Джексон и Иден атакуют потемки, но никого там не находят.
– Если ты такая умная и столько всего знаешь, то почему бы тебе не выйти и не объяснить нам все? – кричит Джексон, поворачиваясь и ища глазами метательницу.
– О да, я объясню. – И вот она уже здесь, перед нами, она спрыгнула с одной из гробниц. Мы все смотрим, вытаращив глаза, как она неторопливо идет туда, где светлее.
– Кто ты? – спрашивает Хадсон, немного сдвинувшись влево, чтобы оказаться между этой девицей и всеми остальными. Джексон делает то же самое.
– Надо же, ты все еще задаешь вопросы, – насмешливо бросает она, выйдя наконец на свет. Теперь я могу рассмотреть ее получше.
Я в шоке, мы все в шоке, потому что трудно себе представить, что этот голос – и эти метательные ножи – принадлежат девушке.
Начать хотя бы с того, что она, пожалуй, еще моложе, чем я – или выглядит моложе. На вид ей не больше шестнадцати-семнадцати, у нее ярко-рыжие волосы, закрученные в узел над стройной изящной шеей, большие темные глаза контрастируют с алебастровой кожей, а во взгляде еще больше злого озорства, чем в голосе. Она высокая – думаю, около шести футов, – но слишком субтильная, как будто давно ничего не ела. Одета она во все черное, что только подчеркивает ее бледную кожу и длинные изящные конечности.
Облегающая черная блузка с длинными рукавами, подпоясанная черным ремнем.
Облегающие черные кожаные брюки.
Черные ботинки с низкими каблуками.
Черный кожаный шнурок, трижды обмотанный вокруг ее правого запястья.
Что до пятисот ножей, пристегнутых к ее телу, то нет, это отнюдь не перебор – ведь как иначе она может вселять страх в людей всякий раз, когда того захочет?
И хотя пятьсот ножей – это, пожалуй, некоторое преувеличение, я уверена, что двести – уже нет. А может быть, даже двести пятьдесят. Ясно, что она сшила этот прикид на заказ и при этом повторяла портнихе: «Больше ножей, больше ножей».
Но я все равно стараюсь смотреть не на ножи – что труднее, чем кажется, – а на саму девушку. Потому что, несмотря на все эти клинки, она выглядит хрупкой. Как балерина, которой пришлось пережить слишком много падений.
Но это почему-то только делает ее еще более красивой. Во всяком случае, до тех пор, пока она не открывает рот и снова не становится угрожающей.
– Ты всегда был идеалистом, не так ли, Хадсон? – ехидно спрашивает она.
Тот факт, что она знает его или думает, будто знает, кажется очень странным, если учесть, что сам он, похоже, понятия не имеет, кто она такая. А когда она продолжает:
– Маленький потерянный мальчик, который никогда не понимал трех принципов, лежащих в основе всего… – у меня холодеет кровь.
Потому что на свете есть только пара человек, знающих Хадсона достаточно хорошо, чтобы понимать, насколько он потерян под своим самоуверенным фасадом, и эта незнакомка явно не может быть одним из них. Я хочу сказать, что да, быть может, это всего лишь удачная догадка, но что-то в том, как она смотрит на него, подсказывает мне, что это не просто предположение.
– И что же представляют собой эти основополагающие принципы, которые так тебя впечатлили? – спрашивает Хадсон.
Он произносит это скучающим тоном, как будто ему нет до нее никакого дела, но по его лицу заметно, что он внимательно следит за каждым ее шагом. И что он тоже гадает, сказала она это наобум или ей действительно известно то, чего она знать не должна.
– Разве это не очевидно? – Она поднимает руку и начинает загибать пальцы. – Во-первых, алчность всегда побеждает. Во-вторых, верности не существует.
Она делает секундную паузу, чтобы ее слова обрели вес, но Хадсон только поднимает бровь.
– А как насчет третьего принципа? Ты что, забыла его, или не умеешь считать до трех?
Его язвительный тон заставляет меня призадуматься. Я уже несколько месяцев не слышала у него такого тона – с тех самых пор, как он перестал пытаться скрывать от меня свои чувства, – и это заставляет меня внимательно присмотреться к девушке. Я понятия не имею, кто она, но она здорово взбесила Хадсона, и он снова включил все свои защитные механизмы.
Взглянув на Джексона, я вижу, что он тоже это заметил и что он так же озадачен, как и я. Но потом девица говорит:
– Считаю я отлично. Может, ты спутал меня с младшеньким братцем?
У Джексона делается оскорбленный вид – и немудрено, – но прежде, чем он успевает возразить, она продолжает:
– Третий принцип – самый очевидный и первый, которому меня научил наш чертов папаша. Кровь не водица только тогда, когда она стекает в канализационную трубу.
Глава 63. Темницы и кинжалы
Девушка улыбается, ее клыки блестят в тусклом свете усыпальницы, и мы все ахаем. У Хадсона и Джексона есть сестра? Я быстро смотрю на них, и становится ясно – они этого не знали.
Затем, прежде чем кто-то из нас успевает отреагировать, она небрежно машет рукой и командует:
– Взять их.
Пара секунд – и зал заполняет целый батальон Вампирской гвардии. Гвардейцы приближаются к нам, и мы встаем в круг спина к спине. Я опять пытаюсь воспользоваться платиновой нитью, и опять из этого ничего не выходит.
– Что происходит? – спрашивает Иден, и в ее голосе звучит такая паника, какой я раньше за ней не замечала. – Я не могу найти моего дракона.
– А я не могу найти мой телекинез, – бормочет Джексон, увернувшись от удара огромного кулака.
– Должно быть, здесь действуют какие-то чары, блокирующие нашу магическую силу, как это было в Этериуме, – говорит Хадсон, уворачиваясь от мощных кулаков. Он бьет гвардейца ногой в солнечное сплетение, и тот отлетает назад.
Но, когда он отводит взгляд, чтобы посмотреть, как там я, очередной кулак расквашивает ему нос. Брызгает кровь, и эта девица – кем бы она ни была – смеется, стоя в дверях.
– Я могла бы извиниться за боль, которую вам всем придется испытать, но боль – это моя любимая часть представления. Развлекайтесь, – говорит она гвардейцам, и я могла бы поклясться, что слышу, как она смеется, идя по коридору.
Я тоже начинаю отбиваться и ударяю ногой одного гвардейца, попытавшегося меня схватить, а другого бодаю головой в подбородок. Но их десятки, а нас всего четверо. А поскольку теперь мы лишены магической силы, сражение заканчивается, толком не начавшись.
Надев на нас неразрушимые цепи, они тащат нас к огромной камере с толстыми решетками, сделанными, я думаю, из того же металла, что и наши кандалы. Здесь я вижу учеников Кэтмира – некоторые все еще одеты в свои форменные фиолетовые худи – и нескольких учителей.
Я почувствовала бы большую радость от встречи, если бы мы не оказались в той же темнице, что и они. Гвардейцы с лязгом открывают дверь и толкают нас внутрь, даже не сняв с нас кандалов.
– Повернитесь, – грубо командует один из них, когда мы все оказываемся взаперти. Только теперь, когда мы стоим к ним спиной и не имеем возможности убежать, они снимают кандалы с наших запястий.
Первой от них избавляют Иден, она тут же спешит в другой конец камеры и, плача и смеясь, обнимает другую девушку, драконшу, которая на год моложе нас. Я стою в конце очереди на снятие кандалов – между Джексоном и Хадсоном – и, ожидая, когда подойдет мой черед, смотрю на учеников, гадая, кого уже бросили в колодцы.
Я нахожу глазами бывшего парня Мэйси, Кэма, и Амку, библиотекаршу, которая была так добра ко мне, вижу девушку-человековолка, сидевшую рядом со мной на уроках изобразительного искусства на протяжении большей части второго семестра, а также нескольких драконов, посещавших вместе со мной занятия по физике полетов. Но как бы я ни крутила головой, я нигде не вижу дядю Финна.
Я надеюсь, что это говорит лишь о том, что он находится где-то сзади – это большая камера, в ней очень много народу, – а не о том, что Сайрус уже начал мучить его.
– И что же нам делать теперь? – спрашивает Джексон, но Хадсон не слушает его. Он уже повернулся и всматривается в лица тюремных стражников, будто ища что-то или кого-то. Но я не обращаю на это внимания, потому что как раз сейчас вижу тех, кого хотела увидеть.
Новые гвардейцы привели новых заключенных и, снимая с них кандалы, толкают их в камеру одного за другим. Флинт. Мекай. Дауд. Рафаэль. Байрон. Лайам. И Мэйси.
Дауд бросается к пареньку, очень похожему на него – Амиру, – а моя кузина подбегает ко мне, обнимает меня за талию и кричит:
– Вы пришли за нами.
– Разумеется, как же иначе. Мы же семья. – Я тоже обнимаю ее, и минуту мы стоим обнявшись. Мэйси рада увидеть меня, а я испытываю невыразимое облегчение, обнаружив, что она не лежит на дне колодца.
Наконец мы отстраняемся друг от друга, и Мэйси говорит, глядя на меня сквозь слезы:
– Прости, что мы сбежали от вас тайком.
Я качаю головой.
– Да нет, я все понимаю. Прости, что я не слушала тебя.
Она вытирает слезы со щек и шмыгает носом.
– Мне надо было разыскать родителей.
– Тебе незачем оправдывается. – Я опять обнимаю ее. – Я понимаю.
Слева от нас кто-то кашляет, и мы опять отстраняемся друг от друга.
– Фостер там, сзади, Мэйс. – Это Кэм, и впервые на моей памяти он разговаривает не как мудак. – Ему здорово досталось, но он в порядке.
– Папа! – кричит Мэйси и бросается в заднюю часть темницы. – Папа, где…
– Мэйси? – Дядя Финн выбирается из толпы учеников и сжимает Мэйси в объятиях. – Слава богу, ты цела. Я думал… – Его голос срывается.
– А я думала то же самое о тебе, – отвечает она, крепко обняв его.
– А как насчет Грейс? Она…
– Я здесь, дядя Финн. – Я пытаюсь тоже обнять его, но как только касаюсь его правого плеча, он вздрагивает.
– Что у тебя болит? – спрашивает Мэйси, но, по правде сказать, логичнее было бы спросить, что у него не болит. Видно, что он дрался, как лев, когда произошло нападение на Кэтмир, и это не удивляет меня. Дядя Финн всегда старался всеми силами оберегать и защищать своих учеников.
Его лицо все в кровоподтеках, глаза почернели и заплыли, левая сторона челюсти распухла, одежда разорвана и покрыта кровью, а костяшки пальцев на обеих руках разбиты. К тому же он заметно хромает.