– Меня брали! – отвечает Егор. – Наша доблестная милиция! Молодой я был и глупый.
Процесс «взятия» пленных был нудным и долгим. И поэтому утомительным. Для меня. Не знаю, как для моих соратников. Ничего не происходит, легко отвлечься, задуматься о чём-нибудь, но бдительности терять нельзя! Выхватит какой-нибудь из этих, с виду жалких, цыган пистолет из-за спины – положит нас всех на раз-два. Приходится силой воли удерживать концентрацию.
А когда Егор и Сашок повязали этих – от дороги уже тёк постоянный ручеёк решивших завязать с войной. Эти – решили поменять войну на страшную вечную мерзлоту дикой Сибири, которой их пугали офицеры.
А были такие, которые не смогли определиться. За то время, что я «контролировал» пленных и дорогу, двое застрелились. Просто выходили из людской реки, садились, разувались, засовывали себе ствол в рот и пальцем ноги вышибали мозги. Бывает. Истинно лучше страшный конец, чем бесконечный страх.
Был ещё один, что стал кричать и стрелять – в спины идущих сдаваться в плен. Его завалили – свои же. Застрелил его солдат румынской армии и пошёл дальше. Не к нашему «пункту приёма пленных», а туда, к пепелищу села.
Солнце было высоко, мороз потихоньку крепчал, снег идти почти перестал. И вот в это время на дороге поднялась паника. Похоронная процессия румын превратилась в паническое бегство.
– А вот и наши! – кричу радостно. Я и правда рад. – Лошадь, надо бы себя обозначить! Флаг красный – был бы идеальным.
Понятно, но где его взять?
– Ищи белые тряпки! Те же портянки, полотенца! На палки, штыки наденем. Не хочется загнуться от дружеского огня! Пальнут из пушки, с перепугу – только потом разбираться будут.
А толпа пленных у нас уже внушительная. Стоят в снегу на коленях, нога на ногу, руки за головой в замок пальцев. Я видел по телевизору. Не знаю, насколько это оправданно, но связать их всех просто нереально. А от дороги бежит целый девятый вал сдаваться. Оружие бросают кто где. И около мёртвого танка – уже гора винтовок и амуниции.
Лошадь тащит кавалерийскую пику. У меня шок. Откуда? Была, оказывается, в горе сданного оружия. Времена лихих конных атак ещё не закончились, оказывается. Это я думал, что холодное оружие должно исчезнуть в век автоматического оружия, а вот румыны не думают. Да и наши. Наши «гусары», что воевали несколько дней бок о бок со штрафниками, также таскали свои шашки на боках. Не видел, чтобы применяли – воевали как пехота. До противника добирались с ветерком, спешивались и воевали – пешими, но шашки исправно таскали на боку.
Вижу широкогрудые танки, что утюжили снежную целину в поднятой ими самими вьюге. Спешно привязываю белое полотнище с бурым пятном к пике лоскутами ткани, распущенными на полосы. Простынь это. Была. И кого-то на ней убили – пятно старой крови было немаленьким. Даже этим не побрезговали мародёры европейские. Вздохнул – и нам сгодилось.
Стал махать получившимся «японским» флагом над головой. Залез на башню, встал в полный рост. И опять забыл о пленных. Снять меня как два пальца об асфальт! Обошлось.
Гулко, каким-то тупым протяжно-звонким буханьем стрельнули танковые пушки. Характерно так. Не спутаешь. Аж сердце подпрыгнуло – как я соскучился по этому звуку!
Два куста разрывов встали у дороги. Как стоп-сигнал – по эту сторону взрывов всякое движение прекратилось. Вся масса людей залегла. Там, дальше, за разрывами – ускорились, бросая оружие, амуницию, обоз.
Мать моя женщина! Какие красавцы! Это я любовался нашими танками, легендарными Т-34, что широкогрудыми кораблями летели над белым морем снега, качаясь на этих снежных волнах. В поднятой танками снежной пурге и не заметил, что танки облеплены заснеженными, как снеговики, людьми, что жались к броне.
Крайний, левый танк резко крутнулся на вставшей колом гусенице, полетел к нам. Я думал, при этом манёвре люди с него посыплются, как брызги от собаки, – но удержались.
«Наши» пленные вскинули руки в небо. Я ещё рьянее закрутил флагом над головой.
Танк резко встал. Снег полетел дальше, оседая на пленных, что шарахнулись от него, падали на отёкших от долгого стояния на коленях ногах, друг на друга. Башня с жужжанием покрутилась вправо-влево, обведя нас стволом 76-мм пушки, замерла в направлении танка румын. Посыпалась с брони пехота, отряхались, крутя корпусом, как уже упоминавшиеся собаки, не опуская оружия с нас. Круто! Зрелище, достойное руки Тарантино.
– Свои! – кричу я. – Русские! Штрафная рота Н-ской дивизии М-ской армии. Донской фронт!
Стволы автоматов чуть дёрнулись, чуть опустились.
– Боец Кенобев! Штрафная рота. М-ская армия! Это наши пленные! – опять кричу.
Открываются, почему-то с грохотом, танковые люки. Оттуда пар. Из пара танкисты. Двое, как спрыгнули, сразу повалились на землю. И лежат, раскинув руки. Отдыхают? Так тяжело им пришлось?
А командир танка, в зимнем комбинезоне на меху, в танкошлеме меховом, в унтах, неспешно открыл планшет, сверился с ним нахмуренно, снял перчатки, махнул мне:
– Спускайся, боец!
Я спрыгнул. Подошёл. Танкист протянул руку, смотрит прямо в глаза:
– Капитан Анистратов, Н-ская бригада. Как вы тут оказались?
Руку жмёт крепко, в глаза смотрит пристально.
– Так мы тут и были! Ниоткуда не оказывались. Уже третий день ведём тут бой. Сначала отбили село, теперь удерживаем, – отвечаю я.
– У меня тут наших не числится.
– Бывает, гражданин начальник. А мы есть. Вот, танк подбили, мадьяр порубали, повязали – этих вот.
– Молодцы! Доложу о вас командованию. Молодцы! Тяжко было?
– Нормально. У штрафников легко не бывает.
– Ну да. Верно. А что там, не знаешь?
– Вчера наша дивизия билась. Уже сутки ничего не слышим.
Капитан покачал головой, повернулся к усатому дядьке из танкодесантников:
– Оставь тут пару человек, мало ли! Нет, пятерочку. Двоих мало. И вот что. Сам останься. Понял?
Усатый злобно глянул на меня, кивнул.
– Ну, бывайте, штрафные! Повтори фамилии!
Я продиктовал. Капитан записал карандашом в свой планшет, захлопнул, шагнул к танку.
– К машине, – как-то буднично, вполголоса сказал.
Но танкисты подорвались, полезли по танку в люки. Десант – на броню. И пристёгиваются. Вот почему они не свалились! Капитан сел на башню, ноги – в башню, схватился за свой люк, что закрыл ему грудь, как щитом, что-то крикнул в машину. Потом козырнул нам, танк взревел, пошёл, выкидывая позади комья снега.
Наши! Победа! И мы живы!
Воткнул пику в решётку радиатора битого танка. За башней. Полотно хлопнуло на ветру. Без сил сел на башню, уронив голову и руки. Сил совсем не осталось. Напряжение схлынуло, как вода, выпущенная из запруды, оставив голые камни на пустом дне моей души.
Косяк
Так как нас стало на шесть автоматов больше, заставили часть пленных копать могилы. Ребят надо хоронить.
А пленных становилось все больше и больше. Сами приходили, приводили пленных десантники танковой бригады.
Равнина перед пепелищем села оживала. Текли ручейки румын, как стада овец, сгоняемые овчарками-автоматчиками в бледно-жёлтых, как слоновая кость, дублёнках. Пошли грузовики с пехотой. Нашей пехотой. Тут уже многие были, как и мы – в ватниках и шинелях защитного цвета. Зашныряли мотоциклы с опулемёченными колясками.
Егор суетился как заведённый. Глаза его блестели азартным огнём. Лошадь кашеварил. Десант поделился сухпаем и концентратами. А я так и сидел на башне танка, обняв пулемёт. В абсолютной апатии. Ходили люди, что-то спрашивали, что-то мне кричали. Мне было фиолетово. Не хотелось даже моргать, не то что рта раскрывать. Слезть с танка не было сил. Зад уже примёрз, но подняться, оторвать седалище от ледяной стали было выше моих сил.
– Бог в помощь! – слышу крик.
Акцент странный. Как у Лаймы Вайкуле. Скосил глаза. Стоит боец, улыбается. Привел толпу пленных. Он не из танковой бригады. Знаков различия нет. Штрафник? Не знаю такого. Оружие у него занимательное. АВС. Автоматическая винтовка. Редкое. До войны выпускали небольшой серией. Капризное, не для всех. Для умелых и заботливых рук. С привычкой к обращению с техникой. Какая-никакая – а автоматика. Бросили производство – выходило дороже пулемётов ДП. Откуда он взял? Штрафник? И это обращение, не комсомольское.
Звоночек тревоги тихонько звякнул, но не в пояснице, а в затылке. Я выпрямился, с трудом разлепил слипшиеся губы:
– И тебе не хворать! Откуда ты такой красивый?
Боец махнул рукой в сторону села. Лицо улыбается, а глаза нет. На ногах сапоги с коротким голенищем. Многие ходят в трофейном. И штаны не наши. Видно, плотные, но не ватные и не шерстяные, грязные. Не видел таких. На теле ватник, застёгнутый на все пуговицы. Скатка шинели. Румынской. Всё как обычно – сборная солянка, сам так хожу, но в затылке звенит – штаны странные, цвет грязи на ватнике и штанах отличается, редкое оружие.
– А сам откуда будешь? Рига, Таллин, Даугавпилс? А, латышский стрелок?
Боец удивлён. Не успевает ответить, я спрыгиваю с танка (откуда силы взялись?) так близко к нему, что он отшатнулся, хватаясь за винтовку. Щаз! Ногой подбиваю ему ноги, припечатываю в нос открытой ладонью сверху вниз. Но он – боец, извернулся, упорно тащит винтовку. А ведь за поясом финка. Значит, не твоя. Даже не вспомнил о ней. Да и узнал я её рукоятку – она торчала из-за голенища одного из «бульдогов» ротного.
Такая злость меня обуяла, что стал бить этого прибалта, не соизмеряя сил. Он ничего не мог мне противопоставить – в Ярости я чертовски быстр. Подныриваю под его удары, пробиваю в корпус, в голову, пинаю сапогами в колени.
Все вокруг замерли в удивлении и нерешительности – никто ничего не понял. Почему я накинулся на бойца, за что бью? Что на меня нашло? Усатый десантник, старший сержант, кричит, но ему идти – восемь шагов, стрелять не станет. Егор и Лошадь просто рты поразевали, румыны – отшатнулись подальше, как от огня.
Когда прибалт упал, продолжаю пинать его. Со всей возможной злостью. Ещё и под нас вырядился! Румын привел! Не уйдёшь, гнида! Слышу, как что-то хрустит. Чувствую, что усатый – близко. Падаю коленями на живот прибалта – он складывается, бью каской ему в лицо, проворачиваюсь на коленях – усатый десантник уже тянет ко мне свои грабли. Нащупываю финку «бульдога» ротного, выхватываю, опять проворачиваюсь. От боли прибалт опять складывается – вовремя. Резким движением стряхиваю с финки ножны и вгоняю финку прибалту в лицо.