Она выглядит такой красивой и такой живой, и на секунду горе становится таким невыносимым, что я едва не падаю на колени. Прошло восемь месяцев с тех пор, как она погибла. Восемь месяцев с тех пор, как она заключила меня в свои объятия, пахнущие ванилью и чаем со специями, и сказала, что она любит меня. Восемь месяцев с тех пор, как она вчистую обыграла меня в игре «Эрудит». И сейчас мне недостает ее так остро, как не бывало еще никогда.
Боль, которая в конце концов превратилась в тупую тоску и только изредка снова становилась острой, пронзает меня с такой же силой, как сразу после ее смерти, когда я вижу, как она достает овощи, чтобы приготовить салат. На плите кипит чайник, чтобы заварить травяной чай, который она всегда давала мне на ужин, а в духовке готовится что-то, распространяющее восхитительный аромат. Кажется, это были энчиладас с курицей.
Она всегда готовила лучшие энчиладас.
На меня вновь накатывает горе, когда я вспоминаю, сколько раз я за все эти годы помогала ей готовить соус и сворачивать тортильи. К глазам подступают слезы, когда я вижу, как она начинает шинковать огурцы для салата, и вот тут до меня доходит, что что-то здесь не так.
Заморозив себя в воспоминании Сайруса, я не ощущала запахов, так почему сейчас я чувствую все так остро? Да, это был ужасный день в моей жизни, но все же. Это не похоже на обычное воспоминание.
А значит…
– Мне было интересно, когда до тебя дойдет, – презрительно усмехается Изадора. – Долго же ты соображаешь.
Глава 113. Закоулки памяти ведут в ад
– Что ты делаешь? – спрашиваю я, осознав, в чем тут фишка. – Как ты можешь управлять тем, что происходит в моей памяти? Ведь это я заморозила нас. Это я…
– Должна быть тут главной? – Изадора разражается резким смехом. – Грейс, у тебя кишка тонка для того, чтобы быть главной. Ты хочешь быть хорошей девочкой, хочешь играть по правилам, но, если ты еще этого не поняла, в этом мире хорошие девочки не получают ничего – их просто уничтожают.
Она провоцирует меня, я это знаю. Но это не значит, что в ее словах нет правды. Трудно поступать по совести, когда тем, против кого ты борешься, плевать на совесть. Когда им плевать на все, кроме своей выгоды. Но, если и мне будет плевать, если я сдамся и начну поступать так же, как они – как Сайрус, Лия, Изадора, Далила, – то за что же борюсь я сама, что пытаюсь спасти?
Сказав себе это, я приободряюсь и могу теперь сфокусироваться на том, что действительно важно.
– Ты не ответила на мой вопрос.
– Твоя правда – не ответила. – Она сверлит меня глазами. – Ты же не думаешь, что ты одна такая особенная, не так ли? Просто потому, что ты можешь замораживать время и шпионить за людьми, которые ничего с этим не могут поделать? Может, мне и не дано замораживать время и выдергивать человека из привычной реальности, зато я умею вот это.
Она щелкает пальцами, и внезапно в кухне вместе с моей матерью оказывается отец, и они ссорятся друг с другом. Я замечаю это сразу, как только вхожу в дом, вернувшись из школы, и меня охватывают горе и чувство вины. Я знаю, что сейчас будет, и не хочу переживать это вновь. Но выбора у меня нет.
Что бы ни делала Иззи, как бы она ни манипулировала этим, я не просто наблюдаю за тем, что выдает моя память, я в этом живу. Я и есть эта более юная версия меня и, словно марионетка, вынуждена делать все точно так же, как это происходило в моем воспоминании.
– Мы не можем этого сделать! – кричит моя мать на отца, что вообще-то случается не часто. Я кладу свой рюкзак на диван и бесшумно подбираюсь ближе, чтобы лучше видеть и слышать то, что происходит на кухне. У моих родителей есть свои недостатки – им случается ссориться, как и всем остальным, – но обычно это скорее дискуссия, и они больше говорят, чем кричат.
Так что раз моя мать так взвинчена, то они ссорятся из-за чего-то очень серьезного.
– Думаю, у нас нет выбора, Эрия, – говорит мой отец. – Грейс должна научиться…
– Она научится. Она сможет. Мы можем научить ее.
– Я так не думаю. – Он ходит взад-вперед мимо кухонного острова, что также говорит о том, что он возбужден. – Этому нам ее не научить.
– И что, Киллиан? Ты предлагаешь просто бросить ее на съедение волкам? – Кажется, моя мать вот-вот расплачется, и по коже у меня бегут мурашки.
– Я не это имел в виду, и ты это знаешь. – Мой отец вздыхает. – Но мы не можем держать ее здесь вечно. В конце концов это перестанет служить ей защитой и превратится в проклятие. Ей уже семнадцать. Мы были моложе, когда наши родители отправили нас в школу.
– Да, но мы могли бы подождать до следующего года. Он наступит скоро. – В ее голосе слышатся слезы. – Она все равно планирует уехать, чтобы учиться в университете…
– В следующем году будет уже поздно. Ты же читала это письмо. Ты знаешь, что дела начинают принимать скверный оборот, знаешь, что это всего лишь вопрос времени и скоро… – Он запинается, делает глубокий вдох. – Она должна уметь защищаться.
– Зачем? – резко спрашивает моя мать. – До сих пор ее защищали мы. И этот чай – этот чай оберегает ее, Киллиан. Мы можем подождать, можем отложить это еще на какое-то время.
Я судорожно втягиваю в себя воздух. Я не помню, чтобы их ссора была как-то связана с тем чаем, который моя мать заставляла меня пить каждый вечер.
– Разве?
– Но ведь прежде у нас это получалось. Все эти годы…
– Потому что никому не приходило в голову искать. Но это может измениться. – Он вздыхает. – Тебе же известно, что у нас почти закончился чай, скрывающий ее горгулью, а сестра теперь сама знаешь где, так что мы больше не можем его получить.
У меня едва не подгибаются колени. О боже. То, что тетя Ровена обязана оказать Карге ответную услугу – это моя вина. Она посещала Каргу, чтобы получить чай, скрывающий мои способности. Ради моих родителей. Чтобы оберегать меня. У меня вырывается всхлип, и я засовываю в рот кулак, пытаясь подавить острое, мучительное чувство вины, из-за которого мне трудно дышать.
Мэйси считает, что ее мать бросила ее из-за меня. Это моя вина.
Моя мать встает из-за стола, где она сидела, обхватив ладонями чашку с чаем.
– Я знаю! Но это не значит, что кто-то обязательно должен явиться сюда.
– А вот и нет! – Теперь кричит уже мой отец. – Мы всегда знали, что нам не удастся держать ее здесь вечно. Финн говорит, что обстановка накаляется. И, если это правда…
У меня пресекается дыхание, и мне начинает казаться, что мои легкие вот-вот лопнут. Потому что я забыла, что они упоминали дядю Финна, и не осознавала, что их ссора была как-то связана с ним и, возможно, с Кэтмиром. Что, если именно из-за этого они и ссорились, когда разбились на машине? У меня вырывается стон. Что, если они разбились именно потому, что ссорились из-за того, что делать со мной?
Чувство вины захлестывает меня, к глазам подступают слезы. Это из-за меня. Они пытались защитить меня, когда погибли, а я только все усугубила. Потому что…
– Если так и есть, то при чем тут Грейс? Что она вообще может с этим сделать? – спрашивает моя мать.
– Больше, чем мы думаем. – Мой отец подходит к ней, берет ее руки в свои. – Неужели ты правда считаешь, что я хочу этого больше, чем ты сама? Но именно для этого она и родилась. Она появилась на свет, чтобы…
– Чтобы быть нашей дочерью! – резко бросает моя мать.
– Да. – Мой отец кивает. – Но она не только наша дочь, она нечто большее. Отъезд поможет ей. Если ты остановишься и подумаешь, то поймешь, что я прав.
Моя мать обреченно вздыхает.
– Я знаю. – И кладет голову ему на грудь. – Я просто не хочу, чтобы она уезжала…
– Уезжала куда? – спрашиваю я, врываясь в кухню и кипя от праведного гнева. – Я же учусь в выпускном классе!
– Грейс. – На лице моей матери отражается смятение. – Мы хотели принять кое-какие решения прежде, чем говорить с тобой…
– Решения? Какие решения вам надо принять? Я никуда не поеду, пока не окончу школу.
Они переглядываются, и я взрываюсь.
– Вы не можете этого сделать! Не можете просто взять и отослать меня, потому что… что? Я даже не знаю почему. И куда же я, по-вашему, должна поехать?
– Твой дядя работает директором школы в…
– Дядя Финн? Я же не видела его много лет. И он живет на Аляске. – Я изумленно смеюсь. – Я ни за что не дам вам отправить меня на Аляску. Ни за что!
– Не все так просто, Грейс, – говорит моя мать.
– А я думаю, что все просто. И я не поеду. Вам меня не заставить.
– Сейчас мы не будем об этом спорить, Грейс, – отзывается мой отец. – Тебе надо сделать домашнее задание, а нам надо подумать. Собственно говоря…
Он замолкает… поскольку с конца нашей подъездной дороги доносится гудок – это Хезер жмет на клаксон – так она дает мне знать, что я что-то забыла в ее машине.
– Я не поеду, – бросаю я, идя к парадной двери. – Можете говорить сколько хотите. Вам ни за что не удастся сплавить меня на Аляску. Ни за что!
Я иду к двери, и во мне кипит такая ярость, какой я не помню.
– Тебе надо остыть, – говорит моя мать. – Мы поговорим об этом за ужином, и, возможно, ты передумаешь, когда услышишь то, что мы хотим тебе сказать…
– Я не вернусь к ужину. Я еду к Хезер, – огрызаюсь я. – Я не стану обременять вас своим присутствием, раз я вам не нужна.
Я захлопываю за собой дверь и иду к машине Хезер. Но ее машина вдруг исчезает, и я оказываюсь в морге, где помощник коронера говорит мне, как ему жаль, что я единственная, кто может опознать тела. И прежде, чем я успеваю понять, о чем он говорит, этот мужчина проводит меня в очень холодную комнату, в середине которой под простыней лежит неподвижное тело.
– Нет! Нет, нет, нет. – Это слово становится моей мантрой, моей молитвой, когда стены комнаты вдруг смыкаются вокруг меня, наваливаются на меня и из нее словно выходит весь воздух.
У меня подгибаются колени, и я валюсь на пол. Помощник коронера начинает отгибать простыню, и я вижу ее. Мою мать. Мою прекрасную деятельную мать.