– И флягу!
– Не борзей! – осадил конвоир, разглядывая клинок. Попробовал остроту на ноготь, хмыкнул: – Сам делал?
– Трофей.
– Знатный трофей, – кивнул он, кинул клинок в ножны, нож в ножнах – в мешок, пнул меня в печень, пока я «зевал». – Чтобы не борзел!
Так и поехали. В кузове тряской полуторки без тента. Я – в немецкой шинели, снятой с трупа, конвоиры – в дублёнках и шапках-ушанках. На ходу, назло мне, жрали бутеры чёрного, как грядка воронежского чернозёма, хлеба с жёлтым салом. Чтобы злился. Обидел их – достал каждого по нескольку раз ногами.
Терпели, терпели – остановили машину, пропинали меня (в этот раз я не сопротивлялся – пусть случится неизбежное), только потом успокоились и даже бутером со шматом желтоватого сала угостили. Злые у нас люди, злопамятные, но отходчивые.
Ехали мы, ехали. На машине до станции, где произошла смена караула. Теперь свой мешок я сам и тащил. А так как он был вскрыт – всё в моём доступе. Раздолбаи! У меня же там оружие! Ну раздолбаи же!
Нож спрятал на теле, притянул повязками. Как знал! Как посадили в вагон – караул «провёл ревизию» мешка. А там и не было ничего – грязные, нестираные портянки, штаны и пиджак. Настолько было противно к ним прикасаться, что я мёрз, но не надевал эту срамоту вонючую. Как отмылся – так сразу нос стал воротить. Меня не обыскивали. Раздолбаи! Был бы врагом – уже были бы вы такие же горячие, как окружающий воздух.
Приехали. Смена караула. Затхлое, вонючее помещение, полное людей. Что-то типа КПЗ. Идёт активный бартер среди задержанных. Мне предложить нечего. А чтобы совсем поняли, что даже не собираюсь дарить – пришлось пощупать им лица каблуками. Не марать же о них руки? Хм-м, теперь надо ждать «тёмную».
Обошлось. Утром всех выгнали, короткая прогулка до полустанка, погрузка в вагон-теплушку.
Несколько дней мотания по железным дорогам туда-сюда. Кормили через раз. И уголь – ага, размечтался – дрова! – и то давали не чаще жратвы. А дуло отовсюду. По-зимнему совсем. Вот и было резко преодолено отвращение – надел вонючие тряпки поверх тех, что выдали в гостеприимном СИЗО авиаполка. Ничё, принюхался.
Выгрузили нас на полустанке в степи. Мама моя, не горюй – зима! Снег. Голая белая степь до горизонта. Кое-где проплешины без снега.
Согнали нас в колонну, погнали по грунтовке куда-то. Фронта даже не слышно. Вот тебе и штрафная рота! А как же самоубийственные атаки на пулемёты? Не по канону!
– А жрать когда? – проблеял голос из стада.
– Разговорчики! Запе-евай!
Идут молча. Нехорошо. Команда отдана – должна быть исполнена. Какой там лозунг всех ежанутых? «Кто, если не я»? Споём?
Владимирский централ – ветер северный,
Этапом из Твери – зла немерено.
Лежит на сердце тяжкий груз.
Владимирский централ – жизнь разменяна,
Но не очко обычно губит
А к одиннадцати – туз!
Во! Так веселее. Если я в огне не горю, в воде не тону, расстрелять не получается – повоюем! Мы ещё живы – бойся, враг!
Здравствуй, «Шурочка»!
А наш будущий командир «Шурочки» – штрафной роты – не самый колоритный персонаж. Мелкий живчик, весь на шарнирах, как заведённый. Как у куницы – мордочка остренькая, глазки шустрые, внимательные. Губы сжаты плотно – жестокий. На воротнике, что виден через расстёгнутую выбеленную дублёнку – капитанская геометрия. Кадровый. А в кино – штрафниками командовал такой же осужденный. Забыл фамилию актёра. Что-то с серебром связанное.
По бокам от этого живчика – два мордоворота с сержантскими «пилами». Под два метра, пузатые тела, как бочки, натянули коричневую кожу дублёнок. Пудовые кулаки покраснели на ветру. Весомые демотиваторы.
– Катях.
– Что? – не понял я.
– Прозвище капитана.
– А-а! Бывает, – пожал я плечами. А вам какого надо? Белого и пушистого? К штрафникам-смертникам?
Ротный подходил к каждому осужденному в пополнение его ШР, особист – зачитывал статью, пояснял. Если были вопросы, ротный спрашивал скрипучим голосом. Если ответ не устраивал – один из мордоворотов бил пудовым кулаком. Ни один не устоял на ногах после такого удара.
Моя очередь. Глаза «куницы» изучают моё опухшее, обросшее седой щетиной, обветренное лицо.
– Воинская специальность?
– Пулемётчик.
– Как попал в плен?
– Стреляли – очнулся – плен.
– Как тут оказался?
– Бежал. Навстречу солнцу.
Он долго смотрел на меня снизу вверх. Изучал – вру или нет.
– Как же ты, дед, в «подсобники» угодил?
– Бывает, – пожал плечами я.
Почему я «дед»? Из-за седой щетины?
Ротный пошёл дальше. И пудовые кулаки прошли, не потчуя меня. Хоть тут – обошлось без зуботычин.
Замёрз я капитально на не по-осеннему холодном ветру, пока ротный интервью брал у штрафников. А пока по болотам шлялся – не замерзал. Окоченел раз – и всё. Больше холода не чувствовал. А сейчас, отогревшись в бане, опять мерз.
Наконец, погнали нас по складам, где стали выдавать фуфайки, шмотьё, мыльно-рыльное, котелки-фляги, оружие.
Ну, что мне за такая напасть – опять мне досталась бракованная винтовка! Приклад без стального подпятника, ложе выщерблено, ни штыка, ни ремня, прицельная планка – погнута. И вообще она импортная. Трофейная.
Стою, в недоумении кручу её в руках.
– Что тебе непонятно, боец? – скрипучий голос.
– Вот это дерьмо. И вообще, я пулемётчик!
И тут же мне прилетает в ухо. Падаю, сгруппировываюсь – навык есть уже. Закрываю уязвимые места. Били не долго. Подняли на ноги.
– Что тебе не понятно, боец?
– Всё понятно. Спасибо за науку! – поспешил ответить я.
– То-то! – проскрипел ротный, в недоумении потянул шею из воротника.
Громозека бы ржал, катаясь по полу. Сука! Куда ты опять пропал? Так одиноко и тоскливо мне ещё не было!
Ладно, пора в баню! Оттереть с себя грязюку, побриться. Там вон так вкусно запахло, что живот оперу запел! Прямо слышу, как мой желудок поёт голосом Петкуна арию Горбуна про красавицу Белль.
– Стоять, боец! – опять скрипучий голос. Меня уже начал доставать этот невысокий человечек!
Вытянулся, доложился. Он смотрит на мой нож. Всё-то он видит! Гля, отберёт теперь! Ну, на кой я его за пояс заткнул? Надо было в сапог.
– Что это?
– Трофей.
– Дай-ка!
Гля! Гля! Гля! Матерюсь, но молча, мысленно, но отдаю я ему клинок.
Ротный покрутил в руках, попробовал на остроту, взмахнул пару раз со знанием предмета. Вернул! Ахудеть! Вернул!
– Трофей?
– Трофей. В бою взял.
– В бою?
– Немцы как-то враждебно относятся к тем, кто бежит из их плена и шляется по их тылам, пристают с расспросами, нервничают, стреляют даже.
Ротный хмыкнул, пошел дальше. Я украдкой выдохнул. Я начинаю бояться этого штепселя.
Не война у нас, а малина! Не штрафная рота, а стройбат. От светла дотемна копаем землю – окопы, блиндажи, огневые, ходы сообщения. Зато трехразовое питание. Не три раза в неделю, а три раза в день! Жрачка – так себе, но всяко лучше немецкого гостеприимства. И спим в тепле. Сколько влезет, ночи сейчас длинные, если не любишь азартные игры и задушевных бесед «за жизнь». А я – не люблю. В карты не люблю. О себе рассказывать нечего – сплошь всё секретно или шизофренично, а истории других штрафников нахожу скучными. Всё одно и то же. Шаблонов пять-шесть. Все их истории укладываются в эти шаблоны. С деталями несущественными. Как в том фильме: украл – выпил – в тюрьму.
Так можно воевать. Скучно только.
Ах да! Это, оказывается, Донской фронт. А там – недалеко – Сталинград. Вот так вот!
Пригнали какую-то часть, что заняла подготовленные нами позиции. А нас построили и погнали на юг, если меня не обманывает едва пробивающееся сквозь марь небесную солнце.
– Дед, к ротному!
– Бежу-бежу! – кричу в ответ. Но не спешу. Несолидно. Спешить. Я ж, гля, «Дед»! С хрена ли я Дед? Непонятно. Как побрился (голову – тоже, неча народ сединой в заблуждение вводить), опухлость лица после бани спала, глянул в зеркало – мать моя женщина – мне снова двадцать пять! А все – Дед да Дед!
Ротный брешет по телефону. Я заикнулся доложиться, но был остановлен жестом, направлен к стоящему тут же бойцу.
Небольшой, какой-то весь корявый, волосы – всклокочены, лицо – рябое, губы – сардельки, глаза так близко посажены друг к другу, что сомневаюсь – видит ли он что из-за своего шнобеля?
Ротный бросил трубку, матюкнулся. Обернулся к нам.
– Так, Кенобев! Ты, говоришь, пулемётчик?
– Так точно, гражданин начальник!
– Будешь вторым номером. Вот тебе, Шестаков, напарник. Свалили!
Идём. Шестаков – никаких эмоций. Ни слова, ни полслова. Молча пришли, он молча завалился на расстеленный брезент. Круто! Дал же мне бог душевного напарника!
А это, наверное, наш инструмент? Что это за чудо-юдо? Погодь, я же видел подобное. Как называлась та игрулька? «Медаль за отвагу»? Там было подобное уёжище. Браунинг, если не попутал. Ручной пулемёт. Коробчатое питание. Магазин вставляется сверху. Прицел – сбоку. Британский? Нет. Чешский. Да, патроны – немецкие. Вот так вот! Будешь тут душевным! Воюя с таким уёжищем!
И правда – надо поспать. Ротный не зря нервничает и матерится – завтра в бой. А я уставший.
Безымянный полустанок
Ага, туда мы и побежим в атаку. На кучку обломков в степи. Полустанок. Бугорки трупов в поле. Мы – не первые такие храбрые. И теперь противником тут всё пристреляно. И пушек я не увидел у нас. Самовары миномётов видел. Пушек не видел.
Шестаков бессмысленным взглядом смотрит вперёд. Чудной человек! По первому впечатлению – пенёк с глазами.
Я поправил сумки с коробчатыми магазинами. Винтовка эта без ремня – как она достала! Одна рука постоянно занята. Надо её в бою «потерять». Если до немца дойдём – что-нибудь подберу. Может, повезёт, полюбившийся МГ попадётся?
Это раньше МГ мне казался тяжелым. Не знаю, что там со мной сделал пришелец Пяткин, но всё мне стало намного легче. Сила в теле – неестественная. Как будто экзоскелет и не отдавал Кельшу. Это, наверное, опять процент подрос. Правда, без Баси не могу увидеть – насколько именно процентов завершена модернизация моего организма.