Но под всей своей злостью он остается тем же парнем, который в мой первый день в Кэтмире предложил мне пронести меня вверх по лестнице на закорках из-за моей боязни высоты. И теперь, увидев, что я спешу с тяжелым подносом в руках, говорит:
– Привет, Грейс. Тебе помочь?
Он отталкивается от стены, сделав это немного скованно, но, когда он направляется ко мне, от его хромоты не остается и следа – и куда только деваются его понурый вид, опущенный взгляд. И мне тошно от этого, тошно от того, что он считает нужным прятаться от меня – притворяться передо мной, – хотя я хочу одного: быть ему другом и помогать ему всем, чем он позволит. Мне тошно от существования этого барьера, разделяющего нас.
И именно поэтому я делаю то, чего не хочу делать – не хочу просить его ни о чем, поскольку знаю, что ему больно – и говорю:
– Вообще-то да. Этот поднос намного тяжелее, чем я думала. Ты не мог бы помочь мне?
– Само собой. – Он берет его у меня из рук с таким видом, будто это пустяк, но его глаза округляются, когда он видит, сколько на нем еды. – Ты что, намерена съесть продовольственный запас небольшой страны?
– Похоже, Шивон считает, что именно это мне и нужно, – со смехом отвечаю я. – Но я хотела бы разделить эту еду с тобой, если ты не против.
Он секунду думает, и его янтарные глаза затуманиваются. Но в конце концов он дарит мне свою улыбку на миллион долларов, которой я не видела так долго, и говорит:
– Да, конечно. Куда ты идешь?
Я тут же меняю план – ведь ему с его больной ногой совсем ни к чему подниматься на стену.
– Во дворе есть пара скамеек, и я подумала, что спущусь туда и за завтраком, полюбуюсь на восход.
– Хорошая мысль, – говорит он мне. – Тогда ты явишься на боевую подготовку заранее, и этот придурок Честейн не сможет ничего тебе сказать.
– Да, так что в моем безумии, возможно, есть последовательность[8], – отвечаю я, когда мы выходим из Большого зала и направляемся к парадной двери. – Было бы приятно, если бы Честейн в кои-то веки посмотрел на меня не как на полное ничтожество.
– Я думал, что именно так на тебя и должен смотреть наставник, который тебя тренирует. Разве, когда ты была маленькой, твои учителя вели себя не так? Разве они не разрушали тебя до основания, не заставляли чувствовать себя дерьмом, а затем не строили тебя заново?
– Мои учителя? Э-э, нет.
Когда я в ужасе смотрю на него, он пожимает плечами.
– Возможно, так бывает только у нас, драконов.
– Возможно, – соглашаюсь я, слегка ужасаясь его словам.
Теперь мы находимся во дворе, и я направляюсь к скамейкам, которые помню по моему первому визиту сюда вместе с Алистером. Мы садимся, глядя на море и поставив между нами поднос с едой.
И нам становится неловко… когда мы оба пытаемся говорить одновременно, тянем руки к одному и тому же яблоку, а затем одновременно замолкаем и смотрим куда угодно, только не друг на друга.
О господи. Это еще хуже, чем мое первое свидание. Намного хуже, ведь напряжение между нами – это реальное напряжение между двумя людьми, стоящими по разные стороны непреодолимого барьера, а не просто нервы и боязнь попасть впросак.
В итоге мы просто молча сидим рядом, и единственный звук, который нарушает тишину, это рев океана, ударяющего о скалы. Я беру толстый ломоть хлеба и съедаю его с маслом и парой тонких кусочков мяса, напоминающего бекон. От этого молчания мне так тревожно, что становится трудно глотать, но я насильно проталкиваю в себя еду. Что-то подсказывает мне, что, потренировавшись час, я буду умирать от голода.
Когда напряжение становится таким густым, что его можно черпать ложкой, я делаю глубокий вдох и говорю:
– Флинт…
– Не надо, – отвечает он прежде, чем я успеваю сказать что-то еще.
Я не ожидала, что он это скажет, тем более, что я сама не знаю, что хочу сказать, так как это может знать он?
– Но я…
– Не надо, – опять перебивает меня он. – Пожалуйста. Я не могу говорить об этом сейчас – во всяком случае, если ты хочешь, чтобы во время тренировки от меня был толк.
Это не то, что я хочу услышать от него – не этого я хотела, когда залучила его на этот странный пикник, – но я не могу спорить с ним, когда он формулирует это так. И вместо того, чтобы спорить, я беру поднос, стоящий между нами, и ставлю его на землю. А затем придвигаюсь к Флинту и крепко-крепко обнимаю его.
Поначалу я ожидаю, что он сейчас отстранится, и напрягаюсь, готовясь к этому.
Но он не отстраняется.
Правда, сам он не обнимает меня и даже не расслабляется в моих объятиях. Долгое время он просто сидит, подняв голову, расправив спину и уставившись в далекий горизонт.
Голос в глубине моего сознания говорит мне, чтобы я отпустила его, кричит, что это огромная ошибка. Но я взяла себе за правило никогда не разжимать объятия первой – ведь ты никогда не знаешь, когда другому человеку действительно нужно утешение, – и потому я не разжимаю их и на этот раз. Я просто продолжаю обнимать Флинта и говорю себе, что он бы отстранился сам, если бы не хотел, чтобы я его обнимала.
Течет время, секунды складываются в минуты, но Флинт по-прежнему остается неподвижен. И, когда я уже собираюсь сдаться, когда мне начинает казаться, что моя философия меня подвела, он вдруг поворачивается и обнимает меня в ответ. Он прижимает меня к себе так крепко, что мгновение мне кажется, что он может сломать мои ребра.
Но я все равно не отстраняюсь от него, ведь пара сломанных ребер – это небольшая цена за этот момент, пусть даже он такой странный. Потому что он настоящий, и он важен – мы важны.
И это дает мне то, чего у меня не было все последние дни.
Надежду.
Надежду на то, что еще можем отыскать путь друг к другу, не только Флинт и я, но и все мы.
Надежду на то, что, так или иначе, все образуется.
И более всего надежду на то, что, когда мы наконец выберемся из этого извращенного жуткого кошмара, словно не имеющего конца, мы все по-прежнему будем стоять плечом к плечу на другой стороне.
Это смелая надежда, ведь сейчас мы с Флинтом не можем сказать друг другу даже двух связных предложений. Но здесь и сейчас – когда над Кельтским морем восходит солнце и мои ребра болят от силы любви и утраты Флинта, его ярости и отчаяния – это кажется мне чем-то большим, чем надежда.
Это кажется мне обещанием.
Глава 76. Почему ты заговариваешь мне зубы?
Полтора часа спустя все светлые чувства улетучиваются, и на их месте остается одна только боль.
Нет, серьезно, сколько кругов вокруг замка должен быть способен пробежать человек?
– Быстрее, Грейс, – самодовольно кричит Честейн, и мне хочется что-нибудь бросить в него – например, один из больших блестящих ножей Изадоры.
В настоящий момент он возвышается надо мной на несколько футов в своем обличье горгульи. Чтобы лучше критиковать тебя, моя дорогая, напоминаю я себе, как бы говоря, что этот большой злой волк съел не только бабушку Красной Шапочки, но и всю ее родню.
– Если ты будешь бежать в таком темпе, тебе придется бегать еще час после того, как все остальные закончат, – кричит он мне. – Но ты, наверное, считаешь, что это нормально?
Если учесть, что эти самые остальные – это драконы, вампиры, человековолк, ведьма и куча горгулий, которые только и делали, что тренировались последнюю тысячу лет, то да, я считаю, что это нормально.
Я хочу сказать это Честейну, но прежде, чем я успеваю произнести эти слова, он неодобрительно хмыкает и улетает – вероятно, для того, чтобы придумать какой-то новый способ мучить меня, поскольку это, похоже, всерьез его воодушевляет.
Я готова поклясться, что сейчас он выглядит на десять лет моложе, чем когда я вместе с Алистером явилась сюда в первый раз. Впечатление такое, что, всякий раз крича на меня, он молодеет на месяц. А значит, через шесть дней, которые я планирую пробыть здесь, он превратится в младенца, сосущего соску.
– У тебя все получится, Грейс! – говорит Мэйси, поравнявшись со мной – иными словами, обойдя меня на круг. – Ты уже почти добежала.
Я состраиваю ей рожу, когда она пробегает мимо, но она только смеется… и прибавляет скорости.
Секунд через тридцать меня обходит Джексон, по-моему, уже в восьмой раз, но думаю, это не считается, ведь он столько же переносился, сколько бежал нормально. Так что тягаться с ним может только другой вампир или самолет-истребитель. Изадора, разумеется, переносилась всю дорогу и сейчас находится в холле замка вместе с Хадсоном, которому было позволено не бегать, поскольку он не может выходить на солнечный свет.
Дауд превратился в волка и, вероятно, установил новый мировой рекорд. Счастливчик. Я попыталась превратиться в горгулью и пролететь всю дистанцию, но Честейн с превеликим наслаждением указал мне, что это беговая тренировка. При желании я могла бы сменить обличье, но тогда мне пришлось бы бежать, будучи камнем, и думаю, мы все можем согласиться, что это не самый оптимальный вариант.
Может быть, дело в моем боевом настрое, а может быть, в том, что Честейн возвращается, и мне не хочется, чтобы он снова орал на меня – как бы то ни было, я каким-то образом развиваю скорость и догоняю Джексона, который улыбается мне и бежит рядом.
Он мог бы в любое время перенестись и оставить меня позади, но он этого не делает. Вместо этого он остается рядом со мной, и мы оба бежим все быстрее, быстрее, пока не догоняем Мэйси и не обходим ее. Мои легкие и ноги горят, но я пробегаю последние три круга – и Джексон тоже, и это несмотря на то, что какое-то время назад он уже преодолел всю дистанцию. Он остается рядом всю дорогу, и, когда я наконец финиширую, валится на землю вместе со мной.
Сейчас прохладно – всего лишь шестьдесят градусов[9] или около того, – но я все равно покрыта потом. Пожалуй, я никогда еще не бегала так быстро. Или так далеко.