Честейн медленно поворачивается ко мне, и вид у него такой, что я невольно отступаю назад.
Он в бешенстве.
– Это вам нужны ответы? – презрительно цедит он. – Сегодня я потерял двоих из моих лучших воинов, а оказывается, твоя пара могла сразу все это прекратить.
У меня сжимается сердце. Двоих? Должно быть, они находились на другой стороне того участка стены, где шел бой.
Но это не извиняет его.
– Не смей винить Хадсона за то, что он понятия не имел, что сегодня на замок нападет эта армия скелетов! Что это были за твари? – спрашиваю я. Честейн не имеет права изображать из себя оскорбленную добродетель, ведь он вообще не потрудился подготовить нас к тому, что может произойти.
– Наш двор заморожен во времени, Грейс. – Он машет рукой. – Для нас времени не существует. Мы не стареем… и не умираем.
Его слова звучат как выстрел.
– Значит, это и правда были горгульи, как и сказал Хадсон, – шепчу я. О боже. Что я попросила его сделать?
– Да, – говорит он, и его плечи опускаются. – Первый человек, который умер при нашем дворе, погиб в результате несчастного случая во время тренировки. Мы похоронили его, попрощались с ним и подумали, что на этом все закончится. Но несколько дней спустя нас атаковал первый скелет.
Его взгляд становится затравленным.
– Мы не знали тогда, что это за существо, но, чтобы победить его, нам понадобился целый батальон. В ту ночь мы потеряли троих хороших воинов. – Он вздыхает. – А на следующую ночь тот первый скелет вернулся – и с ним еще три.
Он трет рукой глаза.
– И с тех пор они возвращаются. Каждую ночь. И каждую ночь их численность увеличивается за счет наших братьев и сестер, павших в предыдущем бою.
Я всхлипываю и шепчу:
– Но почему? Почему они продолжают возвращаться?
Честейн поворачивается, встречается со мной взглядом, и в его глазах отражается отчаяние.
– Потому что это их дом, Грейс. Они пытаются вернуться домой.
Вспомнив, сколько скелетов громоздилось друг на друга, чтобы взобраться на семидесятипятифутовую стену, я ахаю.
– И сколько всего воинов вы потеряли?
– Более трех тысяч, – отвечает он, судорожно вздохнув. – И поскольку они не могут умереть, скольких бы мы ни уничтожили за ночь, они возрождаются и следующей ночью атакуют опять. Последние несколько лет мы теряем все больше и больше воинов, теперь численность армии скелетов намного превышает нашу, и я уже начал думать, что все мы обречены на такую судьбу.
– О боже, такое я даже представить себе не могу, – говорю я, вытирая слезы, наполнившие мои глаза.
– Все будет хорошо, Грейс, – говорит он, и уголки его губ приподнимаются в улыбке. – Теперь, когда вы здесь, все будет хорошо.
Мне ужасно хочется поверить, что он действительно говорит обо мне и, возможно, даже принимает меня в качестве своей королевы. Но это не так. Я знаю, о ком он думает, кто, по его мнению, может их спасти.
– Он не может. – Я качаю головой. – Он не сможет снова это сделать.
– О чем ты? Ему нужно больше времени, чтобы восстановить силы? Если мы будем избавлены от необходимости сражаться хотя бы несколько ночей в неделю, это даст нам хоть какую-то надежду, хоть какой-то шанс на выживание.
Я хочу дать это Честейну, хочу так, как никогда ничего не хотела. Но я не могу этого сделать. Я точно не знаю, почему Хадсон никогда не объяснял мне, как работает его дар, но теперь я понимаю, что суть этого дара намного сложнее, чем мы думали. И расплата за этот дар куда выше, чем следует платить человеку.
Потому что, если бы он просто измельчил их кости, он не смог бы узнать, что на самом деле это были горгульи.
– Он не может, – повторяю я. – Нам придется найти другой способ.
– Грейс, другого способа нет. Нас осталось всего четыре тысячи. Три тысячи здесь, при замороженном дворе, и еще тысяча разбросана по свету в ожидании сигнала, что настало время вступить в бой.
– Но я думала, что вы были заморожены во времени, чтобы не дать яду распространиться. Как же живые горгульи могут существовать за пределами этого двора? – спрашиваю я.
– Ты вообще знаешь, что ты собой представляешь? – Он произносит этот вопрос таким тоном, словно это обвинение. – Когда мы, горгульи, становимся камнем, то мы находимся в стазисе, кровь в нас не течет, и яд не может причинить нам вреда, пока мы не поменяем обличье. Горгульи рассеяны по всему миру, это каменные часовые, которые терпеливо ждут, когда их призовут на службу и когда они получат противоядие, чтобы привлечь Сайруса к ответу за его злодеяния.
Я думаю о тех горгульях на крышах зданий, которых я видела на картинках, и гадаю, не мои ли это сородичи, находящиеся в стазисе.
– Именно поэтому Хадсон и должен помочь нам выжить в противостоянии с армией скелетов, – говорит Честейн. – Это наш долг перед всеми этими горгульями, которые рассеяны по миру и не оставили надежду на то, что наша Армия когда-нибудь придет за ними.
Я качаю головой.
– Это не его война. Это обходится ему слишком дорого, и я не стану просить его сделать это снова. – Сказав это, я поворачиваюсь, чтобы уйти.
Но до меня доносится голос Честейна.
– Ты готова отдать предпочтение твоей паре перед твоим народом?
Я, не колеблясь, поворачиваюсь и говорю:
– Да, и я буду делать это всякий раз.
Глава 83. Сопряженный с судьбой
Хадсон даже не шевелится, когда я ложусь рядом с ним и притягиваю к себе его дрожащее тело. А когда я просыпаюсь, его уже нет.
Но я не удивляюсь, когда вижу, что он сидит в том же затененном месте, что и вчера, держа на коленях открытый томик «Медеи».
За завтраком Флинт и Дауд сообщают, что в своем квадрате они не нашли Божественного камня. А это значит, что нам предстоит еще один день тренировки – еще одна ночь схватки со скелетами, – пока мы не сможем снова приступить к поискам Божественного камня.
Я подхожу к Хадсону и усаживаюсь рядом с ним.
– Доброе утро, – бормочу я.
Он поднимает взгляд от страницы, которую читал.
– Доброе утро, Грейс. – Он улыбается, но эта улыбка не доходит до глаз.
– Как ты узнал, что эти скелеты были горгульями? – вырывается у меня вопрос, который мучил меня все утро.
Я собиралась дождаться момента, когда мы будем одни, но теперь я понимаю, что должна узнать, насколько тяжек мой грех. Я не смогу ни на чем сосредоточиться, пока точно не узнаю, какой урон нанесла своей паре и как я могу все исправить.
Он пожимает плечами и говорит:
– Это была просто догадка. – Но он избегает смотреть мне в глаза.
– Хадсон. – Я подаюсь к нему и накрываю его руку своей. – Прежде ты никогда мне не лгал. Пожалуйста, не начинай сейчас.
Он дергается, и я понимаю, что попала в точку. И жду.
В конце концов его плечи опускаются, и он вздыхает.
– Чтобы уничтожить стадион, я просто нахожу края, где воздух встречается с деревом и бетоном, и разделяю их молекулы. Но человек или другое существо состоит из множества движущихся частей. И трудно отыскать все края – если только я не проникаю в их сознание и не чувствую то же, что чувствуют они. – Он запускает руку в волосы и издает невеселый смешок. – Прежде я никогда не пытался это объяснить. Но человек всегда знает, где находится его рука, даже если он ее не видит, не так ли? Вот и я делаю то же самое. Я проникаю в их сознание и нахожу чувство собственного «я», их центр гравитации… и сокрушаю их в пыль.
Я ахаю. О боже, выходит, это намного хуже, чем я могла себе представить.
– Значит, ты находишься с ними, когда они умирают, да? – Я с замиранием сердца жду, чтобы парень, которого я люблю, подтвердил, что минувшей ночью я попросила его умереть тремя тысячами смертей.
Он шепчет:
– Да.
И я не могу сдержать слез.
– Черт, – говорит Флинт, и, подняв глаза, я вижу наших друзей, стоящих футах в десяти позади Хадсона. И, судя по их потрясенным лицам, они слышали все, что он сказал.
И тут же лицо Хадсона расплывается в широкой улыбке.
– Да ладно, это было не так уж страшно. Ведь эти твари почти не думали. – Когда все молчат и никто ничего не добавляет, Хадсон шепчет: – Я оказал им услугу.
– Честейн сказал мне, что здесь никто не может умереть. Двор горгулий заморожен во времени, оно остановлено, а для того, чтобы кто-то умер, нужно, чтобы оно текло, – объясняю я. – Эти существа были горгульями, которые не могут умереть, так что я думаю, что ты прав и ты подарил им покой, пусть и ненадолго.
Я сжимаю его руку, но он отстраняется и закрывает свою книгу.
– Я вижу, Честейн готов к еще одному дню тренировок, – говорит Хадсон, тем самым закрывая тему. Пока. Я полна решимости поговорить с ним об этом потом, извиниться и сказать, что я никогда больше не попрошу его об этом. Мы все должны делать выбор, и у каждого из нас своя судьба. И Хадсон вовсе не обязан исправлять все эти несправедливости, тем более, что не он их причина.
И сегодня за ужином я скажу это всем – после того, как мне опять зададут жару на тренировке.
Идя прочь, я оглядываюсь и улыбаюсь Хадсону, но он не смотрит на меня. Он не сводит глаз с того участка стены, где стояла Мойра, и на лице его написана такая невыносимая мука, что я спотыкаюсь. Но затем он моргает – и ее как не бывало, вместо нее появляется выражение холодного безразличия, от которого у меня стынет кровь.
Хадсон всегда надевал маску безразличия, чтобы скрыть свои чувства, но сейчас все иначе. Даже когда он стоит, прислонясь к стене и играя в судоку, я вижу его настоящего – в том, как лениво бегают по экрану телефона его пальцы, в чуть заметных смешинках, таящихся в его глазах. Но это – это не Хадсон. Это человек, испытывающий такую душевную муку, что справиться с ней он может, только убедив себя в том, что он не ведает вообще никаких чувств.
И я понимаю его, правда понимаю. Когда погибли мои родители, я была готова на все, лишь бы перестать чувствовать душевную боль. Однако суть в том, что без боли невозможно исцелить рану. Ее надо пережить.