редактировались и переписывались в угоду тому или другому заказчику. Ещё болеесвободной могла быть трактовка факта в поэтическом произведении. Лучший пример —само «Слово…», где под пером талантливого автора, преследовавшего высокиепатриотические цели, бесславный провал заурядного набега южнорусского князька наполовецкие кочевья превратился в подвиг защиты родной земли. Однако перелицовкав этом же произведении образа Святослава Всеволодовича, которого князьяпрекрасно знали, притом далеко не с лучшей стороны, ставила автора в глупейшееположение и обрекала на провал весь его благородный замысел.
Святослав Всеволодович был исключительной в русской истории фигурой. Онобладал Киевом, «матерью городов русских», и номинальным авторитетом, но невластью. Он был в меру способным, при случае мог неплохо распорядиться в военнойобстановке, обладал достаточным умом, огромной жаждой власти, но за всем тем неимел от рождения той удачи, которая могла бы сделать его действительно великимкнязем всей Русской земли второй половины XII века. Может быть, автору«Слова…» именно поэтому казалось уместным вложить в его уста «златое слово»,порицающее сепаратное выступление Игоря и Всеволода, за которым следовал призывк князьям «загородить Полю ворота»? Но этот призыв, как согласились современныеисследователи, исходил от автора, потому что именно в нём содержится униженнаяпросьба даже не к Рюрику Ростиславичу, соправителю Святослава, а к далёкомусуздальскому князю Всеволоду Юрьевичу «прилететь издалече», чтобы «поблюстиотчий златой стол киевский». Тут же возникает другой вопрос. Если «Слово…»написано явным поклонником Святослава Всеволодовича, который (7, 188) для него«грозный, великий, киевский», то почему он приглашает в Киев Всеволода, который,кстати сказать, только этого и ждал? Значит, по его мнению, сам Святославсовершенно беспомощен?
Сколько ни предлагалось вариантов толкований, клубок неразрешимыхпротиворечий только увеличивался. Со Святославом «Слова…» всё обстоялонеладно. Непонятно, почему ему приписано пленение Кобяка, причём не где-нибудь,а в Лукоморье, хотя нам — и его современникам тоже — было известно, что Кобяказахватил в плен летом 1184 года Владимир Глебович переяславльский «на месте,нарицаемом Ерель, его же Русь зовёт Угол», то есть между Днепром и Орелью. Стольже непонятным оказывалось место в панегирике Святославу, где сообщалось, чтоИгорь утопил («погрузи») какой-то «жир» и насыпал на дно половецкой реки Каялырусское золото. По-видимому, всё это было заимствовано тоже из Бояна, посколькувесь панегирик оказывался пронизан чёткой бояновской строфикой. Но о чём здесьшла речь?
Загадки оказывались в тексте и дальше. Сон Святослава был действительномутен. Сколько не бились исследователи, объяснение получалось неубедительным. Иуж совсем загадочным было толкование этого сна боярами Святослава. Здесь наместо одних загадок возникали новые, а вместе с ними опять пробивались строфыБояна, в которых возникали снова «див», «готские красные девы», «время бусово»и… «отмщение Шароканю».
За Шарукана я зацепился, перечитывая эту часть «Слова…» уже неведомо вкоторый раз. Я видел его имя, скользил по нему взглядом но никаких ассоциацийоно не вызывало, пока я не сообразил, что это и есть тот самый «хвост лисицы»,который давно и настойчиво ищу. Шарукан устанавливал прямую связь между этимтекстом и своим временем, XI веком, тем более, что находился он в неразрушенныхстрофах Бояна. Ну в самом деле, как можно верить, что пленение Игоря через стодвенадцать лет после пленения Шарукана может быть каким-то «отмщением»? Сколькоза это время было битв, сколько раз бывали пленены русские князья значением ирангом куда выше Игоря!
Но если строфы Бояна совершенно определённо возвращали во время, когда былжив Шарукан, то месть за его поражение могла пасть исключительно на виновника,Святослава II Ярославича, великого князя киевского, следы которого я тщетноискал в тексте «Слова…». А тот был действительно великим и грозным!
Начинать анализ, по-видимому, следовало с вещего сна.
Среди разнообразнейших сюжетов древнерусской литературы знаменитый сонСвятослава занимает такое же исключительное место, как «Слово…» среди другихпроизведений. Может быть, ещё более исключительное. Об этом как-то мало писали.Внимание было сконцентрировано на толковании загадок сна. И если дляфразеологии, ритмики, дидактики и поэтики «Слова о полку Игореве» найденыдостаточно многочисленные параллели в других литературных и историческихпроизведениях домонгольской поры и всего XII века, то с вещими снами положениесовсем иное.
Единственной параллелью сна Святослава в нашей древней литературе оказываетсясон древлянского князя Мала, который сохранился в одном только списке «Повестивременных лет» — в так называемом «Летописце Переяславля Суздальского»,составленного, как полагают, в XIII веке, дошедшем до нас в рукописи XV века, аизданного в середине прошлого.
После общего для всех списков «Повести…» под 945 годом рассказа о казни,придуманной княгиней Ольгой для древлянских послов, сватавших её за своего князяпосле смерти Игоря Рюриковича, которых несли в «лодьях» и заживо погребли в ямена княжеском дворе (любопытно было бы обнаружить их останки!), редактор сохранилследующие строки о древлянском князе Мале (по-видимому, одном из готских Амалов):
Князю же веселие творящу к бракоу и сон часто зряше Мал князь: се бопришед Олга дааше емоу порты многоценъны червени вси жемчюгом иссаждены и одеялачорни с зелёными оузоры и лодьи, в них же несеным быть, смолны.
Этот вещий сон не скрывал в себе никаких загадок. Следуя за рассказом отрагической гибели послов, он раскрывал читателю всю свою нехитрую символику:жемчуг — к слезам, чёрные одеяла — погребальные покровы, смолёные ладьи —погребальные костры. Сон предвещал древлянскому князю различные огорчения ещё ив будущем, что сбывалось буквально через несколько строк. Символика и реальность— убийство послов в реальных «лодьях», которые стали погребальными (7, 189)ладьями сна, — столь переплетаются между собой, что теперь, после многихредактур и сокращений текста, невозможно представить первоначальную композициюновеллы. Во всяком случае, о сне Мала больше не упоминается, месть Ольгисовершается своим порядком, а в остальных списках «Повести временных лет» соноказался выброшенным при переписках.
Сон Святослава значительно сложнее. Вот как он выглядит в тексте «Слова…»:
Си ночь с вечера одевахъте мя, рече, чръною паполомой на кроваты тисове;чръпахуть ми синее вино с трудомь смешено; сыпахуть ми тъщими тулы поганыхътльковинъ великый женчюгь на лоно и негуютъ мя. Уже дьскы безъ кнеса в моемътереме златовръсемъ. Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху. У Плесньска наболони беша дебрь кисаню и не сошлю к синему морю.
В объяснительном переводе «Слова…», выполненном в 1950 году, Д.С. Лихачёвтак переводил этот отрывок:
В эту ночь, с вечера, одевают меня, — говорит(он),— чёрным погребальным покрывалом на кровати тисовой; черпают мне синеевино, с горем смешанное; сыплют мне пустыми (опорожнёнными от стрел) колчанамипоганых иноземцев крупный жемчуг на грудь и нежат меня. Уже доски без князька вмоём тереме златоверхом (как при покойнике, когда умершего выносят из дома черезразобранную крышу). Всю ночь с вечера серые вороны граяли (предвещая несчастье)у Плесньска (под Киевом), в предградье стоял киевский лес, и понеслись (они —вороны) к синему морю (на юг, к местам печальных событий).
Конечно, с одной стороны, такой перевод что-то прояснил, а с другой… Яприкидывал и так и эдак, и мне становилось понятно, почему скептики именно этотсон, именно такие объяснения считали лучшим аргументом в пользу позднегопроисхождения «Слова…». Как, скажем, понять образ «синего» вина, к тому жепочему-то смешанного с «горем»? С горечью — понятно, но с горем? Или что это запоганые иноземцы? Половцы? «Свои поганые»? Сколько я ни искал в этнографическойлитературе, так и не нашёл примера, чтобы покойников выносили через крышу, даещё из терема, имевшего как минимум два этажа… Нет, что-то здесь было не так!
Необъяснимо было само содержание сна. Всё в нём свидетельствовало, чтоСвятослав видел собственную смерть и собственные похороны. С любой точки зрения— с точки зрения вещего сна или литературного этикета той эпохи — подобный сонбыл совершенно невозможен в приложении к Святославу Всеволодовичу, которыйблагополучно прокняжил на том же киевском столе ещё девять лет после указанныхсобытий. Тогда уже надо принимать доводы критиков всерьёз и считать, что вотношении Святослава Всеволодовича не может и речи идти о действительном еговосхвалении. Образ его, выходит, представлен в самом что ни на есть карикатурномвиде «живого мертвеца». В таком случае становится понятной и ключевая фраза,раскрывающая намерение автора: «о малом — се великое! — молвити…»
Но всё это относится уже к собственно проблемам «Слова…» и его жизни наРуси после 1185 года, тогда как меня захватила и влекла надежда хоть несколькопрояснить загадки XI века, которые, быть может, удастся разгадать с помощьюсохранившегося текста поэмы.
Общее со сном князя Мала было, пожалуй, только то, что оба автораиспользовали сходную символику сновидений, дожившую в народе до наших дней(жемчуг — к слезам, чёрный цвет — к скорби); оба занимали одинаковое место врассказе, не предвещая, а как бы подытоживая события. Но дальше, дальше-то что?
Сравнивать было не с чем. Церковь, цензуровавшая литературу, вместе сязыческими суевериями всячески искореняла веру в «сонное мечтание». Вмногочисленных сборниках, многократно переписываемых и распространяемых втечение столетий монахами и мирянами, сохранились обличения веры в сны,почерпнутые из греческих святоотеческих сочинений. «Сон… от природы, от еды,от бесов или ещё от сильных и неукрощённых желаний», — говорится в «Лествице»Иоанна Синайского; сны — «блудящия подобия и мечтания лукавых бесов напрельщение наше», — вторит ему святой Антиох. «Если кто сонным мечтаниям верит,