды; даже сама «Повестьвременных лет», лежащая в основе всего русского летописания, являет собой трипоследовательные редакции собранных воедино отрывков из сочинений византийскихисториков, переложений библейских книг, средневековых географий, юридическихдокументов, оригинального текста хроникального характера, разбитого впоследствиипо годам, — короче говоря, составлена из материалов самого разнообразногопроисхождения.
К «Слову…» метод текстологического анализа наиболее широко был применён