– Считаешь? – мысленно спросил я его.
– Считаю.
– Кто?
– Думаю – все. Прошлый раз разбежались, хорошо груз не добили. Должны были сделать выводы.
– Логично.
Громозека хмыкнул, провёл рукой по лицу предателя, закрывая глаза убитому. Глаза закрылись! Какой же ты тогда глюк! Глюки так не умеют!
– А кто? – спросил Громозека, переходя к следующему предателю, вынутому Авторадио из кузова машины.
– Разберёмся, – вслух сказал я.
– Что? – обернулся Крыс.
– Сапоги этого рыжего – мои.
Крыс пожал плечами, стянул сапоги, поставил передо мной. Я сел, разулся, стал одной рукой заматывать портянку. Крыс метнулся ко мне, чтобы подшестерить, но я пнул его:
– Делом займись. Времени у нас мало.
– На машине поехали? – спросил летун.
– Петя-Апостол двигло прострелил. Из трёх пуль только одна попала в конвоира, а две – в двигатель. Как специально. Как можно из кузова радиатор и топливную систему пробить и разбить трамблёр?
– Трамблёр?
– Наверное. Я не сильно разбираюсь в движках. Я – пехота. Одним словом – машина была негодной. Из ремней соорудили перевязи, чтоб тащить носилки с товарищем не на руках, а на перевязях через плечи. И пошли.
– Какое направление выбрали?
– На восток. Шли дотемна.
– А надо было куда?
– На юго-запад.
– Откуда знаешь?
– Товарищ Пяткин подсказал.
– Он научился говорить?
– Нет. Одна рука у него работала, а пальцем ткнуть в нужную сторону ему было не трудно.
– Тогда почему восток?
– Простые и прямые дороги приводят только в задницу. Не упрощать же жизнь нашим кураторам?
– Ты уверен, что они были?
– Думаете – паранойя? И я так думал. А теперь точно знаю, что был прав.
– Они вас преследовали?
– Ну что вы? Нет, конечно. Так, пасли издали.
– Почему?
– А зачем им светиться? Оба моих спутника регулярно «следили». Оставляли метки.
– Ты это видел и ничего не сделал, не пресёк?
– А потом тащить Пяткина одному? Одной левой?
– Так ты и привёл их туда, куда им было нужно?
– Пяткин просил побыстрее. Он меня заверил, что на месте разберёмся с любыми преследователями.
– И ты ему поверил?
– А что мне оставалось? Или поверить ему, или прибить на месте. Иначе вместо меня его доведёт другой. А надо было решить вопрос окончательно.
– И как решить это «окончательно»?
– Ну, слушайте.
Сфинкс уверенно показывал мне на запад. Идём мы, идём! Успокойся, афрокотёнок.
– Куда идём мы с Пятачком? Большой, большой секрет, – бубнил я, перебирая ногами почти на автопилоте.
– Жрать охота, – вздохнул Авторадио. Категорически не умеет молчать человек.
– Не ной, – ответил я ему.
Зря я пришельца Пяткиным окрестил. Надо было Пятачком. Большой плюшевый, деревянный на всю голову, Медведь есть, должен быть Пятачок.
– Командир, может, я сбегаю, поищу чего пожрать?
А вот и Кролик. А вот топает ослик Иа, только он уже имеет статус Крыса.
– И засветишь нас всех?
– Засвечу?
– Выдашь наше местоположение.
– Не, не выдам. Смотри, командир, коровья лепёшка. Хоть и старая, но всё же. Значит, где-то тут жильё, люди.
– И нелюди. Полицаи, изменники, немцы.
– Так, я одним глазком.
– Как с тем водилой?
Там получилось вот что – не добил Авторадио шофера. Хорошо, что я повёл отряд именно в ту сторону, куда бежал водила-предатель. Собственно, потому и пошли в ту сторону, хотя сфинкс показывал в противоположную.
– И где тело?
– Тут был.
– Раздолбай! Найти, добить! Нет, сюда тащи. Никакого к тебе доверия, дерьмо собаки!
А в разведку надо бы кого заслать. Мне самому? Я и так еле-еле. На силе воле пру. Авторадио – раздолбай. Крыс – ссыкло. Может, Пяткина-Пятачка? Смешно.
Громозека! Ну-ка, иди сюда! Чё ты ломаешься, как лярва после операции по восстановлению плервы? Бегом! Или как там у вас, призраков, называется повышенная передача?
– Привал, гля, – застонал я, сползая по дереву на стылый ковёр палых листьев.
Посидел с закрытыми глазами, потом ухмыльнулся:
– Авторадио, так ты говоришь из казаков?
– Ага.
– За веру, царя и Отечество?
Авторадио засопел, чуя подколку.
– Что ж ты Отечество не пошёл защищать?
– Отечество? – удивился он. – Красных?
– А красное – не Отечество?
Авторадио опять засопел. Потом пробурчал:
– Они казаков репрессировали.
– Ох, какие мы слова запомнили! И кто тебе это слово подсказал? Репрессировали. Только казаков? А ты мне не подскажешь, Будённый, Чапаев – не из казаков? Нет? А-а, они из других казаков, понял. У нас же их несколько видов. Красные, черные – да? Опора престола, гля!
– Так нет же престола!
– Это куда это он делся?
Авторадио даже растерялся.
– Если царя нет, это вовсе не значит, что Родину теперь можно предать, с врагом якшаться, – усмехнулся я. – А как ты думаешь, после того, как станет известно, что немцы сформировали из казаков целые конные корпуса, что будут пацанята-казачата писать в графе «национальность»? Казак? Нет. Им западло будет. Русскими станут. Не красные провели расказачивание, а сами казаки, когда затеяли мародёрство под шумок свержения царя, на своей же родине.
– Не было такого!
– Ах, да! Совсем забыл! Русского мужика казаки давно перестали считать своими. Зазнались. И в гражданскую вели себя в России так же, как на вражеской земле. Так кто ж виноват, что мужик перестал видеть в казаке опору Отечества, а увидел лишь разбойника? Татя. А с ними разговор у мужика – только один. На языке дубины и топора. А теперь, когда казаки надели мышиную форму фашистов, под знаменем со свастикой своих стали убивать, – вообще звездец! Последний гвоздь в гроб казачества, как явления, загнали. А жаль. Но вполне справедливо. Часть организма, что перестаёт функционировать штатно, отмирает и должна быть удалена из организма. То же самое произошло и с аристократией. Ни царя, ни князей, ни дворян. Они не захотели выполнять свою работу, единственной их функцией стало – паразитирование. Теперь их работу выполняют другие. Вы их красными наркомами называете. Как зазвездятся, станут паразитами, их тоже скинут. Народ у нас терпимый, но и на расправу ярый.
– Чудно вы говорите, товарищ командир, – вдруг подал голос Крыс.
– Уж как есть.
– Вроде и не агитируете, а всё одно – агитируете.
А ты не так прост, крыса.
– А ведь теперь и вы – враг народа. И вам тоже нет возврата. Под трибунал потащат.
– Бывает, – согласился я, – потащат. Так ведь и сам виноват.
– Это в чём же? – вскочил Авторадио. – Ты – сдался?
– Нет. Хотя… Я дал себя застать врасплох, дал себя ранить, дал себя пленить.
Оба моих собеседника пристально смотрели на меня. Не понимают? Или, как обычно, ненормальным посчитали? Орхеневшим типом с завышенными требованиями к самому себе?
А что, не так разве? Только требования эти не завышены. Виноват. Позволил случиться тому, что случилось. И что, что Волкодав энкеведешный выше званием? Пох на его геометрию! Не должен был самоустраняться, не должен был пускать всё на самотёк. Звание – ничто. Там я был командир! Я был старшим, по факту. И вся полнота ответственности на мне. За плен, за обезглавливание подразделения в ответственный момент, за неизвестный мне исход прорыва. За жизни моих бойцов. За смерти, которых можно было избежать.
В том числе за жизнь этого призрака, что топает сквозь всё ещё зелёные кусты. Ветки с уже редкими листьями исчезают в нём, как в голограмме. Дико видеть было происходящее. Сознание противится неестественности процесса – ветки должны изгибаться, отталкиваемые телом идущего, а не растворяться в нём.
Я так явно смотрел на Громозеку, что двое моих спутников тоже посмотрели в ту же сторону, ничего не увидели, этого павшего, но восставшего, бойца видел только я. Ничего не увидели, переглянулись. Пох на них! Пусть думают, что хотят!
– Статус?
– Населенный пункт. Пять подворий, пристройки, сараи. Населения нет. Тел тоже. Живности – никакой.
– Точно?
– Я бы живых учуял.
– Тогда, привал окончен! – приказал я уже вслух, поднимаясь, помогая себе рукой, цепляясь за дерево. – Пятачок, а не пора ли нам подкрепиться? Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро. Стаканчик здесь, стаканчик там – на то оно и утро! – Напевал я себе под нос.
И уже мысленно:
– Громозека, а ты пожрать не найдёшь? Может, у тебя и на жрачку нюх прорежиться?
– Попробую.
– Попробуй. Тебе-то хорошо – ты уже никакой нужды не испытываешь. А я вот мёрзну, болею, голодаю, недосыпаю. И вообще, работа военнопленного – сплошной стресс! И молока за вредность не выдают.
И мы рассмеялись. А когда увидели лица моих спутников, ржали ещё хлеще! Хотя их понять можно – человек, который внаглую узурпировал власть в отряде, смотрит в никуда, разговаривает сам с собой, ржёт без причины. Явно тронулся по фазе! Прямо за будущее страшно.
– В голове моей опилки – не беда! Да, да, да! Но кричалки и вопилки сочиняю я неплохо, иногда. Да!
Прямо и настроение от этой песенки из детства стало повышаться:
– Хорошо живет на свете Винни Пух! Оттого поёт он эти песни вслух. И не важно, чем он занят, если он худеть не станет. А ведь он х…ть не станет! Никогда! Да!
– Посёлок был покинут в спешке. Население оставляло на местах всё. Вообще всё.
– Странно.
– То-то и оно. Немцы всех выгоняли с нашего пути? Так я подумал, но, блин, на кой ляд такие сложности?
– Вообще всех? Вообще никого не видели?
– То-то и оно. Страшно даже было. Печи тёплые, постели – расправлены, в умывальниках – вода. Припасы – в ангарах и погребах. Не велики, конечно, но были! И ни одной живой души! Как все разом испарились в мире, только мы одни и остались. От одной мысли такой озноб колотил. Чертовщина прямо мерещиться начала.