положен был в основу его издания, был списком, теперь хорошо известным подназванием Пушкинского списка Правды».
Что вы на это скажите?
Нечего было сказать. Надо было смотреть, сличать, читать Елагина и Болтина,ломать голову над позицией Карамзина, который уже не в первый раз оказывался встане врагов графа Мусина-Пушкина и его друзей. А вместе с тем надо былопопытаться провести самый тщательный анализ напечатанного в 1792 году текста,чтобы проверить: а так ли уж прав Карамзин в своём категорическом заключении обизданой Болтиным «Правде руской»?
Интуиция подсказывала, что здесь всё не так просто, как попытался представитьС.Н. Валк.
Убеждали меня в этом не только собственные впечатления от работ Болтина,которые к тому времени я почти все собрал и изучил, включая его знаменитуюполемику с князем М.М. Щербатовым, творцом первой многотомной истории России.Сказались результаты походов по букинистическим магазинам, где за эти годы мнеудалось собрать большую часть сочинений Болтина, в том числе и критику Леклерка,с которой началась его полемика с князем Щербатовым. Полемика была заключена всолидные тома и на своих страницах хранила удивительные для того времени мыслиоб истории, исторической науке, её отношении к жизни и быту народов, о месте вистории человека, о правах и обязанностях монархов… Да, не случайно при жизнии долгое время после смерти Болтина считали одним из наиболее прогрессивных изнающих историков России! В такой оценке меня поддерживала и статьяА.Т. Николаевой, посвящённая Болтину-археографу, по иронии судьбы напечатанная втом же «Археографическом ежегоднике…», что и статья Валка.
Шаг за шагом исследовательница раскрывала методику работы Болтина, еговзгляды, критическое отношение к другим историкам, примерами показывая светлыйум и беспристрастность суждений этого выдающегося деятеля отечественной науки,требовавшего от издания точной передачи как смысла, так и каждой буквыиздаваемого текста. Для меня особенно интересен был тот факт, что с таким жепиететом относились к Болтину и крупнейшие историки России в XIX веке —С.М. Соловьёв, М.И. Сухомлинов, писавший историю Российской Академии и посвятившийБолтину большую часть одного из выпусков своего труда, В.О. Ключевский,В.С. Иконников и многие другие. Все они ставили Болтина и его отношение кисторическому документу примером, достойным подражания.
Даже Шлёцер, первоисследователь русских летописей, заложивший основы научногоподхода к изучению истории России, талантливый, широко образованный, но вместе стем жёлчный и ядовитый Август Шлёцер, мало о ком отзывавшийся хорошо, о Болтиневсегда говорил с большим уважением. Он называл его «величайшим знатокомотечественной истории» и указывал, что ещё ни один россиянин не писал историисвоего отечества «с такими познаниями, остротою и вкусом». Это была величайшаяпохвала, особенно если учесть, что Шлёцер был согласен далеко не со всем, чтоутверждал Болтин.
(5, 202) Так что же произошло в 1792 году? Каким образом внимательный искрупулёзный исследователь под конец жизни так резко изменил своим принципам? Аможет быть, он им не изменял? И в том, что существуют взаимоисключающие оценки,виноваты не столько люди, сколько роковое стечение обстоятельств? Например, тотже пожар Москвы и война 1812 года, разорение дома Мусина-Пушкина на Разгуляе,где вместе с библиотекой графа погиб и весь болтинский архив, все его записи,сочинения, выписки из документов, многие из которых нам уже никогда не сужденоувидеть.
Всё это тоже следовало проверить. Начинать приходилось с Пушкинского списка«Правды Руской». Пергаменный сборник XIV века, в котором он был открыт, хранилсятеперь в Центральном Государственном архиве древних актов в Москве и — буква вбукву — был воспроизведён вместе с другими списками в академическом издании«Правды Руской». Кроме текста «Правды…», в сборнике находились «Закон судныйлюдем», выписки из книг Моисеевых, договор смоленского князя Мстислава с Ригою иГотским берегом, Устав Ярослава о мостах, а в заключение, почерком уже XVI века,начало церковного устава Владимира.
«Сборник этот,— писал автор вступления в академическом издании „ПравдыРуской“, — в начале 40-х годов Мусин-Пушкин передал Обществу Истории иДревностей Российских при Московском университете, а общество Истории иДревностей передало его впоследствии на хранение в Архив Министерстваиностранных дел в Москве…» Там он и осел. Всё было понятно за исключениемодного: каким образом Мусин-Пушкин, скончавшийся 1 февраля 1817 года, могпередать в 40-х годах этот сборник в Общество?! Из «Биографических сведений ожизни, учёных трудах и собрании российских древностей графа А.И. Мусина-Пушкина»составленных К.Ф. Калайдовичем и опубликованных в 1824 году, можно видеть, чтоэтот сборник был в Обществе уже в 1812 году. Он избежал участи библиотекиОбщества, погибшей в пожаре, только потому, что находился в доме П.П. Бекетова,председателя Общества.
Просмотр журналов заседаний Общества истории и древностей российских после1812 года убеждал, что сборник никуда из Общества не выходил, посколькуготовилось его издание. И К.Ф. Калайдович лучше чем кто-либо мог ознакомиться сосборником в целом и со списком «Правды Руской» хотя бы потому, что именно онпервоначально должен был осуществить это издание, которое выполнил в концеконцов Д.Дубенский.
К каким выводам пришёл Калайдович?
Вопреки заверениям С.Н. Валка, Калайдович в примечаниях к очерку оМусине-Пушкине указывал, что «по сличению пергаменного списка Правды Русской,сохранённого г. Председателем нашего Общества, можно утвердительно сказать, чтоиздатели (речь идёт об издании 1792 года.— А.Н.) имели основанием не сей, нодругой список (выделено мною. — А.Н.) и даже неизвестно, почему не приводили изпервого вариантов, хотя оный, как известно, в 1792 году находился в руках графаМусина-Пушкина». Свидетельство достаточно категорическое, в том числе и оговорка«как известно». Разгадку оговорки Калайдовича я нашёл несколькими страницамивыше, где, тоже в примечании, сказано, что сборник был в руках Мусина-Пушкина,«как видно из объяснения слова „изгой“ в „Правде Русской“, в коем издателиупоминают о расписании городском или Уставе о мостниках князя Ярослава».
Итак, сведения о знакомстве Болтина с этой рукописью оказалось всего лишьдогадкой Калайдовича, отнюдь не подтверждённой Мусиным-Пушкиным. Если же учесть,что в руках издателей, как явствует из предисловия, был только один пергаменныйсписок, который даже Калайдович не считал списком Пушкинским, то говоритьпрактически не о чем. Разве что о Калайдовиче. Открыв Воскресенский список инайдя в нём сходство с изданием 1792 года, он поспешил объявить, что именно сэтого списка ввиду текстуальной близости и было сделано упомянутое издание.
Но у Валка был ещё один, может быть самый серьёзный свидетель — Н.М. Карамзин.
«Правде Руской» Карамзин посвятил целую главу во втором томе «Историигосударства Российского» и многочисленные к ней примечания. Читая их, я не могне согласиться с Валком, что для Карамзина в отличие от Болтина не существовалоразницы между списками одного и того же исторического памятника, кроме как ихисправность и древность. (5, 203) В руках Карамзина были, как он сам пишет,печатные списки, среди которых он выделяет «новый», то есть болтинское издание1792 года, и два пергаменных — Синодальный, древнейший, и другой, «такжехаратейный, имеющийся в библиотеке графа А.И. Мусина-Пушкина». Можно видеть, какудивляется и даже раздражается на издателей 1792 года историограф, отмечая почтив каждой статье если не прямую ошибку, то разночтение. И он абсолютно прав: ведьсписки-то разные! Только вот почему же Карамзин, упрекая издателей в умышленныхисправлениях, не обратился за разъяснениями к Мусину-Пушкину, в библиотекекоторого находился список «Правды Руской» и откуда он его, по-видимому, брал длясверки?
Впрочем, из какой библиотеки? Которая существовала до пожара? Тогданеобъяснима путаница со списками у Калайдовича. После? Но в том-то и дело, чтопосле 1812 года никакой библиотеки у графа не было. Рукопись хранилась или уП.П. Бекетова, или в новой библиотеке Общества истории и древностей российских.Только оттуда и мог её получить Карамзин. Из Общества, а не от Мусина-Пушкина,который уже не участвовал в заседаниях, возобновившихся 9 февраля 1815 года,ровно за год до отъезда Карамзина в Петербург.
Путаница с пергаменными экземплярами «Правды Руской», один из которых был вруках графа в 1792 году, а второй — в 1812 году, после чего он попал кП.П. Бекетову, произошла, по-видимому, оттого, что все причастные к этому делулица довольствовались исключительно внешними признаками для идентификациисписков. Никто не обращался за разъяснениями к самому Мусину-Пушкину — ниКарамзин, ни Калайдович. Последний только отметил непричастность Пушкинскогосписка к изданию 1792 года, да и то после яркого и внешне аргументированноговыступления Карамзина. Но к этому времени в правоте Карамзина, «Историей…»которого зачитывались во всех кругах образованного российского общества, уженикто не сомневался. Д.Дубенский, первый издатель Пушкинского списка «ПравдыРуской», сменивший Калайдовича, на мнение своего предшественника не обратилвнимания и с восторгом писал в предисловии к изданию: «…кто усомнится, чтотаинственный пергаменный список… писанный весьма древним почерком, полнейший,им (Болтиным. — А.Н.) изданный, есть этот самый, ныне издаваемый, принадлежащийИмператорскому обществу истории и древностей Российских?!»
Мнение Дубенского стало окончательным суждением.
Новое издание было осуществлено на достаточно высоком научном уровне. Онопоказывало все отличия публикуемого списка от текста болтинского издания. Икогда позднее Н.В. Калачов обнаружил, что наиболее специфические варианты текста1792 года отвечают вариантам одного только бумажного Воскресенского списка, этоникого уже не интересовало: если издатели не сдержали своего обещания ипоправляли текст, как утверждал Карамзин, то могли напечатать и не спергаменного, а с бумажного… Ослепление оказалось столь сильным, что,