Я не настаиваю на безусловности предлагаемого мной толкования. Это всего лишьпредположение. но оно представляется мне правдоподобным, тем более что здесь втексте не надо ни заменять буквы, ни менять что-либо местами.
Дело в том, что наряду со словом «сморчь» (смерч), отмеченным в древнерусскойписьменности, существует схожее слово «смречь» — кедр. Если вспомнить, что внизовьях рек Северного Причерноморья до сих пор бытует судно, именуемое дубок —память о тех долблёных челнах, чайках запорожских казаков, на которых древниерусы ходили под стены Царьграда, — то по аналогии можно предположитьсуществование древнерусского термин «сморци» или «смерци», обозначавшегопарусно-вёсельные суда, на которых Олег Святославич мог возвратиться изВизантии. Указание морского «пути на землю Русскую» в подобной ситуации моглоотноситься только к нему.
Загадочную фразу, таким образом, можно с достаточным вероятием перевести так:«Разыгралось к полуночи море, идут во тьме (в тумане) суда». Подобноеистолкование отвечает и смыслу и метрике отрывка, в котором цезура следует засловом «полунощи», а не предшествует ему.
Наконец, эта «туманная» осенняя ситуация хорошо согласуется с переломомвнешнеполитической обстановки на Средиземном море для Византии как раз осенью1083 года. Ну а если Олег Святославич и впрямь был женат на Феофании Музалон, топроход через проливы был ему облегчён, даже если он и бежал из Византии.
И тут я неожиданно для себя понял, что догадка даёт мне возможность сделатьещё один шаг — попытаться определить время, когда Бояном была написана поэма оборьбе Святославичей за отцовское наследство. Для этого следовало представить еёсодержание, а главное — завершение. Наиболее достоверными строками Бояна,указывающими на заключительную часть его поэмы, мне представлялись строки о«сморцах», идущих по морю на Русь. Изложение событий, таким образом,заканчивалось не поражением Святославичей, как это можно было ожидать, нессылкой Олега в Царьград, а его возвращением на землю Русскую в конце 1083 года,почему и были «страны рады, грады веселы».
Но — Ярославна? Но Путивль? Как обойти эту жемчужину жемчужин древней русскойпоэзии, как объяснить её, кому отдать её авторство и какую Ярославну здесьвидеть? Или, может быть, Путивль и есть тот ближайший Тмуторокан, отчинаСвятославичей? А Ярославна в плаче которой так много архаизмов, пришедших изэпохи Бояна, — жена Олега, дождавшаяся его на своей Итаке, наша древнерусскаяПенелопа? Не знаю и до сих пор боюсь коснуться этой святая святых нашей поэзии,хотя и хочется приподнять покров тайны, чтобы услышать чистый, не искажённыйвременем голос…
Пенелопа дождалась своего Одиссея. Ярославна — своего Игоря. Дожидался ликто-нибудь Олега Святославича, снова взявшего под свою руку Тмуторокан? Или,женившись на греческой аристократке, возведённый императором в сан «архонтаМатрахи, Зихии и всей Хазарии», умудрённый опытом жизни, сражениями, укрепившийсвои позиции в Византии, даже — а почему бы и нет? — облечённый какими-тополномочиями, он вскоре по возвращении отправился в Киев, чтобы урегулироватьсвои отношения с великим киевским князем Всеволодом Ярославичем? Насколькопереговоры были успешны, можно видеть из того, что при жизни Всеволода, втечение десяти лет, никто не покушается на Тмуторокан, в свою очередь и Олег непытается отвоевать Чернигов. Под стенами этого города он появляется с половцамитолько на следующий год после смерти Всеволода Ярославича — и изгоняет ВладимираМономаха в Переяславль.
Поскольку никаких других фактов биографии Олега сохранившиеся в «Слове…»тексты Бояна не содержат, можно думать, что окончательное завершение его поэмыприходится на конец 1084 или начало 1085 года, после вероятного приезда Олега вКиев и безусловного примирения с Всеволодом. Да и сам жанр героической поэмыдопускает лишь два исхода — либо гибель героя, либо благополучное завершение егоодиссеи. Если гибель Романа могла соответствовать первому варианту (7, 205)концовки, то возвращение Олега на родину неминуемо должно было вызвать к жизниеё второй вариант.
Таким образом, 1085 год может с достаточным основанием считаться датойрождения древнейшего из достоверно известных нам художественных произведенийсветской литературы древней Руси. Имя его автора — Бояна — не вызывает сомнений,а сам текст сохранился в достаточно больших отрывках, чтобы дать представлениене только о содержании целого, но и о стилистике, метрике, поэтическойобразности, строфике и всем прочем, в том числе и о времени написания —девятьсот лет назад.
От Бояна, от его поэм должны мы вести отсчёт своих литературных юбилеев!
15
…В сухие, солнечные, уже холодеющие последние дни сентября я бродил подетинцу древнего Чернигова.
В ржавом золоте стояли деревья. Под ногами шуршали листья, лёгкий ветерокшевелил их на дорожках. Лопались с лёгким треском шипастые оболочки каштанов, ипо земле катились коричневые маслянисто-глянцевые плоды. Сверху — с петровскихредутов, с крутого берега и оплывших, едва заметных теперь древних валов —открывалась осенняя лента Десны с катерами, лодками, речными трамвайчиками,городским пляжем и песчаными отмелями, с рощами, лугами и стогами на широкойпойме.
Прямая, проложенная словно по линейке, уходила в туманную даль подраскидистыми двухсотлетними вётлами дорога на Киев. Другая дорога изгибалась,ныряла вниз возле Елецкого монастыря, взбиралась на Болдины горы с ихзнаменитыми курганами, Троицким монастырём, пещерами схимников, начало которым вподражание Киево-Печерскому монастырю и его основателю Антонию положил один изсыновей Олега Святославича, и пропадала среди холмов.
Воздух по утрам был пронзительно свеж. Налетая из-за реки в город, пробегаяпо скверам и паркам, вырываясь на новые прямые улицы, он тянул за собой струйкиедкого дыма от тлеющих куч палых листьев, словно бы напоминая, что почтидевятьсот лет назад, в такие же осенние дни горел черниговский посад, «окольныйгород», подожжённый Владимиром Мономахом, а за дальними синеющими лесаминеумолимо сближались войска Ярославичей и Святославичей…
Сколько раз я собирался сюда попасть, походить по этой русской земле, увидетьЧернигов, Киев, Новгород-Северский, прикоснуться к остаткам южной, изначальнойРуси — Руси домонгольской, представление о которой до этого было толькоумозрительным.
Привыкнув к тесным, темноватым, приземистым храмам среднерусской полосы, кмассивным, тяжёлым и громоздким столпам, подпирающим узкие арки сводов, глазоказывался поражён огромным, пронизанным светом пространством, которое обнималагромада храма, изяществом тонких колонн, несущих на себе галереи хоров,остатками удивительной резьбы по камню, где в бесконечном кружеве линий,чудовищ, человеческих лиц, птиц и зверей были скрыты христианские символы. Тобыла память о ещё большей древности, память о Восточной и Северной языческойЕвропе, шедшей некогда своим путём развития, к своим идеалам, к своей культуре,не подозревая о яростных спорах схоластов о двойственной или тройственнойприроде божества, о духе и плоти, которых следовало разделять, о боязничеловеческого тела и о многом другом, что оказалось тяжелее камня и губительнее,чем сталь… Здесь была родина героев «Слова…» — родина Святослава Ярославичаи его сыновей, а вместе с тем и земля Бояна, единственного известного нам поимени поэта XI века…
Время для меня как бы обращалось вспять в эти дни. Сами они были словнопронизаны свистящим ветром степей и, всматриваясь в далёкие синие горизонты свысокой крутизны Новгорода-Северского, я будто слышал, как из дали времён доменя доносится ржанье коней — там, далеко, за пограничной когда-то Сулой…Вокруг вставало и оживало всё то, что я пытался когда-то представить надпергаменными листами Остромирова Евангелия, Святославова Изборника,Лаврентьевской и Радзивиловской летописей, «Слова о полку Игореве»: реки, небо,просторы полей, перегороженные «червлёными щитами», стены и башни городов —величие и красота Русской земли, о которой вздохнул один из прекрасных(7, 206) и безымянных поэтов далёких времён: «О светло светлая и украсно украшеннаяземля Русская!»
И всё же ощутить всё это разом, в совокупности, почувствовать себя как бы вфокусе огромного параболического зеркала, проецирующего на тебя — внутрь тебя —весь этот мир, я смог, лишь переступив порог Софии киевской: неподвижным центромскользящих сфер и плоскостей времени для меня оказалась софийская Оранта.
Я не знаю другого произведения древнерусского искусства столь известного,воспроизведённого такое множество раз и всё же не передающего в репродукцияхпрактически ничего, кроме внешних очертаний, как центральная мозаика Софии.Сейчас я понимаю, что её можно знать наизусть в деталях, в каждом кусочкедрагоценной золотой византийской смальты. Но все фотографии, все её копии, какбы точны и хороши они ни были, не могут передать то сокровенное, что заложено вней. Они даже не могут подготовить к тому шоку, который испытываешь, оставшисьодин на один с этим огромным чудом, парящим над тобой в таинственном,одновременно ослепительном и неярком, исходящем из самого себя золотистомсвете…
И рядом со мной был Боян, связавший собою «тогда» и «сейчас».
Ступая по следам Бояна по каменным плитам Софии, я вместе с ним рассматривалбега на ипподроме, пляски мимов под игру трубачей и органиста, сцены кулачногобоя и борьбы со зверем на арене — красочную летопись праздничной жизни и зрелищ,развёрнутую на стенах крутых башенных лестниц, ведущих на хоры собора. Вместе сБояном я разбирал имена его героев и современников, процарапанные писалами илиножами — вот они «засапожники»! — прихожан прямо на фресках собора. Вместе с нимя разглядывал портреты детей Ярослава Мудрого на хорах. На одной стороне егодочерей, будущих королев: норвежской — Елизаветы, французской — Анны, венгерской— Анастасии. На противоположной стороне — сыновей, где словно с умыслом,пощажённые временем, остались портреты Святослава и Всеволода: старшего, ещёнескладного, худого рыжего подростка с длинными волосами, в котором уже закипает