И один из танкистов заметил цель. «Сорокопятка» броневика – слабое орудие, но меткое. Три выстрела – пушка врага вскинула упоры в небо.
Воспользовавшись этим, два броневика перекатились на новые позиции, второй взвод поднялся в атаку, ведомый ротным. По ним стреляли. Враг поднял истошную стрельбу в ответ. Надо подавить огневые точки противника нашим огнём, а у меня – пусто. Где эта лошадь? Юлик которая? Где мои патроны?
Пока я так тупил, упустил то обстоятельство, что я не сменил позицию после того, как так сильно «засветился», расстреливая расчёт пушки. Жжение в копчике предупредило слишком поздно. Бегу, в форсаже «Ярости», под вой мины. Падаю, за спиной – взрыв. Матерюсь, осыпаемый мёрзлой землёй, осколками кирпича и деревянными щепками.
Живой? Живой. Цел? Вроде да. Опять матерюсь – пулемёт разбит – я его выронил, спасаясь. Всё моё рукоделье пошло прахом – всё посечено осколками, грязное. Вата торчит. Штаны разорвались, от ремня до ремня, на две отдельные штанины – настолько широкими прыжками я спасал свою шкуру. И нитки оказались труха.
Отходняк от «Ярости» стал меня колбасить – задыхаюсь, сердце отчаянно бьётся, мышцы ног, спины и живота свело судорогой. Пневматический отбойный молоток долбит изнутри по мозгам. Надо потерпеть. Что-то в этот раз сильно по мне «откат» дал. Раньше только слегка ломило спину, теперь плющит конкретно. Старею?
А это что за растрепанное чудо бежит, размахивая ящиком патронов, как пустой обувной коробкой? Библиотекарь. Окликаю его, сворачивает, падает рядом, дышит, как рыба на льду.
– И куда мы так спешим?
– Я думал, убили вас, – задыхаясь, выговаривает мой напарник. Пот катится по его лицу, запотевшие линзы очков сползли на кончик носа.
– И чем бы ты помог?
– А если бы ранили?
– А если бы тебя ранили – в полный рост бежал же?
– Я… Я о себе не подумал, – удивлённо говорит он, ложится на спину, начинает тереть очки грязным платком.
– А испугаться ты тоже забыл?
– Да, наверное… Как-то не страшно стало, – улыбнулся он простодушной улыбкой, нацепил оптику обратно на нос. – А вы так всегда?
– Что всегда? – не понял я. Как-то утерял нить разговора, прислушиваясь к своим ощущениям.
– Не боитесь?
– Всегда боюсь. Постоянно. Но смотря чего и когда. Потому и живу.
– Когда мне страшно, вам – нет.
– Я не боюсь того, чего боишься ты, – покачал головой я. Вроде отпустило меня, перестаёт колбасить.
– Как мне перестать бояться? Я ненавижу себя, но не могу ничего с собой поделать. Тело не слушается. Слабость прямо. В руках, ногах, животе, – промямлил Сашка.
– Начни с основ. С основного.
– А что основное?
– Перестань врать. Хотя бы самому себе.
– И как это связано? – удивился он.
– Не будешь врать – увидишь правду. Поймёшь, что то, чего ты боишься – такая мелкая чушь, что не стоит она того.
– Да? Я и так не вру. Всегда. Только правду говорю.
– Не заметил. Только правду? Твоя жена – шлюха, – твердо сказал я ему, наблюдая за его реакцией.
И он кинулся на меня с кулаками. Этот телок! Мог я его вырубить – в тот же миг. Нет. Я его не вырубил, но бить стал. Самые болезненные удары, по самым чувствительным местам. Бил сильно, но аккуратно. Чтобы он не терял сознания, чтобы чувствовал всё. Всю полноту моих чувств к нему. Не поднимая головы над буртом земли, выброшенной взрывом из воронки.
Сопротивляться он перестал почти сразу. Только лежал, скулил от обиды и боли.
Плюнул, забрал свой ППШ, что передал ему после получения ДП-42, ныне почившего в бозе. Пошёл догонять своих, второй взвод, что застряли в очередной раз в очередной вялой атаке.
Ротный сидел на земле, привалившись спиной к полуобвалившейся стене глинобитной мазанки. Оказывается, не только на Украине так строили. Ротный, оскалившись, с каким-то остервенением набивал патроны в рожок магазина ППС.
– Где пулемёт? – рыкнул он на меня.
– Тю-тю пулемёт, – развел я руками, – сам едва спасся.
– Лучше бы ты пулемёт спас!
Я рот разинул, но захлопнул. С его точки зрения – пулемёт ценнее жизни бойца. А так и есть. Без пулемёта – тут бойцов ляжет ещё много. Может быть, вся рота.
Обогнул бочкообразное тело одного из «бульдогов», выглянул. М-да! Прячусь обратно за широкую спину «бульдога».
Понятно, почему ротный в таком состоянии. Заперли нас. Улица насквозь простреливалась пулемётом и последней пушечкой румын. Все дома, сараи, укрытия – вспыхивают выстрелами солдат противника. Много их. Больше, чем нас. И нам – ни вперёд, ни назад.
– Может, ход конём? – спрашиваю я. Так, ненароком. Как будто сам у себя.
– Через болото не пройти! – ротный стучит снаряжённым магазином по ствольной коробке автомата, прячет магазин в разгрузку. – Посылал отделение Уварова. Двоих потеряли. Воды – где по колено, где по грудь. А на выходе – пулемёт. Лупит на шевеление камыша.
Ага, ход конём – не выйдет. А через балки – вообще до вечера будешь продираться. А если и там пулемёт?
Взял у ротного горсть патронов, тоже стал набивать барабан. На автомате, не глядя. Там система очень сложная, в этом барабане, но человек ко всему привыкает, приспосабливается. Смотрел я на колышущееся море камыша. Мостушки. Рыбалка, наверное, хорошая в этом пруду. Чижики головами кивают на ветру.
– Чижики эти в детстве поджигали. Дымят они знатно, – сказал я, вспомнив, но тут же подскочил, рассыпав патроны: – Командир, давай дымовую завесу сделаем!
Он молча внимательно смотрел на меня, послюнявил палец, поднял над головой. Понюхал ветер, молча сунул мне коробок спичек и булькнувшую флягу:
– Чиздуй! С глаз моих! Задолбал! И вообще, ты чё припёрся? Я тебя вызывал? Сгинь! Нах! Тьфу! – Пнул меня ротный, отвернулся, стал перестреливаться с солдатами противника на той стороне улицы.
«Бульдоги» проводили меня насмешливыми взглядами.
Пруд, тянущийся червяком от села в степь, был покрыт синюшным льдом, присыпанным снегом. Лёд ломался руками, куда там выдержать вес человека! И было тут ширины метров пятнадцать – восемнадцать, но ледяная вода, на той стороне – пулемёт. А если мористее?
– Лошадь, тут остаёшься, – говорю я библиотекарю. Он смешно выглядит – нос распух, в ноздри запиханы скрученные из ваты тампоны, очки опять запотевшие.
Открутил крышку фляги. Понюхал – поморщился. Спирт. Горит, но плохо. Быстро и не жарко. Начинаю раздеваться. До исподнего. Потом перепоясываюсь поясом, запихиваю за ремень нож, две гранаты, вешаю флягу, спички – в зубы.
А холодно! Чай, зима на дворе! Ноги судорогой сводит стоять босым на снегу. Библиотекарь смотрит на меня огромными глазами, зябко ежится.
– Не ссы, лошадь! Такое дерьмо, как я, в воде не тонет и в огне не горит. Иех-ха!
Ломаю лёд, вхожу в воду. А-а-а-а! Холодная-то какая! А мне на ту сторону надо! Подожди, зачем? Заросли же равномерно покрывают весь пруд, особо густо на берегах.
– Слышь, лошадь, походу, ты – поджигателем будешь. Валишь эту солому снопами, поливаешь спиртом и поджигаешь! Не зевай – на таком ветру спирт – мигом выветрится. Тут поджёг – дальше идёшь вдоль берега. И вот ещё – если хоть глоток спирта выжрешь – я тебе зубы через выхлопное отверстие повырываю! Понял меня? Отвечай?
– Понял! Всё сделаю!
– Так – делай, лошадь! Что ты ждёшь?
Как только библиотекарь стал валить камыши, застучал пулемёт. Я рухнул прямо в воду. С головой. Ёкарный бабай! Твою дивизию! Холодрыга! Твою душу за ногу! Обжигающая, парализующая ледяная вода.
И автомат мой нырнул со мной, и гранаты.
А камыши стали разгораться, чадить. Подгоняя меня. Вот уж верно – нет ничего хуже, чем пожар на воде. Стал проламываться сквозь лёд, толкая сводимое судорогой тело всё глубже в воду. То и дело ныряя с головой от жужжащих пуль.
Где-то на финальной трети водной преграды я настолько окоченел, что лёд уже не ломал прикладом, а продавливал телом, переставляя непослушные, вязнущие в иле и тине дна ноги, то и дело падая на лёд, ломая его, проваливаясь под воду, в мешанину камыша, осоки, ряски, льда и обжигающей воды. И судорожно старался встать, увязая в тине дна. Автомат выпал у меня из непослушных, окоченевших пальцев, когда я в очередной раз ударил прикладом. Автомат проломил лёд и утонул. Нечувствительными руками не смог его нащупать. А меня подгонял холод, всё больше сводящий с ума, и огонь, с рычанием пожирающий заросли водной травы.
В общем, когда я, подгоняемый огнём, в дыму – вылетел из камышей, окоченевший, ошалевший, задыхающийся, со сведёнными судорогой мышцами не только рук-ног, но даже рёбер, то наткнулся на двух солдат противника. А у меня ни автомата, ни гранат – всё потерял в ряске.
Спасло меня то, что эти двое тоже впали в секундный ступор – на них из дымящих камышей вылетело нечто в сером исподнем, трясущееся в эпилептическом припадке, обвешанное ряской и водорослями, как водяной. И ещё меня спасло то, что я испугался. Оказаться голым и безоружным перед двумя солдатами противника! Но испуг у меня всегда был особенным – сердце бухнуло, мир мигнул, звуки стали тягучими, выплеск надпочечников кувалдой ударил по позвоночнику в районе поясницы. Холод адреналинового взрыва сразу изгнал ледяную кондрашку из меня, прочистил мозги, вколотил меня в режим турбофорсажа «Ярости».
Отбираю у застывших соляными столбами румын их винтовки, выворачивая им руки. Один из них даже на колени упал. Его винтовку я выпустил из рук. А винтовку второго, с примкнутым штыком, развернул. И вогнал штык ему во впадину меж ключиц, что так беззащитно торчала из воротника шинели.
Выдернул штык, смещаюсь правее, жгут крови тянется за штыком. Второй солдат только начал поворачивать голову, только рот раскрыл, только зенки распахнул удивлённо, а в открытый рот ему входит штык, следом – ствол, выбивая зубы. Слишком сильно я ударил – нанизал румына на ствол, как бабочку на булавку. И винтовка застряла.
Огляделся – нет моего оружия. Так меня ударило турборежимом, что опять забыл, что потерял автомат. Из моего оружия – только нож, опять же чудом каким-то усидел за ремнём. Хватаю винтовку, что валялась на земле, плавно передёргиваю затвор. Плавно и медленно – в этом турборежиме я и затвор свернуть могу. И лечу прыжками к пулемёту, выбивающему низкочастотный басовый бит.