неукротимый боевой дух, и тихого «младшенького», чей расчёт и поступки на многовеков вперёд определят судьбу Русской земли…
Воспевая «устроителей» Руси, её собирателей и охранителей, уже при жизнисвоей поэт мог видеть, как рыцарская доблесть обращается в ничто подкупами ипредательствами, как белое объявляется чёрным, как встаёт «хула на хвалу» иничтожество превозносят, словно великое… Какова была его собственная судьба?Где он похоронен? Когда и почему всё-таки купила «княгиня Всеволожаа» тутерриторию, что именовалось «землёю Бояна»? Кем он был здесь в Киеве — бояриномили отпрыском древнего княжеского рода, чьи родители бежали из Болгарии на Русьпосле гибели Первого Болгарского царства?
В конце концов, не так это важно. Главное, что Боян был Поэтом.
Среди поэтов того времени — скальдов, трубадуров — были воины, бароны,епископы, короли. Но свой поэтический дар, своё звание поэта все они ценилигораздо дороже духовного сана, титулов, бенефиций и сокровищ. Поэт всегда былвне рангов, сословий и установлений. Не случайно один из самых знаменитыхтрубадуров, знакомства которого домогались короли и императоры, сходившие емунавстречу с тронов, «король поэтов» Бернарт де Вентадорн, как свидетельствуютего биографы, был всего лишь сыном истопника какого-то замка…
…На востоке Крыма, в степях под Керчью, среди трав, цветущих по весне иостро пахнущих уже к середине лета, из чернозёма, соломенно-жёлтого лёсса икрасноцветных меотских глин неожиданно поднимаются серые, покрытые золотом икрасными брызгами лишайников известняковые холмы. Странно видеть их серо-белые,поднятые над степью головы, увенчанные курганом или руинами древних крепостей.Но ещё удивительнее их собственная история. Это мшанковые рифы, поднявшиеся содна моря, пересохшего много миллионов лет назад. Их заносило илом, песком,навевало на них лёсс; на них давили тяжёлые слои красноцветных глин,захлёстывали волны других морей. О них никто не подозревал. Но настало время —и, свидетели других эпох, они подняли над степью свои древние округлые головы,чтобы напомнить о себе и дать подножие для крепостей скифов, греков, (7, 207)меотов, наконец, тех самых готов-тетракситов, которых застали в Крымусредневековые европейские путешественники.
Не так ли произошло и со стихами Бояна, хранившимися в тексте «Слова…»,чтобы, поднявшись из его глубин, прорвать пласты незнания, предвзятости, бытьоднажды замеченными не в чистоте первозданности, а в заплатах поправок, изъянахтолкований, в пёстрых пятнах догадок?
Я начинал свои занятия «Словом…», в общем-то, из любопытства, котороераззадорили споры и «которы» в современной науке. Вначале меня занимали не люди,а проблемы. И всё же путь, которым я шёл в науку, всякий раз оказывался«восхождением к человеку». Наложение системы исторических фактов XI века насистему поэтических иносказаний сна Святослава выявило их тождественность, нокогда я к этому пришёл, меня уже гораздо больше, чем этот результат, занималасудьба живших некогда людей — Святослава Ярославича, его сыновей, первыхиздателей и толкователей «Слова…» и, конечно же, Бояна, который стал моимВергилием на кругах нашей древней истории.
Тмуторокан, загадка Святослава, его сон, «блъванъ», «время бусово», «деньКаялы», затмение 1 июля 1079 года, предшествовавшее смерти Романа, слитое потомс затмением 5 мая 1185 года, загадочное «море» в степи… В Чернигове у менябыло время бродить, смотреть, сравнивать — и думать. Многое предстало тогда вновом свете.
Вспоминая ступени своих разысканий, я с удивлением замечал, что они всякийраз совпадали с тем или иным местом, вызывавшим нарекания скептиков, с фактами,которые они использовали, чтобы возбудить сомнение в подлинности «Слова…».Видит бог, занимаясь своей работой, я меньше всего думал о скептиках! Но так ужслучилось: даже самый их серьёзный постулат — взаимоотношение «Слова…» илетописи, использование автором «Слова…» в своей работе тех или иныхлетописных сводов — оказалось возможным легко опровергнуть, показав обратноевлияние «Слова…» на летопись. Спор был изначально бесплоден, поскольку нельзяприравнивать поэта к писцу-компилятору, подобно пчеле собирающему по слову, пофразе из разных текстов, чтобы создать «своё» произведение.
В самом деле, откуда же тогда обреталось то вдохновение, которым таквосхищаются читатели «Слова…» без малого уже двести лет?! Влияние всегда шлоодним путём — из поэзии в историческую литературу. Во времена Бояна и автора«Слова…» фраза поэта считалась достовернее свидетельства хрониста. Песнискальдов полагали самым надёжным источником информации.
«То, что говорится в этих песнях, исполнявшихся перед самими правителями илиих сыновьями, — писал во вступлении к „Кругу Земному“ Снорри Стурлусон, — мыпризнаём за вполне достоверные свидетельства. Мы признаём за правду всё, чтоговорится в этих песнях об их походах или битвах. Ибо, хотя у скальдов в обычаевсего больше хвалить того правителя, перед лицом которого они находятся, ни одинскальд не решился бы приписать ему такие деяния, о которых все, кто слушает, даи сам правитель знают, что это явная ложь и небылицы. Это было бы насмешкой, ане хвалой».
Что же, если я был прав, рушились все построения скептиков — без споров сними, обычно бесплодных, без подтягивания доказательств и аргументов, требующихсобственной защиты, всегда весьма ненадёжной. Всё это становилось теперьненужным, потому что не оказывалось самого предмета спора…
Перерабатывая поэму Бояна, автор «Слова…» вряд ли сознавал, что совершаетподвиг — спасает от забвения имя и творение своего предшественника. И уж никакне мог он предвидеть, что именно Боян выступит за него ходатаем перед потомками,отметёт нападки скептиков, подтвердит древность и даже время написания «Слова…».
Спор о том, когда именно было написано «Слово…», подогревался расхождениемтекста с исторической реальностью эпохи похода Игоря и характеристикамидействующих лиц. Чтобы нейтрализовать нападки скептиков, защитники «Слова…»вынуждены были эту дату отодвигать всё дальше от 1185 года — сначала в конец XIIвека, потом в начало XIII и даже ещё позднее, когда в литературе московской Русипоявляются сочинения с исторической ретроспекцией, вызванные интересом россиян ксвоему прошлому. Противоречия сглаживались, но росло недоумение: почему многовремени спустя возник интерес к неудачной вылазке третьестепенного князя?Обычные ссылки на «Песнь о Роланде» не помогали: смерть Роланда в Ронсевальскомущелье позволила Карлу восторжествовать (7, 208) над маврами, смысл песнисводился к прославлению христианского рыцарства.
Теперь с помощью Бояна история возникновения знакомого нам текста «Слова ополку Игореве» можно представить себе яснее. Поэма рождалась как отзвук ещё незатихших боёв, в огне пожаров лета 1185 года, когда требовалось, подвигнутькнязей на совместные действия, чтобы «закрыть Полю ворота». Первым родилсяпризыв к князьям, чуть позже к нему были присоединены описание похода и битвыИгоря, сон Святослава и плач Ярославны: князья оказались в плену и, несмотря наих вину, надо было вызвать у их «братии» сочувствие к пленникам. И толькопозднее, осенью, было приписано бегство из плена и апофеоз.
Трудно сказать, кем был автор «Слова…». Да и так ли уж это важно? Главное,что это был писатель — сам князь или отпрыск княжеского рода, первый понявшийгорестную судьбу Русской земли, раздираемой междоусобицами. Отсюда и этотнастойчивый призыв забыть распри и счёты.
Ну а если бы сначала была открыта «Задонщина», а «Слово…» много позднее,лет сто спустя? — думал я. «Задонщину» было с чем сравнивать, происхождение еётёмных мест было видно невооружённым глазом, их смысл раскрывался через«Слово…». Вот почему в «Задонщине» сразу же увидели сплав знакомого инезнакомого. «Слово…» сравнивать было не с чем. Наука о литературнойнаследственности ещё не была создана, а когда она появилась, различныеобстоятельства и более чем вековая традиция уже создали вокруг «Слова…»барьер, исключавший возможность появления сколько-нибудь новых точек зрения…
Чтобы разорвать заколдованный круг, надо было не искать, неизвестного нам ивряд ли определимого сколько-нибудь точно автора «Слова…», а вернуться к егозабытому прародителю — Бояну.
Между Бояном и автором «Слова…» не может быть выбора: или — или. Они —рядом, вместе, передающие из рук в руки, как священную чашу Грааля, драгоценный,только ещё распускающийся цветок русской поэзии. Сама поэзия эта похожа наОранту Софии, плавающую в волнах золотистого света, перед лицом которойвстречались русин, чех, скандинав, поморский славянин, грек, половец, болгарин,торок, хазарин, гот, печенег, а может быть, и арабский купец, которому заветыпророка не запрещали посещение христианского храма. И на великое торжище возлеСофии на крутых берегах Днепра, куда сходились пути со всех четырёх сторонсвета, каждый из них приносил что-то своё — товар, мысли, язык, сюжет, аромат,музыку, слово, — чтобы поделиться с другими и, в свою очередь, почерпнуть что-тодля себя из общей сокровищницы времён и народов.
Их давно уже нет на свете. Мы никогда не узнаем их имён и судеб. Но вкладкаждого из них, кто жил в то время — я верю! — необходимой крупицей вошёл втворчество Бояна, а через него в «Слово…», чтобы позднее перейти в «Задонщину»и в апокрифы, в «Сказание о Мамаевом побоище» и в повесть о битве 1512 года подОршей, стать припиской к псковскому Апостолу под пером писца Диомида, вызвать кжизни фантастическое сообщение «Степенной книги» о походе Всеволода Юрьевичасуздальского на помощь Игорю — и так до 1800 года, чтобы по-новому войти в нашусегодняшнюю жизнь, породив споры, догадки, рождённые возникшим интересом кизначальному вопросу сознания: кто мы? что мы? откуда и куда идём?
По следам князя Игоря
Последняя глава «Испытания „Словом…“» была закончена, рукопись ушла втипографию, но знакомого ощущения внутренней свободы от чего-то уже завершённогоне возникало. «Слово о полку Игореве» не хотело меня отпускать. И если основныезагадки древнерусской поэмы вроде бы получили своё разрешение, я начинал