опыт которого не мог не уважать. Но чем дальше я читал, тем больше ощущалчувство досады. То ли здесь было далеко не всё сказано, что хотел сказать автор,то ли я чего-то недопонимал. А между тем в разговоре Зимин подтвердил, чтостатья напечатана «буква в букву», как он дал её в редакцию.
В основу его гипотезы была положена мысль А.Мазона, что не «Слово…» оказаловлияние на «Задонщину», а, наоборот, по образцу «Задонщины» было создано«Слово…». Роковую роль при этом сыграло страстное стремление многихисследователей во что бы то ни стало доказать, что «Слово…» народно, сталобыть, фольклорно, исполнялось и передавалось от певца к певцу, из уст в уста.Таким был ещё недавно «этикет эпохи», хотя уже в 1948 году И.П. Ерёминподчёркивал ложность мысли, что только фольклорное народно. В самом деле, притаком допущении вся наша разнообразная и богатая литература оказывалась ненародной, а вместе с ней Пушкин, Некрасов, Тургенев, Лев Николаевич Толстой ивплоть до сегодняшнего дня!
Но, повторяю, такова было тогда мода, а с точки зрения моды Краткая редакция«Задонщины» представлялась наиболее фольклорной. Отсюда Зимин делал естественныйвывод: Краткая редакция — источник «Сказания о Мамаевом побоище», а «Сказание» —источник Пространной редакции «Задонщины». Поскольку же устное происхождение«Задонщины» делает невозможным считать «Слово…» её источником, то, полагалЗимин, автор «Слова о полку Игореве» имел в своём распоряжении «Задонщину»Пространной редакции…
Текстологические доказательства оказывались весьма убедительны. Всехисследователей «Слова…» поражало, что Ярославна, оплакивая плен Игоря,забывает о сыновьях. (5, 197) Объяснить это пытались тем, что Владимир Игоревичдля Ярославны — пасынок. Но такой серьёзный историк, как А.В. Соловьёв, в однойиз своих работ довольно убедительно показал, что Ефросиния (?) Ярославна, дочьЯрослава Владимировича галицкого, была первой и единственной женой ИгоряСвятославича, так что забвение матерью сына ничем не оправдано. Зимин нашёлэтому объяснение. По его мнению, образцом для плача Ярославны послужил плач вдовпо мужьям в «Задонщине», где отсутствие упоминания сыновей вполне уместно. Здесьприсутствовала логика, против которой было трудно что-либо возразить.
Столь же естественно в «Задонщине» звучит обращение Пересвета к князю Дмитрию«лутчи бы нам потятым быть, нежели полоненым от поганых татар», что может бытьпонято как «лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Действительно, иноговыбора у героев Куликовской битвы не было. Наоборот, подобная дилемма в устахИгоря, которого гнала в степь алчность, а не чувство свободы, вызывает толькоудивление.
Не менее острыми были наблюдения Зимина над взаимоотношением «Слова…» сранними списками летописей — Ипатьевской и Кёнигсбергской. В Ипатьевскойлетописи и в «Слове…» совпадает не только фактическая основа рассказа, но дажекомпозиция с её неожиданными переходами от Игоря к Святославу киевскому, затем вПереяславль и, наконец, снова к Игорю. По наблюдениям Зимина, с Ипатьевскойлетописью совпадает весь комплекс исторических сведений автора «Слова…». В неймы находим сказание о Редеде и Мстиславе, а упоминание под 1185 годом о шуринеИгоря — Владимире Ярославиче галицком объясняет именование Ярославны по одномуотчеству, без имени. И плачет она на стенах Путивля только потому, что под 1183годом летопись сообщает о приезде Владимира галицкого к своему зятю Игорю именнов Путивль.
Зимин доказывал, что автор «Слова…» ничего не знал о действительности XIIвека, он назвал Святослава Всеволодовича великим и грозным, хотя тот был простокнязем киевским, а великим князем был в то время Рюрик Ростиславич. В этом онмог сослаться на Б.А. Рыбакова, указавшего в своё время, что «великий грозныйСвятослав „Слова о полку Игореве“ и соправитель великого князя Рюрика … этокак бы два разных человека». И уж совершенно был невозможен, по мнению Зимина,призыв Святослава к беспощадной борьбе с половцами, поскольку сам он всю своюжизнь использовал половецкие войска в междоусобных бранях.
Из Ипатьевской летописи автор «Слова…», по Зимину, почерпнул сведения оВсеславе полоцком, крайне редкий для русских князей титул «каган», упомянутыйименно в рассказе о событиях 1185 года, и ряд других фактов. «Но, может быть,„Слово…“ повлияло на летопись?» — спрашивал он и сам же уверенно отвечал, что«Слово…» не могло быть источником летописного рассказа, так как в нёмполностью отсутствуют места, общие для «Слова…» и «Задонщины», а в Краткойредакции «Задонщины» нет образов и выражений, общих для «Слова…» и Ипатьевскойлетописи.
Из Кёнигсбергской летописи, считал он, в текст «Слова…» взят мотив страшнойжары во время битвы с половцами, детали рассказа о Мстиславе, который «зарезалРедедю», сообщение о «Ярославовых внуках» и о побеге Игоря из плена. Самоеинтересное наблюдение Зимина касалось затмения, вызвавшего, как мы помним, дажеперестановку части текста в начале поэмы. Действительно, затмение в «Слове…»упоминалось дважды — перед выходом Игоря в поход (так в кёнигсбергской летописи)и во время похода (так в Ипатьевской). Наличие обоих вариантов в тексте поэмы,по его мнению, особенно ярко доказывает сведение автором воедино двухравноценных версий. Поэтому он считал, что «Слово…» было написано после 1767года, когда были опубликованы Никоновская и Кёнигсбергская летописи, то есть егопредполагаемые исторические источники.
Источниками для автора «Слова…», по мнению Зимина, были не только летописи.Опираясь на сообщение Ф.И. Буслаева о находке в одном списке «Моления ДаниилаЗаточника» припевки Бояна о «хитре и горазде», в «Повести об Акире» — упоминания«сокола трёх мытей», а в Никоновской летописи — разбойника Могуты, откуда,якобы, появились «могуты» в «Слове…», он помещает все эти сочинения в рабочуюбиблиотеку автора древнерусской поэмы, добавляя, что самым важным источником«Слова…» является русский, украинский и белорусский фольклор.
(5, 198) Группируя факты и наблюдения, Зимин замыкал читателя в круг своихаргументов и, сужая его, подводил к решению вопроса об авторе «Слова…». Онвспоминал, например, что шереширы — это метательные копья для стрельбы изсамострельных луков владимирских князей (Всеволод владимирский в «Слове…»может «живыми шереширы стреляти»). «В 1697 году в Успенском Владимирском соборе,— писал Зимин, — были обнаружены пять железных копий… Одно из них отправили вСпасо-Ярославский монастырь, где меньше чем через столетье жил предполагаемыйавтор „Слова…“». Кто же? Несколько ниже он даёт наводящие данные об авторе,так сказать, «сетку координат», по которым его можно вычислить: «Это былчеловек, начитанный в древнерусской литературе, наделённый несомненнымпоэтическим талантом. В его языке обнаруживаются следы украинской, белорусской ипольской лексики и морфологии, а в произведении чувствуется живой интерес кПолоцку и Чернигову. Судя по хорошему знанию древнеславянского языка ибиблейских образов, по манере использования книжных источников и дарустилизации, он скорее всего принадлежал к духовенству». По его мнению, этобыл… Иоиль Быковский, отставной архимандрит Спасо-Ярославского монастыря, окотором упоминал в письме Калайдовичу граф А.И. Мусин-Пушкин!
Пока речь шла о фактических аргументах, с Зиминым можно было соглашаться илиспорить. Многое казалось неверным, отдельные наблюдения были остроумны иинтересны. Наиболее слабой выглядела специальная работа о связи «Слова…» сфольклором: приведённые в ней примеры показались на редкость неубедительными.Совсем иначе выглядела текстологическая работа по «Задонщине». Здесь былиинтересные наблюдения, которые можно было обсуждать вне зависимости от авторскойконцепции, достаточно плодотворные мысли. И конечно же, самым любопытным мнепредставлялся исторический комментарий, поскольку тут выступал профессиональныйисторик, обладавший достаточным опытом и знанием предмета. Каждый выделенный имфакт приобретал весомость аргумента, хотя некоторые из них, как мне казалось,свидетельствовали против концепции Зимина.
Не удалось ему утвердить свой взгляд и на ориентализмы «Слова…». По мнениюисторика, большая часть восточных слов, встречающихся в тексте, восходит ктурецкому языку или заимствована русским языком в период монгольского ига. Чтоже до перечня подвластных черниговскому князю Ярославу «былей, могутов,татранов, шельбиров, топчаков, ревугов и ольберов», которые «бес шитовь сзасапожникы кликом плъки побеждают, звонячи в прадеднюю славу», то Зиминпредлагал их рассматривать как мнимые тюркизмы. Другими словами, видеть в них неназвания тюркских племён и родов, а иронические прозвища, вроде «могут» — отразбойника Могуты, отмеченного в рассказе Никоновской летописи под 1008 годом.А.А. Зимин обращал внимание своих читателей и оппонентов на ироничностьперечисления этих загадочных персонажей «Слова…». «Ведь оказывается, — писалон, — они только „кликом полкы побеждают“, сражаясь одними „засапожникы“…» —и, ссылаясь на резонное замечание И.А. Новикова, что никак невозможно представитьсебе городскую знать или бояр, выходящих в бой с засапожными ножами, переводил«ревугы» как крикуны, «шельбиры» — шатуны, бездельники, «топчакы» — бродяги,шатуны, «ольберы» — атаманы, «татраны» — уроженцы Татр. В целом, по его мнению,то был крикливый и разбойный сброд с ножами за голенищами сапог.
Объяснение было хорошо само по себе. Почему не могло быть иронии в отдельныхчастях «Слова…»? Не тюркизмы? А где доказательства, что это не прозвища, аперечень тюркских племён, нигде больше не упомянутых?
Но вот когда Зимин переходил от истолкования отдельных чёрточек и фактов креконструкции творческого процесса автора «Слова…», к реконструкции историиего появления, я отказывался понимать его построения.
Ошибок, на мой взгляд, было несколько, в том числе начальная посылкафольклорности, созданная руками тех, против кого направлял Зимин их же оружие.Нельзя было принять и другое. Литературное, тем более поэтическое произведениеникогда не может быть составлено из разновеликих кусочков мозаики, дробной доотдельных слов, которые автору предстоит выискивать в самых различных книгах.