– Думаешь? – спросил Егор.
– Если бы были офицеры – ушли бы румыны? Некому их в атаки гнать. Вот и не лезут, – пожал я плечами. Я сидел лицом к дороге.
– Куда же они делись, офицеры ихние?
– Кто знает? – опять пожал плечами я. – Может, выбили их. Может, драпанули в первых рядах. Вот переловят их, тогда и спросят.
– Ну, мы об этом не узнаем, – махнул рукой Егор.
– А тебе не всё равно? – спросил молчавший библиотекарь, не отрывая глаз от банки, что забавно подпрыгивала на дне котелка.
– Всё равно, – пожал плечами Егор, – просто любопытно. Дед, а зачем её варить? Она и не варёная – мёд и мёд.
– Увидишь. Варёная сгущёнка – совсем другой вкус. Не боись – хуже не станет. Кстати, Лошадь, спасибо за сгущёнку. Где ты её только отрыл?
– Отрыл. Именно отрыл. Свои вещи искал, вот и отрыл. Заначка была. На чёрный день.
– Что, он уже наступил?
– Надеюсь, что нет. Просто я понял: чушь всё это. Незачем откладывать на «потом». Завтра для тебя может и не быть.
– Верно, – кивнул я, – не откладывай на завтра то, что можно съесть сегодня.
– И то истина, – согласился Егор, подпрыгивая, – долго ещё ждать?
– Нет, не долго. Ты бы чаю поискал.
– Не надо искать, – сказал Сашок, не отрывая глаз от банки, – есть чай.
– У тебя, как в Греции – всё есть? – спросил я.
– Не всё. Но что есть – надо съесть.
– И то истина, – повторил я слова Егора, – а истина – вечна. Давай пока чаю запарим. А потом ещё воды накипятим. Танкистам.
Мои соратники аж подскочили:
– Каким танкистам?
– Нашим. Нашим танкистам. По моему разумению, сегодня они придут. Оттуда. Это ведь они всю эту румынскую волну сюда гонят.
– Да? – задумался Егор. – Это поэтому ты не стал на ту сторону пруда прорываться?
– А смысл? Я не знаю, есть там ротный или он тут лежит? Под снегом. А кто мы для остальных? Бежавшие с поля боя штрафники? Шлёпнут на месте без базара. А тут мы – на своей позиции. Которую так и не сдали. Чуешь разницу?
– Не думал об этом, – признался Егор.
– А я думал. Так что сидим и ждём. Кавалерию канистровую. Да, кстати, пока не забыл – этот танк Вася Воробьев подбил. Ясно?
– Нет, – удивился Егор. Саша тоже удивился, но молча. – Это почему?
– Парень – герой! Не повезло ему. Но он – герой. Пусть будет героем. А мы уж сами как-нибудь.
– Всё одно не понимаю! – выпрямился Егор. – Ты подбил танк. Зачем отдавать Воробью? Ему уже похрен. Он мертвый. С него и так всё снимется, как с павшего смертью героя. Тебе-то это зачем? Я бы не отдал.
– Понимаешь, – начал я, – он – встал. Он смог. Не попал он гранатой туда, куда надо. Не хватило силёнок, не хватило навыка. Не всем везёт, как мне. Но он – герой. Ты – не встал. Лошадь – не встал. И я – не встал. А он – встал. Доходяга-Воробей. Тише воды, ниже травы. Живого веса, как в баране. Не зассал, встал. И потому я встал. Понял?
– Нет, – буркнул Егор, отвернувшись. – Это твой танк. Тебе бы всё списали. Вернули бы звание, восстановили в строю.
– Кажется, я – понял, – поднял голову Сашок.
– Ни хрена ты не понял, Лошадь! – цыкнул на него Егор. – Командир тут в благородного решил поиграть. Амнистии тут дарит мёртвым. Не тебе, не мне. Воробью! Которому уже по хрен. Сироте. А вот мне не по хрен! У меня жена – больная и две девки-малолетки – пайку в тылу не получают. Потому что я штрафной! Ваше благородие! Пошли вы, со своей сгущёнкой!
Он вскочил, пошёл к танку, стал пинать гусеницу.
– Может, правда, Егору? Если тебе не надо? – робко спросил Сашка.
– Мне – надо. Это справедливо. А Воробей – герой! Уважаю. И каждый должен сам искупить. На чужом горбу в рай не въедешь. Всё! Тему закрыли! Егор, хорош дуться! Иди варёнку трескать! Доставай, Саня! Хватит. Нет больше мочи смотреть на неё.
– Пошёл ты! Белогвардейская морда!
– А ты что, из белых? – удивился Лошадь.
– Чокнулся с горя? Из негров, гля! Ты на меня посмотри? Сколько мне лет было бы, если бы я был белым? Ты когда головой жить начнёшь, а, конь педальный?! Ну, вы и уроды! Такое лакомство испортили! Пошли вы! Гля! Так хотел вареной сгущёнки! Весь аппетит перебили! Не хочу уже. Сам жри!
– Тогда и я не буду. Что я, самый левый? – пожал плечами толстый, достал банку, бросил в снег.
– Что это ты расшвырялся? – возмутился Егор. – Это тебе что, помои? Что ты еду на землю бросил?
– Никто же не хочет! – пожал плечами толстый, хватая банку, обжёгся, перекинул в другую руку, потом в сгиб локтя, прижав к груди.
– Я – хочу. Если их благородие не хочет – его проблемы. А я буду!
– Щаз-з! Тебе три раза! – возмутился я. – Я тоже буду!
Сашка посмотрел на нас, на одного, второго, вздохнул, поставил банку, проткнул штыком. Замер, втянул носом воздух. И мы тоже.
– Мир? – спросил я, протягивая руку.
– Перемирие, – Егор хлопнул по моей ладони своей, потом потер руки друг об друга, достал из-за голенища ложку, стал разворачивать тряпочку.
– Ты мне два раза жизнь должен, – напомнил я.
– Я от своих слов не отказываюсь, – пожал он плечами.
– Вот считай, одну долговую жизнь списал, – сказал я.
– Отстань, а? Давай уже есть. Запах с ума сводит.
– На галету намазывай – торт будет.
– И то верно.
Сидим, едим, кайфуем.
– Никогда бы не подумал, что такое удовольствие может быть в фактическом окружении врага, – пробубнил я.
– А мне напомнило мушкетёров и завтрак при Ла-Рошели, – пробубнил библиотекарь.
– Есть такое дело, – кивнул я.
– Это где? – не понял Егор. – За границей?
– Это в книге. И да, во Франции. Книга такая есть. Про буржуев французских, – ответил я.
– Это мы как буржуи?
– Получается, так, – пожал я плечами.
– Они там так же завтрак устроили на виду у неприятеля, – пояснил Сашок, близоруко щурясь.
– И чем там кончилось? – спросил Егор, намазывая очередную галету.
– Я не помню, – пожал плечами я. – Давно читал. В детстве. Если не ошибаюсь: пожрали – ушли.
– Ну, почти так и было, – кивнул библиотекарь.
– Не понимаю – зачем об этом книги писать? – пожал плечами Егор.
Я заржал. Сашок следом. Егор присоединился. Ржём в три глотки. Так, что румыны на дороге оборачиваются, нервничают. Картина и правда сюрреалистическая – сидим в тылу противника, в открытую готовим пищу на огне, едим на глазах голодных солдат противника, беседуем о литературе. А враги даже не рыпаются. Видишь это, понимаешь, что это правда, но не веришь глазам своим. Сюр! Стойкое чувство нереальности. Как не ржать – истерично, заразительно, до боли в животе?
Мы – победили! Чувство это с восторгом растёт в душе. Победили! Перемогли! Пусть мы в тылу врага, но ведём себя, как хозяева. И враг это чувствует, понимает. Понимает, что дела их – швах! Понимают, что воевать с нами, тремя – уже бесполезно, бессмысленно. Битва проиграна. Бой с нами – лишние усилия, лишние жертвы, которые уже ничего не изменят.
Они ещё не знают, что для Румынии – проиграна не битва, а война.
Хотя, видимо, почувствовали. Судя из следующих событий.
– Дед, опять бестолковые появились, – встал Егор, отрясая снег со штанов.
Смотрю в сторону дороги. Мне видно хуже, чем Егору – танк мешает, заслоняет. И верно – что-то я расслабился. Совсем не контролирую ситуацию!
Тоже встаю, беру пулемёт, вздохнул, ругая сам себя последними словами – пулемёт – наша жизнь, а я его опять не обиходил. Вот, Лошадь, молодец – успел обтереть сотню патронов и запихать их в ленту. Лошадь оказался лучше меня! Лошара я, бестолочь, а не командир!
Но косячить не перестал. Влом мне стало лезть под танк. Забрался прямо на него, поставил пулемёт на сошки на башне, прижал приклад к плечу, припал к прицелу.
– Идите на буй! – орёт Егор. Он встал справа от меня, скрыт от румын бронёй, только винтовка лежит на танке, да каска над стволом. Так же и Лошадь, но слева. Близоруко щурясь, целится. Этот вообще ни во что не попадёт. Только если снова в себя.
Румын – толпа, на взвод – точно. Идут кучно, но как табор цыган – без всякого подобия строя. Встали, посовещались. Вперёд вышел один, демонстративно положил винтовку, снял ремень, покопался в кармане штанов, вскинул над головой грязный платок:
– Не стрелять! Не стрелять! – кричит.
– Это мы ещё поглядим! – кричит в ответ Егор.
– Русски, сдавать! – опять кричит этот, с платком.
– Русские не сдаются! – это уже я кричу. Популярный слоган-мем.
– Мы – сдавать! Капитулирен! Гитлер – капут!
– Ну, вот, Рохнин, и твоя индульгенция, – говорю я Егору.
Лошадь удивлённо смотрит на меня. Да, я знаю фамилию Егора. Я многое знаю такого, что не хотел бы знать.
– Это чё за… ирдургеция? – удивился Егор.
– Прощение грехов. Вяжи пленных – тебе и спишется твой штраф. Чем большее стадо приведёшь – тем быстрее трибунал твоё дело рассматривать будет. Понял?
– Понял. А если подлянка?
– Кто не рискует – не пьёт шампанского. Самогоном обходится. Рискуем?
Егор думал не долго:
– Слышь, дура! – орёт Егор румыну. – Оружие сложили, руки – в гору и подходим по одному! Ты понял, чурка?
Румын кивает, идёт спиной вперёд к своим, не поворачиваясь к ним, через плечо что-то им выговаривает. На землю полетели винтовки, ремни с патронташами, взлетели голые руки с топорщащимися белыми пальцами.
– А чем мы их вязать будем? – спрашивает Сашок. – А кормить?
– Без кормёжки перетопчутся, – отвечаю, не сводя прицела с моря поднятых рук. – А чем вязать – ищи! Я тебе что? Дом Советов? Совнарком? У тебя голова на шее болтается для чего? Вешалка для каски?
Меж тем Егор вышел из-за брони и пошёл приставными шагами к румынам, не сводя с них ствола своей винтовки. Румыны встали, повернулись к нему.
– На колени! – кричит Егор, отгоняя одного от толпы, разворачивает его, ставит на колени, подбивая его в сгиб коленей. Охлопывает по карманам.
– Ловко ты! – кричу я. – Уже приходилось пленных брать?