ни, конечно же, «Слова о полку Игореве». (5, 192) Упоминание имени Софония в«Задонщине» было данью признательности автора и всего русского народа засвоевременную весть и, главное, конечно же, за его мужество. Тем более что Ржигаустановил и положение вестника при дворе Олега Ивановича. В грамоте 1372 года,выданной Олегом рязанским за восемь лет до Куликовской битвы известному Ольговумонастырю, сохранился перечень рязанских бояр, подтверждающих юридический актсвоего князя. Первым, на самом почётном месте, был назван Софоний Алтыкулачевич,по-видимому тот самый доверенный человек великого князя рязанского, который визвестной мере предопределил исход трагического столкновения Орды и Москвы возле«Дона великого»…
Открытие приписки к псковскому Апостолу 1307 года и «Задонщины» со всеми еёсписками и отголосками в тексте «Сказания о Мамаевом побоище» показало наглядно,что «Слово о полку Игореве» не просто существовало в русской письменностизадолго до своего опубликования на рубеже XVIII–XIX веков; оно существовало, какможно думать, в разных редакциях, или, как говорили в старину, изводах,оказывало влияние на литературный процесс, прямо или косвенно цитировалось. Былинайдены и другие памятники русской письменности, своим слогом, образностью,ритмикой, древностью составившие достойное окружение «Слову…», — «МолениеДаниила Заточника», «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», «Слово о князьях»,«Слово о погибели Русской земли», некоторые апокрифы, в которых, как например, в«Слове Адама во аде к Лазарю» или в «Слове о правде и неправде», происходящем изсборника Кирилло-Белозерского монастыря, можно видеть стилистические обороты,схожие с языком древней поэмы.
Теперь уже нельзя было вслед за А.С. Пушкиным сказать, что «за нами тёмнаястепь, и на ней возвышается единственный памятник: „Песнь о полку Игореве“…».Открытия следовали за открытиями, и в 1883 году Е.В. Барсов, подводя итогиизучению «Слова…», мог с достоинством отметить, что «теперь никому и в головуне приходит заподозревать в нём (то есть в „Слове…“. — А.Н.) новейшую подделкуили же позднейшую компиляцию из старинных преданий. Изучение его стремится или ктому, чтобы восстановить текст рукописного оригинала, напечатанного в первомиздании, в его палеографической точности, исправить испорченные места ивосстановить истинный смысл их, или же к тому, чтобы понять его в частях и целомв связи с эпохой западновизантийской образованности XII века».
3
Впрочем, так ли уж серьёзны были сомнения в подлинности «Слова о полкуИгореве»? Знакомясь с литературой о «Слове…», вникая в полемику по поводуистолкования того или иного выражения, прочтения отдельных слов и тёмных мест,можно заметить, что серьёзной оппозиции, отрицающей древность, или, как сталипотом говорить, подлинность «Слова…», на первых порах не было. Познакомившисьс текстом поэмы А.Шлёцер признал его безусловную древность. Е.Болховитиноввозражал всего лишь против отнесения сочинения к XII веку, считая, что поэма опоходе Игоря была написана в конце XIV или в XV веке, — мнение, до сих порразделяемое некоторыми учёными.
Первые голоса скептиков раздались, когда подлинник рукописи исчез в огнепожара, и сравнивать печатный текст оказалось не с чем. Но сгорел ли он?
Уже в наше время П.Н. Берков, крупнейший знаток культуры и литературы XVIIIвека, обратил внимание на рассказ о гибели коллекции А.И. Мусина-Пушкина,сообщённой княгиней С.В. Мещерской. Она родилась в январе 1822 года, так что бытьсвидетельницей нашествия французов в 1812 году не могла. Но она была внучкойА.И. Мусина-Пушкина, дочерью князя В.П. Оболенского и княгини Е.А. Оболенской,урождённой Мусиной-Пушкиной, и обстоятельства гибели коллекции деда были ейизвестны чуть ли не со слов очевидцев.
По её словам, летом 1812 года, когда вторжение наполеоновской армии стало ужевозможным, А.И. Мусин-Пушкин, уезжая в ярославское имение, из предосторожностиубрал самые ценные рукописи в подвальные кладовые и замуровал в них вход.Позднее, когда неприятель подошёл к Москве, граф послал подводы, чтобы всёвывезти в деревню. Сняты и отправлены в деревню были все картины, серебро,статуи, но до замурованных кладовых не решились дотронуться. В деревню выехалапочти вся дворня: для охраны дома осталось лишь несколько семей.
(5, 193) Обширный и прекрасный дом, стоявший за Земляным валом, был сразузанят французами. Скоро они сумели подружиться с оставшимися дворовыми людьми,охотно принимавшими участие в попойках. Как-то, по словам этих людей, французыстали хвастаться своим оружием, утверждая, что ни у кого такого больше нет. Нотут у слуг взыграл патриотизм: «Ружья? Какие это ружья! Вот у нашего графаружья!» «Где же они?» «А вот тут, за стеной!…» Стена была разобрана, коллекциирастащены, а остальное, как говорит семейное предание, погибло в огне…
Но дом-то ведь не горел!
Интересно и другое. По словам княгини С.В. Мещерской, некоторые рукописи, втом числе и подлинное «Слово о полку Игореве» и часть Несторовой летописи, былиспасены от погибели тем, что находились в то время у историографа Карамзина.Какая часть Несторовой летописи? Пергаменная Лаврентьевская? Но её Мусин-Пушкинуспел подарить императору Александру I, а тот передал летопись как национальноедостояние в Публичную библиотеку. Другая летопись? О ней мы ничего не знаем. Вовсяком случае, у Карамзина ничего уцелеть не могло. Его собственная библиотекаполностью сгорела, а сам он в письме И.И. Дмитриеву уподоблял себя знаменитомуКамоэнсу — он уходил из Москвы пешком, унося на плечах черновые рукописи«Истории государства Российского».
«Ошибка ли это памяти или семейная традиция, сказать трудно, — писалП.Н. Берков.— Во всяком случае, забыть эту версию о спасении „Слова…“ едва лиследует».
Здесь стоит подчеркнуть другое: если предание справедливо, рукопись«Слова…» могла не погибнуть. Ведь не случайно же время от времени объявлялисьочевидцы, державшие какую-то рукопись «Слова…» в руках, — то в Петрозаводскеперед революцией и в первые годы после неё, то в Астрахани, где какой-то мужикпродавал оптом воз старинных книг, на котором сверху лежала рукопись «Слова…».У очевидца не хватило денег, и весь воз купил какой-то казах… То вдруг, слышаля сам, где-то в Трубчевске, Брянске или Курске объявлялся древний список«Слова…»; потом оказывалось, что за этим списком надо ехать в Калугу илиРязань, но окончательного адреса, конечно же, никто не знал.
А.И. Мусин-Пушкин и Карамзин. То там, то здесь всплывало сочетание имён,утверждавшее тесную связь, чуть ли не дружбу между этими людьми, такразнствующими летами, положением в свете, сходившимся разве что на своей любви котечеству и отечественной истории. Но были ли они дружны? И так ли уж многопочерпнул Карамзин в библиотеке графа? Не очередная ли это легенда? Иначе какобъяснить раздражение, которое порой сквозит в примечаниях историографа поотношению к издательской деятельности графа? Почему он оставался в стороне вовремя спора скептиков о рукописи? Почему даже самая смерть графа и память о нёмне возбудили в Карамзине желания поделиться воспоминаниями, сказать несколькопрочувственных слов? А ведь на отзывах и свидетельствах Карамзина до сих порутверждают мнения о характере действий, знаниях и даже принципах издания древнихдокументов А.И. Мусина-Пушкина!
Карамзин пользовался многими библиотеками, в том числе, возможно, ибиблиотекой А.И. Мусина-Пушкина. Во всяком случае, он держал в руках рукопись«Слова о полку Игореве» и в примечаниях к первому тому своей «Истории…» привёлвыписки, расходящиеся с печатным текстом. Расхождения могли свидетельствовать онедобросовестности издателей и обращали мысль на возможное существование другихошибок. Больше того, воспользовавшись пергаменным списком «Правды Руской», каксам он пишет, из библиотеки Мусина-Пушкина, Карамзин показал несоответствиеподлинника печатному тексту, изданному А.И. Мусиным-Пушкиным совместно сИ.Н. Болтиным в 1792 году, хотя в предисловии издатели обязывались напечататьтекст «буква в букву».
Здесь была какая-то тайна. Но в чём она состояла?
Считается, что первые томики «Истории…» Карамзина с обличающимипримечаниями вышли в 1816 году, ещё при жизни графа. Он их должен был видеть,вероятно, Карамзин послал их Мусину-Пушкину одному из первых. И что же ответилтот? Как отреагировал? Никак. Судя по всему, промолчал. Точно так же как неответил больше Калайдовичу.
«А что он мог сказать?» — так будут комментировать эту ситуацию через сто слишним лет скептики, ссылаясь на авторитет Карамзина.
Таков был один из первых психологических аргументов, убеждавший скептиковпока только в неисправности издания «Слова…». (5, 194) Другим аргументом,утверждающим его «подложность», стало сравнение «Слова…» с поэмами Оссиана, аглавное — с найденными в первой четверти XIX века в Чехии Краледворской иЗеленогорской рукописями.
Открытие этих рукописей произвело фурор во всём европейском научном мире. Новскоре возникло подозрение, а потом и уверенность, что это подлог, совершённыйиз патриотических побуждений молодым чешским филологом В.Ганкой. Правда, хотябольшинство историков считают чешские рукописи подделкой, в самой Чехословакиикое-кто ещё отстаивает их безусловную подлинность. Позднее были разоблаченыпоэмы Оссиана, оказавшиеся великолепной стилизацией самого Макферсона наосновании подлинных остатков кельтского эпоса. Причина подделок оказываласьодной — патриотизм. Если же вспомнить, что именно тема патриотизма, тема защитыРусской земли пронизывает всё «Слово…», можно было и прислушаться, пожалуй, кголосам скептиков, призывавших к осторожности…
Одним из первых усомнился в древности «Слова…» профессор Московскогоуниверситета М.Т. Каченовский, которого называют главой скептиков, вкладывая втакое определение некий бранный оттенок и прибавляя, что в этом отношении он был«примерным учеником А.Шлёцера». Между тем не кто иной, как А.Шлёцер, сделалчрезвычайно много для обоснования научного подхода к русской истории. Теперь,когда мы знаем, сколько поддельных документов было внесено прошедшими веками в