– Вон даже как? А что ж он не связан?
– А это барахло мне тащить? Старшине хотел сдать. А вижу, что старшина-то тю-тю.
– Тю-тю, – кивает председательствующий. – Вор – старшина ваш.
– Бывает. Что делать теперь, гражданин начальник?
– Этого давай сюда. А в мешках что?
– Галантерея. Кольца, цепи, награды – говорят, из драгмета. И сбруя кожаная. И ещё всякое. Всей ротой собирали. Нам украшения – без надобности, а парни говорят – переплавят и в Америке тушёнку купят. Не в землю же зарывать с этим румынским куриным помётом.
Да-да, наш ротный всё видит. У него не забалуешь. У него мародёрство поставлено на контроль. И на поток. Что в карманы не влезло – сдай в общак. Драгмет вообще не обсуждается. И зачем оно тебе, баран? Н-на-а! Тебе по почкам, чтобы в мозгах просветлело! Чтобы быстрее дошло – н-на-а! В печень! Тебя завтра убьют – а Родине драгмет нужен. Капиталисты за «спасибо» тушёнку тебе, дармоеду, не пришлют. У них, кровопийц, так – кому война, а кому мать родна.
– Верно. Давай тоже. В штабе сдам. А тебе – зачтётся.
– Да ладно! – отмахнулся я. – Мы не гордые. А закурить не будет?
– А выпить и пожрать? – усмехнулся председательствующий, доставая полпачки папирос, протягивая мне. – Забирай. Как же ты, такой шустрый, драчливый, в плен попал?
– Как обычно – взрыв, очнулся – плен. Бывает.
– Бывает, – согласился председательствующий. – Так ты больше не попадай!
– Сам не хочу. Мне их санаторий не понравился. И вам, гражданин начальник, не советую.
– Нас, евреев-комиссаров – и так в плен не берут, – махнул рукой председательствующий.
– Может, и к лучшему. Разрешите идти, товарищ комиссар?
– Да-да, – задумчиво сказал он, смотря мне вслед.
А вот это мне не понравилось. Прямо пониже поясного ремня корма зачесалась. От них, евреев, одних бед и жди. И зачем он про своё иудейское комиссарство ввернул? Реакцию мою посмотреть? Зачем? И взгляд его жжёт. Аж чешется, сил нет терпеть. А на его глазах неудобно срам чесать. Хотя… Кого я обманываю! Зачем?
Вот кайф! Аж прихрюкнул.
На восток!
Танки, конница, орудия на привязи, пехота в грузовиках – все на запад! Догонять те мехкорпуса, что уже гонят перед собой волну этих холуёв натовских, тьфу – рейховских, будут обеспечивать им, танкам, фланговое прикрытие.
А мы, как самые косячные – на восток наступаем. Наоборот.
Соврал, конечно, ротный. Мы не острие. Острие там, западнее. Но наступает весь фронт. И не один. Оттуда, из степей южных, ударил другой фронт. А Сталинградский будет давить, да – держать, чтоб не сбежали из города. Конечно, этого до нас не доводили, но я же в школе учился, кино смотрел. Сталинград же! Кто не знает Сталинград?
Это то самое контрнаступление на Волге по окружению Сталинградской группировки противника. Оно самое! Вот мы и замыкаем кольцо со стороны города. Не мы одни, конечно. Целыми армиями наступаем. Но мы же штрафники! Мы – впереди. Проводим разведку боем, своими руками, телами своими – нащупываем в этом долбаном снегопаде противника.
Нас пополнили, прислали под две сотни накосячивших. Почему так? Как стояли в обороне – нет косяков, пошли в наступление – две сотни за пару дней! Что, от страха у народа шифер с крыши отъезжает?
У нас – новый старшина роты. Дядька этот мне сразу не понравился. Как глянет – до печёнок пробирает. Всё пристаёт с какими-то каверзными вопросами. В душу лезет. Ко мне больше всех. Что я, самый левый, что ли? И бородку он троцкистскую отрастил. Хотя у Ленина такая же была.
Мне этот старшина выдал новый пулемёт. Новый, потому что взамен чешского уёжища. Да и по дате выпуска новый. И модель – новая ДП-42. Тот же «дегтярь», но у него теперь сошки вперёд, к дульному срезу – вынесены, к пламегасителю, конструкция упрощена, потому темп стрельбы снижен. И ствол – несменный, несъёмный. Да, добавлена пистолетная рукоять, как на ДТ. И приклад не из цельного куска дерева твёрдых пород, а из прессованного пиломатериала. Новый, но уже бэушный. Коцаный, чиненый. То есть был повреждён в бою и отремонтирован.
Кстати, не знаю, связано это со старшиной или нет, но в щах наших котелков появились прозрачные волокна мяса и плавающие пятна навара, а каши золотились тающим маслом. Или маргарином. Сухпай дают. По банке тушёнки в лицо. В сутки! Тушёнка американская. Жир сплошной. Так, из банки да замёрзшим есть невозможно. Тошнит. ГМО, наверное. Или кокосовое, пальмовое масло. Ха-ха! А кашу заправить – язык проглотишь! Надо только не зевать, пока каша не остыла, чтобы жир растворить, растопить. И в целом на день – буханка хлеба! Пусть и из муки с молотой соломой и опилками, но три раза по трети.
И у меня новый напарник. Телок по имени Саша. Толстый интеллигент в очках власовских. Абсолютно оторванный от реальности ботан. И жутко болтливый. Треплется и треплется. И ему начхать – слушаешь ты или нет. Потому и знаю о нём всю его неглубокую подноготную. Как радио – не заткнёшь. Хотел Авторадио окрестить – было уже. Неприятные воспоминания. А этот как Птица-Говорун. Та самая, что отличается умом и сообразительностью. Хорошее погоняло, но он пришёл уже с прозвищем.
Знаете, за что попал в штрафники? Пытался хахаля жены застрелить. Как вы думаете, у него получилось?
Он учился в институте, подрабатывал библиотекарем там же, там же и женился, внезапно для себя, на дочери декана. Толстой, несимпатичной, но жутко падкой до шпили-вили девахе. Она как-то в библиотеке поскользнулась, упала на него, подвернула себе ногу, он её проводил до комнаты в общаге, где совершенно случайно – искра пробежала, – и вот она ему сообщает радостную весть, что он станет папой. Ржали в сотню глоток. Всей ротой. Долго-долго. А это чудо смотрит, глазами хлопает, не понимает.
Ну, так вот – скоропалительная свадьба, радостный папаша невесты, и вот это чудо очкастое – архивариус института. Работа, семья, дом – полная чаша, всегда полон друзей, застолья (декан отоваривается в отдельных магазинах, куда простому пролетарию нет дверей), танцы – до упада, спиртное – рекой. А гости какие – поэты, художники, актёры, режиссёры! Творческие личности, свободные нравы. Благо дочка малая не мешает, живёт постоянно в доме деда с бабкой – у декана площади позволяют. Что за страна – целый архивариус вынужден ютиться в двух комнатах коммуналки! Гостей положить негде. Так и норовит кто-то из перебравших гостей упасть на супружеское ложе. Никакой жизни! К жене пристать негде. А у неё вечно – то нельзя, то голова болит.
Опять ржание сотен глоток. Опять глазами хлопает.
И тут война! Его – как работника умственного труда – должны были освободить от воинской обязанности, но нет, загребли вместе с остальными работниками института! И – изверги! – заставили руками копать глубоченные продольные ямы в Подмосковье.
А жена там одна осталась! И некому её защитить. Как она может отбиться от домогательств своего начальника – завсклада? Нет же рядом защитника! Он, муж, зазноба, как последний бык деревенский – ямы роет. Так она и сказала, когда он явился домой и застал в их постели чужого мужика.
Он пытался его застрелить – прострелил себе ногу. Из винтовки. Колено. Это как? Даже представить себе не могу. Не приставляется мосинка к колену так, чтобы можно было достать до курка! Вот теперь и ходит под погонялом Ворошиловский стрелок. Или просто – Стрелок.
Суд, где – вот несправедливость! – ему присудили штрафную роту. Откуда он знал, что этот гулящий человек – старше по званию.
– А знал бы? Не стал стрелять?
И не знает, что ответить. Везёт мне на дураков последнее время.
– Лучше бы ты себе не ногу, а голову прострелил, – говорю я ему.
– Почему? – удивляется.
– По кочану! Проще было бы. Всем, – говорю ему, машу рукой на него.
Обижается. И молчит. Слава роялепосылателю! Пять минут молчит. А потом опять тараторит. Шайсе!
После излечения – исполнение приговора. И вот он здесь. Как белая ворона. Беспомощный, как младенец. И как такие выживают? Почему с голода не передохнут? И этот жив до сих пор. Всю эпопею битвы за Москву он в тылу, по госпиталям. Год лечили ногу – как такое возможно? Как так себе ногу прострелить, да так капитально?! Эквилибрист, ёпта!
Может, врёт? Валенком прикидывается?
Одним словом – бесит он меня. До трясучки. Одним видом своим оплывшим. Как можно так отожраться в голодном тылу? Подумать спокойно не могу рядом с ним. Прямо коротит меня от него.
Попросил ротного убрать этого поросёнка от меня – пока до греха не дошло. Отказывает в категоричной форме. Посылает, если уж прямо говорить. Никак не объясняя своего решения. Просто – иди в туман – и всё!
Библиотекарь! Как же он достал! Трещит всё время, как тот конь в мультфильме. Тоже библиотекарь. Юлий Цезарь. Конь. Толстозадый.
Как мы сейчас воюем? Идём, идём, идём и идём. Натыкаемся на противника – воюем. Не можем одолеть с ходу, нахрапом – залегаем, ждём помощи. Подходят наши, пушки подвозят, оставляем им позиции, отходим в тыл, строимся, обходим встреченного противника и идём дальше. Сплошной линии у врага нет. У нас тоже. Бежит враг. Старается линию обороны выстроить. А мы стараемся – не дать. Потому и гонят нас и днём, и ночью. Чтобы – обогнать. Чтобы вбить клинья наших тощих тел в ряды позиций противника.
Так и воюем.
Никто нас в лоб на пулемёты не гонит. Наоборот – если слишком увлекаемся штурмом, осаживают. Им, отцам-командирам, наши быстрые ноги нужнее. Обычно, как противник видит, что мы колоннами у них за спиной шляемся – сразу теряет решимость и стойкость. В плен сдаются сотнями. Или бегут.
Ну вот, сглазил! Наткнулись на врага в селе каком-то, как в той песне – у незнакомого посёлка, у безымянной высоты. Противник – ни в какую! Не бежит, нас не спешат отводить.
Наоборот!
– Вперёд, сукины дети!
Темнеет уже. У врага – пулемёт на чердаке. Всю улицу простреливает. Ротный приказывает подавить. Давить так давить! А крыша-то соломенная. Есть идея!