– Конечно, в порядке. – Я тянусь к нему, но он отшатывается от меня. Эта реакция ранит меня, словно нож, и одновременно разжигает во мне еще большую злость.
– Мне не следовало забирать у тебя столько крови. Прости. Я не хотел причинить тебе вред.
– Почему ты всегда так делаешь? – спрашиваю я. – Почему тебе всегда кажется, будто ты причиняешь мне вред? Ты что, думаешь, что я не скажу тебе, если это произойдет? И ты еще будешь утверждать, будто доверяешь мне?
– Если я кому-то и не доверяю, то не тебе, а самому себе, Грейс.
– А то я не знаю, – огрызаюсь я. – Но ты должен перестать бояться того, что ты причинишь мне вред.
Его взгляд становится холодным, и он ставит между нами мысленную стену – наверное, он и сам не знает, для того ли, чтобы не подпустить к себе меня, или для того, чтобы самому не выйти из рамок.
– Ты не знаешь, что мне нужно, Грейс.
Я раскидываю руки.
– Может, это потому, что ты не хочешь мне этого говорить! – Я подбочениваюсь, пристально гляжу на него и надеваю топик. – А ты никогда не думал, что, если ты перестанешь пытаться блокировать свою боль и разделишь ее со мной, мы сможем преодолеть ее? Вместе?
Он смеется, но в его смехе нет ни капли веселья.
– Мы не сможем преодолеть ее вместе. Я говорил тебе, что использование моего дара делает со мной. Я просил тебя забрать его у меня, но ты отказалась. Так что нет, мы не можем ее преодолеть и однозначно не можем ее обойти.
– Обойти что? – спрашиваю я, чувствуя, как меня охватывает еще больший гнев. – Ты мелешь всю эту чепуху, но никогда ничего не объясняешь. Скажи мне, о чем ты, или не говори, но перестань вести себя так, будто я идиотка, раз мне не понятно, чего именно ты не хочешь мне говорить.
– Я пытаюсь защитить тебя… – начинает он, но я устремляю на него сердитый взгляд.
– Разве я когда-нибудь просила тебя защищать меня? Я твоя пара, а значит, мы партнеры. А партнеры делятся всем, в том числе и плохим. Так что давай, выкладывай.
Но он не делает этого, во всяком случае, не делает сразу. Вместо этого он просто стоит, глядя мне в глаза, и дышит. Просто дышит. Это так не похоже на него, что приводит меня в замешательство, пока я не понимаю, что он близок к панической атаке.
Прежде, чем я прихожу в себя от изумления, он делает еще один глубокий вдох, затем буквально убивает меня своими следующими словами:
– Всякий раз, когда я обращаю кого-то в пыль, он забирает с собой частицу моей души.
Это не то, что я ожидала услышать, но это и не совсем неожиданно. Особенно когда его замечание о том, что Иззи способна выкачивать из людей души, сливается в моем сознании с тем, что он сказал сейчас о самом себе. О боже. Их самые главные таланты – те самые, которые порождены жестокими мучениями, – возникли из слома их собственных душ.
Хадсон знает, как проникать в души людей, чтобы обращать их в пыль, потому что для него привычное дело проникать в собственную душу и уничтожать ее. А как насчет Иззи? Потеряла ли и она свою душу, пробыв в гробнице тысячу лет? Может, похищение чужих душ – это инстинктивный навык, который она приобрела в попытках отыскать свою собственную душу? Это ужасная мысль, но и ситуация ужасная.
Как бы все это ни было трагично, наш разговор позволяет мне осознать, что с моей стороны было неправильно не давить на Хадсона. После того, что он пережил, он ни за что сам не разрушит эту стену. Чтобы сломать ее, понадобится кувалда, а значит, она не падет без борьбы. Мне не хочется причинить ему боль, но я не могу оставить все как есть. Ведь тогда он просто будет и дальше мучить себя.
– Никто не крадет твою душу, Хадсон. Ты сам позволяешь им забирать ее.
Он вскидывает брови, затем в ярости сводит их.
– Ты думаешь, я хочу испытывать эти чувства? Думаешь, я не готов отдать все, лишь бы не потерять тебя вновь?
– Почему ты решил, что потеряешь меня? – спрашиваю я, и все становится немного яснее.
– А разве может быть иначе? – кричит он. – Посмотри на меня, посмотри на то, чем я стал. Посмотри, что я наделал.
– Я смотрю на тебя. И понимаю, что ты чувствуешь… – начинаю говорить я, но он подходит ко мне вплотную и перебивает меня.
– Нет. Ты не имеешь права говорить мне, что я чувствую. – Его голос убийственно спокоен, но его дыхание стало частым. – Ты понятия не имеешь, какую я испытываю боль. Ты вспоминаешь гибель своих родителей и думаешь, что понимаешь, но это не так. Даже если ты помножишь тогдашнюю свою боль на пять тысяч, то и тогда не приблизишься к тому, что чувствую я.
– Даже если мои страдания и не были порождены худшим ужасом из всех возможных, это вовсе не значит, что они меньше твоих, – огрызаюсь я. – Страдания – это не состязание, не турнир.
– Ты знаешь, в чем твоя проблема, Грейс? – язвит он. – Ты думаешь, что я какая-то птичка-подранок, которую ты собираешься окружить заботой и исцелить, разве не так? Ты воображаешь, будто тебе достаточно просто обнимать меня, укачивать и любить, и однажды все мои раны затянутся. Но что, если я слишком травмирован, слишком изломан и опустошен? Тебе это приходило в голову? Потому что рано или поздно они заберут с собой такой большой кусок моей души, что оставшейся части будет недостаточно, чтобы ее исцелить.
Его слова бьют меня, словно кузнечный молот, но я не позволяю ему увидеть это. Вместо этого я выгибаю бровь и заставляю себя попытаться выбить кирпич из его стены.
– Это такая чушь.
Он отшатывается, как будто я ударила его.
– Что ты сказала?
Я придвигаю свое лицо к его лицу и тыкаю его пальцем в грудь, подчеркивая каждое слово:
– Я сказала. Что. Это. Такая. Чушь. – Я пристально смотрю ему в глаза. – Ты никогда не будешь так изломан, чтобы я не любила тебя.
– Откуда ты можешь это знать? – гаркает он.
– Потому что ты забываешь, что я могу видеть нить наших уз сопряжения. Мою душу… – я стучу пальцем сначала по своей, затем по его груди. – … соединенную с твоей душой. И Хадсон, эти узы крепки, как и прежде.
– Ты этого не знаешь. Ты не можешь этого знать. – Он качает головой, и в его глазах читается такое отчаяние, что это снова надрывает мне сердце. Он хочет верить, но это слишком больно. Я понимаю это лучше, чем многие другие. Но я верю в него и верю в нас. Пора уже и ему самому поверить в себя.
– Мне бы хотелось, чтобы ты тоже мог видеть эту нить, – шепчу я. – Она окрашена в самый красивый синий цвет, который я когда-либо видела, насыщенно-синий, как твои глаза. И она светится, Хадсон. Она светится здоровьем, силой и всем тем, что мы есть и чем можем быть. Ты просто должен верить ей. Ты просто должен верить мне.
И вот оно, из стены выпадает первый кирпич. Я вижу это по его глазам, чувствую это по тому, как его тело тянется к моему.
Я сжимаю нить уз нашего сопряжения, чтобы показать ему, что я права, что они не просто на месте, что они крепки как никогда.
– И да, я могу понять, что ты чувствуешь. И это не страх перед потерей твоей души.
На пол падает еще один кирпич.
– Это чувство вины. – Я накрываю ладонью его щеку. – Ты сам отдаешь им частицу своей души, чтобы тебя не мучило чувство вины из-за того, что ты убиваешь их.
Из стены вываливаются еще два кирпича.
– Ты хочешь быть уничтоженным, потому что тебе кажется, будто ты это заслужил.
Выпадает еще один кирпич.
– Потому что у тебя самая добрая и любящая душа, которую я когда-либо видела. – Я накрываю ладонью другую его щеку. – Если бы это было не так, ты бы не терзал себя из-за их смерти.
На пол с грохотом обрушивается целый кусок стены.
– Но ты должен быть милосерден к себе, Хадсон. Это война, а на войне неизбежны потери. – Мои глаза наполняются слезами, когда я смотрю в его смятенные синие глаза. – Не позволяй, чтобы мы с тобой стали одной из этих потерь.
Глава 95. Некоторые любят погорячее
Хадсон издает стон.
– Не делай этого со мной, – шепчет он.
– Я делаю только одно – люблю тебя, – шепчу я в ответ.
И на сей раз, когда я обнимаю его, он не отстраняется. Но и не обнимает меня сам. Он слишком измучен, слишком опустошен.
– Я люблю тебя, Хадсон, – шепчу я опять, нежно целуя его пальцы, тыльную сторону его ладони.
Он опять стонет, и это надламывает и меня саму. И, чтобы исцелить нас обоих, я становлюсь на цыпочки и приникаю губами к его губам. Ласково. Нежно. Как будто мы двое обыкновенных людей, у которых обыкновенная жизнь и куча времени впереди.
Это происходит не сразу, но в конце концов его губы начинают двигаться, не отрываясь от моих. Внутри меня зарождается жар, но не такой, как обычно. Он не испепеляет, не превращает мою кровь в огонь, а мое сознание в красную дымку. Нет, этот жар нежнее, добрее, мягче, и мне приятно его ощущать после всего того, что мы только что пережили. Он словно обволакивает то, что сломано внутри меня, сглаживает углы.
– Грейс. – Когда он произносит мое имя на сей раз, это немного похоже на молитву, и он наконец сдается, и его руки обвивают меня.
Я припадаю к нему, покрывая поцелуями его ключицу и упиваясь исходящим от него теплым ароматом амбры. И его дивным вкусом.
Он стонет и теперь уже целует меня сам.
Меня охватывает облегчение, когда его губы касаются моих губ – они такие теплые, такие нежные, такие знакомые. Это Хадсон, мой Хадсон, он со мной, по-настоящему со мной, впервые за слишком долгое время, и это действует на меня сильнее, чем я могла себе представить. А когда он начинает лизать мои губы и я приоткрываю их для него, это похоже на возвращение домой.
Я резко вбираю в себя воздух и прижимаюсь к нему всем телом, отчаянно желая почувствовать его целиком. Я задираю рубашку у него на спине, чтобы ощутить под ладонями его теплую кожу. Он слегка вздрагивает, когда я провожу пальцами вдоль его позвоночника, но это только делает момент еще слаще. Потому что он больше не прячется от меня. Он со мной, и это единственное, что имеет значение. А все остальное как-нибудь образуется.