Посчитал замершие гробы танков. Из спортивного интереса. Шесть. С моим. А вон вижу и наш броневик БА-10. Двери – распахнуты. Башня набок. Стоит на пепелище, как памятник.
Итак, шесть. Хотя, что там, за пепелищем села – не вижу. Там ещё были, у наших, пушки. Могли ещё набить.
Хотя какая разница? Шесть или шестнадцать? Ясное одно – даже если румыны и прорвались, далеко они не уйдут. Как боевая единица из расчётов штабов противоборствующих сторон это подразделение румынской армии исчезнет. И продолжительность их одиссеи зависит только от наличия у нашего комфронта, генерала Рокоссовского, загонщиков. Той же конницы. Рокоссовский же командует нашим фронтом? По-моему, так. Да и этот гамбит с мешком окружения со специально оставленной прорехой – хитро. В его стиле.
А может, свалить сегодня ночью из доблестных рядов непобедимой штрафной роты, найти генерала, спросить в лоб: «Помнишь меня?»
Смешно. Вспомнит ли он командира полка самоходок, которому вручал знамя? Сколько у него было таких протокольных мероприятий? Запомнит ли он? По себе сужу – такие протокольные процессы в памяти не задерживаются. Идею записываем в раздел бредовых.
Мои соратники наконец-то перестали брехать. Поражение потерпел библиотекарь. Иначе и быть не могло, он же интеллигент! Егор – не интеллигент, он не может стерпеть, смолчать. Он и довел толстого до того, что библиотекарь решил отмалчиваться. А молчащего толстяка и Егору стало неинтересно подкалывать.
– Что решил, командир? – спросил Егор. До меня решил докопаться?
Я покачал головой. Боец нахмурился.
– Тут будем сидеть или прорываться будем?
Опять качаю головой. Тыкаю пальцем в землю. Ещё больше хмурится. А ты думал, я там точку прорыва искал?
– И долго? – опять спросил Егор.
Я ткнул в солнце, провел рукой на запад.
– До вечера? А ночью?
Я пожал плечами. Там видно будет. Вполз под танк, на расстеленную румынскую шинель, ещё одной накрылся. Ждём. У моря погоды. Идти нам некуда. К своим не прорваться. И где они – свои? Что от роты осталось? А к другому подразделению выйдем – дезертирами посчитают. Мы и так штрафники. Куда дальше-то?
Пригрелся – уснул. Как тот дембель – опытный, быстрозасыпающий.
Вечер не принёс изменений. И слава богу! Не принёс и идей. Ни в мою голову, ни в головы моих соратников. Егор опять стал тиранить толстого. Тот изредка огрызался.
Замёрзли, как бобики. Как стемнело, покинули надёжную, но стылую крышу танка, заново откопали обвалившийся пулемётный окоп. Повалил снег. Так и лежали втроём, тесно прижавшись друг к другу, закутавшись в шинели убитых нами румын. Есть хотелось, но рот открывать не хотелось – больно.
Казалось, что от холода не уснёшь. Уснёшь. Ещё как уснёшь! Проснёшься ли? Вот в чём вопрос.
Когда меня стало морить, выбрался из уютного и хоть как-то тёплого шалаша, что мы соорудили из винтовок, вбитых штыками в землю, и шинелей румын, пошёл побродить по округе. С ножом в руках. Не таскать же пулемёт? И от румынских винтовок понтов нет. Автоматов или даже пистолетов у нас не было. И свои – автомат и пистолет – я утопил. Растяпа!
Переходил от одного белеющего холмика к другому. Мародёрствовал. Шинели уже не снимешь – тела окоченели. Как брёвна. Пистолет искал. Не нашёл. Плохо. Это у немцев с короткостволами богато. У каждого унтера, каждого пулемётчика, миномётчика. А тут даже миномётчики были с карабинами. Зато патронов и гранат набрал. Еду у трупов не брал. И личные вещи не трогал. Зачем они мне? Смертнику?
К дороге тоже не лез. Там, даже ночью, продолжалось скорбное шествие. Как будто какая-то бесконечная похоронная процессия. В мою сторону не стреляли – и то хорошо. По этой же причине к селу не удалось близко подойти. И в окопы штрафников не сунулся. Вдруг там румыны решили прикорнуть? Шум мне не нужен.
Вернулся к подбитому мной танку. От него отталкиваясь, нашел своих соратников. Пощупал – живые. Спали. Дети. Чисто дети. Подстелил себе под пятую точку ком шинели, укрылся сразу двумя, сел по-турецки, стал протирать патроны найденной байковой тряпкой. Из нее бывший хозяин планировал портянки сделать? Будет ветошь.
В прореху штанов быстро проник холод. Не получится по-турецки сидеть. Встал на колени, зад положил на пятники сапог. Так теплее, но долго так не усидишь – ноги затекают.
Снарядил ленту до конца, зарядил пулемёт. Его бы вычистить. И смазать. В темноте? На морозе? Под снегом? Авось вытянет.
Растолкал Егора. Промычал ему что-то. Он кивнул, натёр лицо снегом. Сел. Потом встал и пошёл по третьему кругу мародерничать многострадальные тела румын. А я забрался на его, пригретое, место. Обнял ледяной пулемёт. И мгновенно уснул.
Так больно и так неприятно! Зачем вы меня тормошите! Идите вы все на… И в…
– Дед, вставай! Румыны! К нам идут!
– К бою! – прохрипел я.
Но проснулся не сразу. Последовал примеру Егора – зачерпнул снега, натёр лицо колючим ледяным наждаком, что даже не думал таять при контакте с кожей. Я – хладнокровный зомби? Похоже на то. Осторожно открыл рот, сунул туда снега. Терпимо. Значит, обошлось. Заживёт. Снег был со вкусом мертвятины, пороха, взрывчатки и выхлопных газов. Мерзость. Хотел выплюнуть – застонал в голос – больно. Лошадь дал мне флягу. Толку – вода в ней замёрзла, как ни тряси.
Проснулся. Только начало сереть небо на востоке. Снег продолжал падать. Не густо, так, мелким инеем, носимый порывами легкого ветерка, почти невидимый в сереющем рассвете. Ещё подморозило. Вздохнул. Мы – выжили. Ещё одну ночь. Надо выжить ещё и день.
Что там утро принесло? Румыны. Три человека шли от дороги в нашу сторону, внимательно осматривая тела.
– Сидите тут! – говорю своим.
Беру пулемёт и ползком, раздвигая руками снег, ползу под танк. Ползу бесконечно долго. Вот и вонючий, стылый, и уже безопасный танк.
Выставляю ствол меж катков. Один из румын это заметил. Закричал, припадая на колено, вскидывая винтовку. Двое других последовали его примеру.
Стреляю короткую им под ноги. Залегают.
– Идите на буй! – кричу. И стенаю – рот опять свело судорогой боли.
Стреляю опять короткой. Перед лицами румын взлетают фонтаны снега и мёрзлой земли. В меня тоже стреляют. И не только эти. От дороги бежит цепь солдат.
– На буй! – опять кричу, наплевав на боль.
И ещё раз укладываю перед их лицами пули. Не понимают. Прочерчиваю цепочку фонтанчиков меж двух румын. Оглядываются. Доходит? Отделяю фонтанчиками снега ещё одного. Дошло, что не убить вас хочу, а прогнать?
– Идите на буй!
Дошло. Поползли обратно. Сначала ногами вперёд. Потом видят – не стреляю, разворачиваются. Через метров десять один рискнул приподняться. Видят же – не стреляю. Поднялись и припустили бегом к дороге. Встретились с цепочкой, наступающей от дороги, что-то обсудили, повернулись ко мне:
– На буй! – донёс до меня ветер.
Стреляю в них. Сильно выше голов. Развернулись и припустили к дороге. Лишь один, который меня первым и заметил, вскинул руку и помахал. И ему я пострелял. Сильно завышая. Чтобы не попасть.
Бегите. Нет у меня желания сегодня вас убивать.
– Ей! Братцы-кролики! Как вы там? – кричу я в тыл.
– Нормально! – слышу голос Егора.
И это хорошо. Сначала хотел тут остаться. Но быстро замёрз. Пополз обратно. Оба бойца лежали с винтовками в осыпавшихся окопах. С напряжением ждали завершения моего поползновения. И вот я съезжаю в окоп.
– Война временно откладывается соглашением сторон, – возвестил я.
– Ну, раз прятаться уже не надо, то надо огонь развести, – Егор довольно потёр руки друг об друга. – Лошадь, дуй за дровами!
– А что сразу я? – возмутился Сашок.
– Потому что ты лошадь! Понял?
– Нет!
– Заикали вы! – ору я. От боли, от стресса, от усталости. – Щас оба – нах пойдёте! Мне что вам, гля, график установить? Или, как дети, конаться будете? Я вам щаз обоим шеи намылю! В атаку на дорогу с голыми… пойдёте! Как бабы, гля, раскудахтались! Бегом, мать… Бога… душу… дивизию!
– О, у Деда челюсть прошла, – ответил довольный Егор, придавая Сашку ускорение в виде пинка, – пойду, ёмкость поищу какую. Котелок. Хоть кружку какую!
Чему доволен такой? Что я тут вторым армейским разговариваю? Или что вообще разговариваю? А тебе-то что до моих болячек?
– Э-э, конь педальный? Ты куда рванул-то? На танк посмотри! – кричу я. – Как ты бревно целое не увидел? Да, Лошадь, горе мне с тобой! И топор с пилой прихвати. А то тоже не увидишь.
– Глаза пилоткой обшиты, – прокомментировал Егор.
– Напоминаю – это танк. И он не сгорел. Значит – в нем полно горюче-смазочных материалов. Улавливаешь мысль? Горючих, – продолжил я.
Потом повернулся к Егору:
– А ты что скалишься? Уже нашёл тару, кондитер-универсал? Кого ждём? Мадьяр в собутыльники?
Бойцы тащат бревно, пилят его двуручной пилой, колют чурбаки на мелкие колышки, разводят огонь. Топливо слить не удалось, а вот вымочить тряпку в бензине – вполне. Пошло на розжиг.
Я бездельничаю. Типа их контролирую, за румынами поглядываю. Вдруг бой? А я уставший?
А вот и гости. На дымок слетаться стали. Отгоняю нахлебников пулемётными очередями.
Греем на огне тушёнку. Запиваем тёплой водой – не дождались кипения. Пусть пронесёт. Это будет позже. Не сейчас. А сейчас поток тепла бежит по пищеводу, распространяя волны жизни по организму. Потом ели горячую тушёнку, накладывая на плитки галет. Облизывали грязные жирные пальцы – саниструктор упал бы в обморок. А кишечные расстройства радостно спешат на огонёк.
Опять прогоняли любопытных румын. Пришлось даже им по ногам стрелять.
– Думал – всё! Без боя не уйдут. Ушли, – сказал Сашок. Он смотрел на банку сгущёнки, что варилась в котелке. С таким видом смотрел, будто это не кипящая вода, а Ю-Тьюб в планшете с надгрызенным яблоком.
– Повезло, что не немцы. Были бы немцы – вчера бы нас ещё «зачистили». Порядок у них. А эти совсем дикие. И ленивые. Видимо, командования у них совсем не осталось.