даже и без единого греха будет, всё равно с дьяволом осуждён будет как егослуга», — подтверждает «Слово о снах ночных». Насколько серьёзно относилась кэтому церковь, можно видеть, хотя бы потому, что только случайность спаслаединственный список сна Мала, изъятый не просто из очередной летописной статьи,а из повествования о великой княгине Ольге, причисленной официальной церковью клику святых.
(7, 190) Изучение с этой стороны древнерусской литературы домонгольскогопериода убеждало меня в её «мистическом рационализме». Чудеса, прорицания,видения, по мнению людей той эпохи, могли совершаться исключительно по духовномуведомству — с соизволения официально признанных святых, Богоматери и угодников,являвшихся только духовным или монашествующим лицам, но никак не мирянам. Всякийсамозваный претендент на обладание сокровенным знанием о будущем подвергалсяболее серьёзной опасности, чем только насмешкам и глумлению. Тут, по-видимому,церковь оказывалась неумолимой, вступая в борьбу с народным язычеством, получаяполную поддержку со стороны княжеской власти. Пример с белозерскими волхвами,которых смирял Ян Вышатич, достаточно красноречив. Летопись рассказывает под1071 годом о появлении в Киеве некоего волхва, «прельщённого бесом», которыйпредрекал, что через четыре года Днепр потечёт вспять, а русская земля игреческая поменяются местами. Невежи слушали его, а умные предупреждали, говоря:«Бес тобой играет на твою погибель!» «Так оно и было, заключает летописец, — ведину бо ночь исчез без вести…».
Можно ли после этого считать, что отсутствие вещих снов было специфическойособенностью древнерусской литературы? Только потому, что она оказалась потом вопределённой зависимости от литературы византийской? Ведь сны-то были! И два изних, как видим, чудом сохранились. Пусть в единственном экземпляре каждый, ноименно этим они и доказывали свою распространённость в прошлом. А это, в своюочередь, позволяло думать, что древнейшая русская письменность, возникшаягораздо раньше сакральной даты крещения Руси (вспомним договоры Игоря сгреками!), питалась образцами не византийскими и южнобалканскими, а тем мощнымдуховным потоком с берегов Балтики, следы которого мы с удивлением и восхищениемобнаруживаем на резных капителях древних черниговских храмов.
Надо было вернуться туда — на берега холодных и бурных северных морей, кбесчисленным островам и фиордам, где жили суровые, жестокие, но удивительно ясносмотревшие на жизнь и на окружающий мир люди. Они умели ценить доблесть врага,крепкий удар меча и точное слово поэта — единственное, что, по их мнению,обеспечивало человеку бессмертие.
12
Легко идти по знакомым тропинкам слов, встречаться с давным-давно умершимилюдьми, которые продолжают бороздить моря, меряться силой друг с другом,предпочитают смерть подчинению и слагают о своих друзьях и врагах песни,напоминающие о минувших битвах и призывающие к новым.
Солёный и влажный ветер словно бы опять омывал моё лицо и раздувал лёгкие,как это было во время прежних странствий в высоких широтах. Переносясьвоображением через века и пространства, я снова сидел у очага, в котором яркогорели поленья и куски высушенного за лето торфа, и слушал саги о людях,отправляющихся «по восточному пути», чтобы потом вернуться домой с добычей илиостаться лежать под одним из невысоких курганов на берегу Волги, Белоозера,Мсты, а спустя века воскреснуть под лопатами археологов, свидетельствуя овеличии своего времени и своих дел.
Я устал распутывать клубки противоречий в летописях, подозревать в каждомсписке сознательную подтасовку фактов, считать, сколько раз и когда тот илидругой князь нарушил «ряд», преступая свою клятву. Здесь было если не проще, топросторнее. У человека была судьба и могла быть удача. Судьба открывалась ему ввещих снах, и если он не мог их вовремя понять и истолковать, то виноват в этомбыл он один. Уйти от судьбы он не мог: как бы далеко он ни уходил, рано илипоздно он сам возвращался, чтобы сполна получить по жребию…
Исследователи «Слова…» давно поглядывали на древнюю скандинавскуюлитературу, подозревая её влияние на древнерусскую поэму. Одни искали здесь самдух скальдической поэзии, другие — заимствованные слова, третьи в такихвеликолепных аллитерациях «Слова…», как «съ зарания въ пятъкъ потопташапоганыя плъкы половецкыя…», поражающие даже наш искушённый слух, искали следыдротткветта. О том, что Боян подражал скальдам и сам был им, писали и говорилиещё первые читатели «Слова…» — Е.Болховитинов, Г.Р. Державин, а следом за нимимногие другие. Более обоснованно утверждали это Ф.И. Буслаев, Н.К. Гудзий иВ.Ф. Ржига. (7, 191) Последний посвятил этому вопросу небольшую работу, в которойуказал, что знаменитое «древо», по которому Боян во время творчества «растекалсямысию», то есть белкой, взлетал «орлом под облакы», а по земле рыскал «серымволком», должно быть знаменитым «мировым деревом» Иггдрасиль скандинавскоймифологии.
Согласно представлениям древних скандинавов Иггдрасиль — гигантский ясень,олицетворяющий мироздание. Ветви его протянуты в верхний мир, где гнездитсяорёл, обладающий мудростью, ствол — наш, средний мир, а в нижнем, подземном,скрывается дракон Нидхёгг. Символом нижнего мира служит волк. По стволу ясенявверх и вниз, перенося вести, беспрестанно снуёт белка («мысь») Рататоск(Грызозуб).
Совсем недавно ленинградский скандинавист Д.М. Шарыпкин снова вернулся к этомувопросу, подтвердив предположения прежних исследователей, что в тексте«Слова…» рассыпаны отголоски скальдической поэзии. Некоторые выражения, вроде«копья поют», он считал простыми кеннингами, равноценными выражению «идёт бой».Казалось бы, мелочь. Однако высказанное печатно и не вызвавшее протестаспециалистов такое утверждение открывало возможность подходить к тексту с ещёодним аршином, во всяком случае, иметь его в запасе для толкований.
Шарыпкин подтвердил и образ «мирового древа», связанного с памятью о Бояне,указав при этом другое место в тексте «Слова…», где Боян уподобляется«соловью, скачущему по мыслену древу». Соответствие такому образу он находил всловах исландского скальда Эгиля Скаллагриммсона, ходившего в набеги на берегаБалтийского моря и оставившего после себя большое литературное наследство. «Изхрама слов вырастает у меня древо песен, покрытое листвою славы», — приводилШарыпкин в качестве примера слова Эгиля и заключал, что «в хвалебных песняхБояна скальдические приёмы и образы составляли прочную стилистическую основу».
Конечно, то был не вывод, а постулат. Основательно в изучение«Слова…»Д.М. Шарыпкин не вдавался, тем более не пытался вычленить из неготексты Бояна. Вряд ли он глубоко интересовался исторической действительностьюРуси XI века, иначе, подтверждая свои предположения и примеры, не преминул бызаметить возможность прямого скандинавского влияния при дворе Ярослава Мудрого.Ведь следуя скандинавским источникам, с которыми согласны советские историки,Ярослав Мудрый был женат на шведской принцессе Ингигерд, дочери ОлаваСкотконунга, которой посвящено немало страниц в «Круге Земном» СнорриСтурлусона.
По сведениям Снорри Стурлусона, у Ярицлейва и Ингигерд было только три сына,которых звали Вальдамар, Виссивальд и Хольти Смелый. Вальдамара обычноотождествляют с Владимиром Ярославичем, княжившим в Новгороде с 1037 по 1052год. Виссивальда — с Всеволодом Ярославичем, отцом Владимира Мономаха.По-видимому, под Хольти Смелым следует понимать Святослава Ярославича,выделявшегося среди братьев именно личной храбростью. В таком случае указание наего скандинавское имя заставляет думать, что именно Святослав унаследовалскандинавские традиции родительской семьи, повлиявшие не только на рисуноккапителей черниговских храмов, но и на творчество Бояна.
А отсюда — отсюда был прямой путь в литературу. Отсюда могли идти, какподозревали некоторые исследователи, истоки скандинавского «осмысления»призвания варягов, выделенная в русском летописании А.А. Шахматовым «родоваясага» Яна Вышатича, и, уж конечно же, знаменитая история о вещем Олеге — вещем,как и Боян,— в которой слиты воедино чисто русские события с событиями широкоизвестными в скандинавском мире «Орвароддсаги», повествующей об «Одде сострелами». Героям саг снились сны, они их толковали вкривь и вкось, и этунезыблемую веру «волхвов», а по существу, кельтских жрецов-друидов, они принеслис собой, по-видимому, и на Русь.
То что мы называем вещим сном, эти люди считали проявлением судьбы,неизбежной, неумолимой, но по каким-то неясным причинам открывающей человекузнание о будущем.
Как правило, человек их видит в критических ситуациях, перед принятиемкакого-либо важного решения. Они могли предупреждать и предвещать, быть «ино надобро, ино на зло», как писали по поводу небесных знамений русские летописцы.Вещим может быть явление во сне какого-то человека, сообщающего о своей смерти,обстоятельствах, при которых она произошла, иногда — о грядущих последствиях,часто — с просьбой об отмщении убийце.
Таков сон Иллуги Чёрного, когда он увидел своего сына Гуннлауга, которыйсообщил, что его убил Хравн, сын Анунда. (7, 192) Иллуги потребовал возмещенияза сына от Анунда, но тот тоже видел сон, в котором Хравн рассказал ему осхватках и о своих ранах. С этого момента началась вражда между ними и местьИллуги родственникам Анунда.
Но это скорее видение, чем сон. Настоящие вещие сны в противоположностьвидениям глубоко символичны. Проекция реальных событий в будущее — а настоящиевещие сны всегда говорят не о прошлом, уже известном, а о будущем, — соткана изсимволов, которые способен растолковать и объяснить далеко не каждый. Они редкокасаются судьбы одного человека, повествуя о судьбе рода или нескольких родов.
В королевских сагах вещие сны, как одна из возможностей заглянуть в будущее,повествуют о судьбах королевских династий и государств. Один из самых яркихпримеров подобного вещего сна и его толкования содержатся в «Саге об Инглингах».Вот как излагает Снорри Стурлусон вещий сон, приснившийся Рагнхильд, женеконунга Хальвдана Чёрного: