Хоть и сидел в затишке, а прохватило так, что зуб на зуб не попадает. И сидеть дольше нельзя, да и ни к чему, и подняться сил нет. Едва-едва пересилил себя, с трудом добрался до топчана и тотчас провалился в забытье.
И начали счет дни и ночи в бреду, в лихорадочной дрожи, в провальном сне с краткими прояснениями сознания.
Чаще представлялось, что он стоит у пылающей топки и работает изо всех сил, без устали кидает и кидает уголь. И такой жар из топки, что терпеть нет никакой возможности, впору бросить все и бежать, а бежать никак нельзя, до конца вахты еще далеко. И в тот самый момент, когда пытка огнем становилась предельно нестерпимой, он оказывался в холодном темном трюме, где все прибывает и прибывает вода, которую давно надо бы откачивать, но почему-то не откачивают, то ли нет помпы, то ли она неисправна, и пластырь не заводят, а вода уже затопила топки и поднимается все выше, и надо бежать, но вот беда, ноги совсем не слушаются и все тело чем-то сковано и недвижимо...
А когда на короткое время прояснялось сознание, постепенно-постепенно память возвращала к действительности. И тогда осознавался весь ужас его положения и страшное чувство отчаяния завладевало им.
Так продолжалось долго, очень долго, до тех пор, пока сознание не вернулось окончательно. Руки-ноги пудовые, тело пустое, но тоже не повернуть. И что странно, Алексей чувствовал, что его изглодала болезнь и исхудал он настолько, что от него самое большее, может быть, осталась треть. Должен бы быть легким как пушинка, а во всем теле тяжесть неподъемная. Кости, что ли, потяжелели?..
В его положении остается только лежать. И он отлеживался, не испытывая никаких желаний, кроме одного - пить. Благо вода еще не кончилась. Но какие усилия надо затратить, чтобы сделать два-три глотка. Алексей понимал, что надо есть, и, пересиливая себя, изредка сосал сухарь или вяло жевал галету.
Большую часть времени, отяжелевший и беспомощный, он слушал тишину. Черт возьми, подумать только, где-то бьет ключом жизнь, наполненная звуками человеческих голосов, смехом, пением птиц, мычанием коров, блеянием овец, гудками паровозов и пароходов, шумом машин, разной работой, наконец, музыкой.
Музыку Алексей слушал по большей части с полнейшим безразличием. Иногда, правду говоря, не часто, она казалась приятной, а обычно и не очень, в общем было даже все равно - есть музыка или нет ее, он и не замечал. А сейчас вот задумался: для какой-то надобности люди придумали и придумывают эту самую музыку. Каждодневно передают ее по радио, звучит она в кино и на эстрадах, гремит в парках и на танцплощадках. А песни, что поют всюду, - это тоже музыка. Стало быть, она нужна людям. Только раньше это не приходило почему-то на ум. Да это и понятно, чего много, того не замечаешь и не ценишь.
А сейчас вот и он много бы дал за то, чтобы какая-нибудь душевная мелодия разрезала давящую со всех сторон тишину, вытеснила бы из сердца страшную пустоту, наполнила бы мертвое пространство жизнью.
Тишина давила так страшно. Неожиданно он для себя закричал во все горло:
- Ого! О-о-го-гооо!
Но крик получился ломаный, плотная тишина гасила его без труда. "Нет, не победить этой всесильной и страшной тишины". Алексей попытался заснуть. Но сон не шел, в какую-то минуту все в нем вдруг яростно возмутилось.
- Да что я? Со всем этим надо кончать. Нельзя распускаться. Ни в коем случае не поддаваться.
Приступы тоски не раз настигали его и раньше. Как и все полярники, Алексей хорошо знал, какое это тяжелое испытание, как трудно перебороть его. А ведь был он тогда среди людей, в большом коллективе. И все равно иной раз без видимой причины все вокруг делалось немило, видеть никого не хотелось, тянуло незнамо куда.
Отстояв кое-как вахту, заваливался на койку и часами бездумно глядел в переборку. Время от времени доставал фотографии родных, и становилось вроде полегче. Но ненадолго. Сердце не по одним близким изнывало, а и по дому, по привычной обстановке.
В таких случаях хорошо хоть денек побыть на берегу, потолкаться среди людей, прикоснуться к чужой жизни, походить по твердой земле. Но редко, слишком редко такое счастье выпадает полярному моряку. Под ногами постоянно содрогающаяся железная палуба, глаз упирается в гладкие переборки кают или в толстые стекла иллюминаторов. А выйдешь на прогулочную палубу - за бортом льды и льды, бескрайние белые поля. А как одному? Хоть и говорится, что и один в поле воин, а без подмоги все же тяжко. "Ничего, силенок поднакопим и с этим лихом сладим. Не совсем еще ослабла поморская жила".
Так размышлял и подбадривал себя обессиленный болезнью Алексей.
* * *
С проворством, на которое он считал себя неспособным, Алексей поднялся с топчана и, ежась от холода, шагнул к баульчику, отобрал пару чистого белья, шерстяные носки и верблюжий свитер.
Новое белье обдало холодком, приятным прикосновением свежего полотна. От толстого свитера скоро сделалось тепло, а ногам покойно в толстых носках. Теперь бы в самый раз помыться, хотя бы ополоснуться с ног до головы, освежиться только, и от одного этого, кажется, заново бы на свет родился. Но как? Придется исхитриться.
Оставшиеся вещи Алексей снова уложил в баул, а на самом дне нащупал бумагу. Газета! Пусть сейчас он не может прочитать, голова тяжелая и свету нет, пусть газета старая, может, даже двухмесячной давности, все равно он ее потом обязательно прочитает, так захотелось узнать, что же творится на Большой земле, с которой вот уже сколько нет никакой связи.
До чтения, признаться, он не был большим охотником, так, изредка почитывал из того, что случайно попадало в руки, что советовали товарищи. В библиотеке больше всего обращал внимание на самые захватанные книги, часто с оборванными и даже частично потерянными страницами, простодушно верил, что, раз книга прошла через множество рук, это уж не зря, значит, интересная, на такую стоит время потратить. И только здесь, случайно увидев газету, он впервые пожалел, что под рукой нет хоть какой-нибудь книги.
Приятное ощущение холодка свежего белья прошло, но его все еще знобило. И кажется, пуще прежнего. Улегся поудобнее, подтянул, как в детстве, к подбородку колени и понял, что сделался по-мальчишески тщедушен. Во что же он превратился, как исхудал? Мощи - да и только! Борода отросла, теперь она не щекотала, не царапала кожу, как в первые дни, а мягко облегала весь подбородок. Совсем стариком стал выглядеть. В двадцать-то два! На Большой земле от него шарахаться будут. Ладно, только бы выбраться отсюда...
* * *
Сколько проспал, Алексей не мог определить даже приблизительно. Время утратило меру. Алексей странным образом потерял способность ощущать его ход, чувствовать, течет ли оно, подобно полой воде, или стоит на месте, как в непроточном пруду. Да и дела, признаться, ему до этого нет. Времени было много, непомерно много, и оно было пустое, бесполезное, бессодержательное. Беспамятство - это почти небытие.
Трудно и медленно выходил из небытия Алексей. Выводить его из этого состояния начали жажда и голод. С трудом выпростав ослабевшую руку, опустил и дрожащими пальцами нащупал обжигающе холодную жестянку с водой. Пробуждавшаяся память подсказала, что вода должна быть на исходе.
Время начало укладываться в привычные для него рамки - было и есть. Было время, когда он пополнил запасы воды, но ее все же оставалось мало это четко отложилось в памяти. А вот сколько же потом израсходовал - об этом никаких следов в сознании не осталось. И как ни силился, припомнить ничего не мог.
Жажда на этот раз мучила не так сильно. Но поднять жестянку он не смог, силенок не хватило. Значит, все, дошел до точки. Пришел час садиться на мертвый якорь. Что ж, разом кончатся все муки. Все сжалось внутри и похолодело. Алексей вытянулся, закрыл глаза и с тоской подумал, что теперь никакое сопротивление невозможно...
* * *
Но он не умер. Не угасла в нем та последняя искра, которой жизнь кончается. Силы начали мало-помалу прибывать. Проснулось прямо-таки звериное чувство голода. Алексей сознавал, что жалкие остатки продуктов необходимо экономить строже прежнего, но ничего не мог с собой поделать. А когда поднакопились силы, вскрыл банку сгущенки, которой хватило только на один день. Ел маленькими порциями, и никак не мог не то что насытиться, но даже хоть сколько-нибудь заглушить голод.
Продукты таяли. Чтобы окрепнуть, подняться на ноги, надо есть досыта. Но это значит - конец запасам. А как жить дальше?..
Он почти въяве ощутил, что смерть совсем рядом, ходит вот тут, тихо и неторопливо кружит, выжидает подходящего момента, чтобы покончить одним ударом. Ей спешить некуда, знает, от нее не увернешься, не убежишь.
Ко всему тому, что пришлось пережить, прибавились перебои в сердце, когда рождающийся в самой глубине существа страх предупреждает о наступающей смерти. Особенно тяжело и по-настоящему страшно было, когда Алексей отметил это состояние в первый раз и когда вдруг повторилось раз и другой. И отступило на время. А потом хоть и было страшно, но он уже не так боялся, понял, что смерть пугает, а он не из пугливых.
И все же это выматывало, действовало на нервы. Однажды, не сдержавшись, он закричал в отчаянии:
- Чего же ты, косая, добиваешься? Чтобы я сам наложил на себя руки?..
И все в нем взбунтовалось, воспротивилось, он вернется во что бы то ни стало. Пережив такое, он еще поработает и повоюет.
Алексей с трудом стал одеваться, надел все, что могло согреть, - с голодом неразлучен и холод, пробирающий до костей, благо до них теперь и добираться легче легкого. Хотел выйти и вдруг забыл, куда и зачем, сел, опять безучастный ко всему, без единой мысли...
Так продолжалось час, два, а может, и дольше. Не раз говорил себе: "Сейчас встану, еще одна минута, и поднимусь, обязательно поднимусь". Но проходила минута, еще минута, за ней и пять, и десять.
И снова в странно пустой голове вертелась мысль: на скудном запасе можно продержаться еще какое-то время, возможно, и болезнь пересилить удастся, а надежды на спасение все равно нет. Если трезво все взвесить, то ни одного шанса на спасение не осталось. Нечего себя и обманывать.