Выстрел, танк вздрогнул всем многотонным телом. Слышу мат-перемат из погнутого, не захлопывающегося люка. Лязг затвора. Выстрел. Ещё выстрел. Стучу рукоятью клинка по люку, кричу в башню:
– Попали! Поехали!
Спрыгиваю, опять бегу впереди танка за его кормой – назад в тыл. Бывает так! Атакую собственный тыл. В городских боях – всё вперемешку. Как слоёный пирог. Мы у них взяли пятиэтажку, они отбили наши вчерашние, опустевшие, позиции.
– Ура! – кричат вокруг меня. И я кричу. Рембатовцы сопровождают свой танк штыком и очередью пулемёта.
Зарезал ошалевшего немца, что выскочил прямо на меня. Вонзил ему в грудь «ритуальный» нож. Хрустнуло, как переламывается хворостина. Рукоять у меня в руке – лезвие осталось в трупе.
– Отомщён, – прорычал я, бросая остатки ножа под ноги, – напился крови клинок!
Навстречу – редкая цепочка бойцов со штыками наперевес. Обтрёпанные ватники и ватные штаны, горла тощих сидоров за пригнутыми спинами, округлые каски и злые глаза под ними.
Наши! Прорвались!
Запрыгиваю на танк, тормошу ротного. Жив ещё.
– Жги на всю железку до госпиталя! – кричу в лицо командиру танка, мужику с СТЗ.
– Вернуться надо, – мотает головой, – они донесут.
Он показывает на доходяг-пехотинцев.
– Приказываю! Доставить ротного на операционный стол! Взял на себя командование ротой и всеми приданными частями. И тобой тоже! И всей твоей бандой! Понял? Приказ понял?
– Ты что себе возомнил? – вскинулся он.
Выхватываю нож, пробиваю броневую сталь люка, вынимаю нож. Он задумчиво смотрит на узкий прорез.
– Вопросы? Если он умрёт – я тебе лицо обглодаю! Дуй! Гони своё корыто в госпиталь! Этот мужик десяти рот стоит!
Спрыгиваю, бегу на пятиэтажку. Не оборачиваюсь. Знаю – коротко посоветуются и уйдут. Все. И пулемётчики рембата – тоже. Жаль. Но… А-а… на них всех!
Прихватываю ящик с патронами. Бегу к пятиэтажке. Под огнём. Пули так и свистят вокруг, впиваются в мёрзлую, перепаханную войной землю сквера. Пох! Не, я, конечно, делаю на бегу «манёвр зайца» – куда ступит моя нога при следующем шаге, не знаю даже я, завершив предыдущий шаг. Случайным образом принимаю решение. Автоматически – думать об этом – тупить. Не будет спонтанности. Вычислят, подловят. А так пусть жгут патроны. Нам ещё подвезут. Им уже нет.
Вот и дом. Оповещаю личный состав о смене руководства. И назначаю себя узурпатором. Незаконно занявшим железный трон владения штрафной ротой и этим четырёх с половиной этажным королевством. Всё же обвалили один этаж на левом крыле здания. Рухнули остатки крыши и сложился этаж. Погибли три бойца. Наши ошиблись или немцы постарались – не важно же! Какая разница?
Расставляю бойцов. Опять читаю лекцию. Всё то же – не сиди долго на одном месте, не высовывайся, не подставляйся. Формирую мобильную группу «пожарных» из ребят пошустрее. Учитывая мой «московский» опыт.
Отбиваем атаки врага, корректируем огонь средств поддержки. Если бы не они – сожрали бы нас с потрохами! За час – семь отчаянных атак. Немцы – как одержимые безумцы – лезут на дом. Укладываем их мордами в землю. Через пять минут опять бегут!
А люди у меня всё кончаются. От «пожарных» ничего не осталось. Вот и Маугли залёг с винтовкой. Учу его:
– Задержи дыхание, на спуск дави плавно, будто у тебя не палец, а лепесток ромашки. Не расстраивайся. Слишком далёкого немца выбрал. Ещё и бегущего. Надо стрелять не туда, где он сейчас, а туда, где он будет. И пули летят не прямо, а по дуге. Вблизи – не имеет значения. Но вдаль – надо учитывать. Тренируйся.
Бегу дальше. Я почти не стреляю. Пытаюсь заменить ротного – быть везде и сразу, – патронов подкинуть, гранатами закидать прорвавшихся немцев, вынести раненого, подбодрить ещё живого.
Зимнее солнце покатилось на вечер. Мы ещё живы! Дом ещё держим. Комдив обещал… много что обещал. Но требовал – большего. Требовал дом удержать до утра. У меня – семнадцать штыков. Со мной и теми двумя гавриками героическими, что ранены в ноги, но остались на месте. Их надолго не хватит – не сменят позицию – задавят. Маугли я отправил исправить связь – телефон замолчал.
Отбиваем ещё атаку. Отбиваем гранатами. Половина здания горит. Немцы притащили огнемёт, крики горящих заживо – мои горящие бойцы подорвали огнемётчика гранатами. Пылает, как пионерский костёр. Чему гореть в куче битого кирпича? Горит. И ещё как!
Немцы залегли в двадцати – сорока метрах. Следующая атака – будет штурм этажей. Раненые забаррикадировались в подвале. Отвожу всех на цокольный этаж ещё не занявшегося огнём крыла. Ставлю растяжки.
Атака! Штурм! Гранатный бой – в упор! Удары взрывной волны своих же гранат. Рукопашная. Рывком врываюсь в группу врагов, начинаю свой «танец клинка». Кручусь среди них, как будто танцую брейк-данс. Режу ноги, руки, тела. Кровь во все стороны. Немцы валятся.
Удар в поясницу, тоже падаю. Ноги отнялись. Выхватываю гранату, кидаю за спину. Ещё одну, последнюю. Туда же! Ползу. Взрыв, взрыв.
– Ура! – отовсюду выпрыгивают бойцы, бегут мимо меня, перепрыгивают через меня.
Меня подхватывают, оттаскивают.
– Что там? – спрашиваю. Теплится ещё надежда.
– Пуля там. Прямо пониже поясницы, – отвечает боец, что накладывает повязку, стянув с меня штаны.
– Обидно. В спину.
– Всяко бывает. Ноги отнялись?
– Да.
– Хреново, Дед!
– Немцы! – крик от стен.
Скриплю зубами. Ног не чувствую. Боли, правда, тоже. Бойцы разбегаются. Ползу. Волоку свою винтовку.
Бешеная пальба, частые взрывы гранат, мат по-русски, по-немецки. Подползаю к стене. Переворачиваюсь лицом ко входу. Винтовку – на проём. На меня вылетает немец. Стреляю. Пуля ему вонзается в грудь. Но он идёт. Стреляю и стреляю. Две пули в грудь, одна в лицо. Падает. Летит граната. Падает к ногам. Изворачиваюсь, хватаю, откидываю. Взрывается прямо в проёме. Меня бьёт ударной волной, вырубает.
Очнулся, застонал. Ругаю себя последними словами. Вдруг немцы?
Но никого. Только трупы. Нет живых. Ни наших, ни немцев. На моём КП только трупы.
Ползу. В левой – пистолет, правой волоку винтовку за ремень.
Телефон! Кручу ручку этого аналога динамо-машины. Маугли! Ты чудо! Есть контакт!
– Ольха! Ольха! Я – Точка! Я – Точка!
– Точка, я – Ольха! Что молчали?
– Ольха! Дай огня! Всем, что есть. Ориентир – два, право – четыреста. Ориентир – два, право – четыреста. Всем, что есть!
– Точка! Это ваши координаты! Ты кто, назовись?!
– Слушай сюда, Ольха, мать твою за ногу и об угол четыре раза, пока не раздуплится! Ольха! Дуб ты! Крыса тыловая! Говорит боец Кенобев! Нет тут больше никого! По этим координатам – наших нет! Понимаешь? Нет больше живых! И я помираю, сука! Некем держать дом! Тыловая ты гнида! Дай огня! Дай! Огня! Огня дай! Отомсти за нас! Отомсти! С землёй нас перемешай! Хорони ребят, Ольха! Ребят хорони! Нас хорони! Мы все умерли, но не сдали точку! Не сдали! И не сдадим! Дай огня! Хорони нас! Не оставь на поругание!
Я ещё долго кричал в трубку, хотя связь снова прервалась.
Выстрел от входа – боль в левой кисти – пистолет и рука – вперемешку. Вижу – забегают немцы. Один, второй, третий. Смещаются приставными шагами, держат меня на прицеле. Отшвыриваю трубку, тянусь за винтовкой. С ухмылочкой немец стреляет. Пуля ударяет в правое плечо. Рука безвольно падает. Дёргаю искалеченной левой. Стреляет опять. В левое плечо. Рука падает.
Взвыл волком от бессилия. Один из немцев присаживается около меня на корточки, достаёт мой нож, разглядывает. Хмыкает. Плюю ему в лицо. Бьёт меня кулаком в нос. Хруст. Нос опять набок. Рот сразу полон крови. Боль, на фоне остальной боли, незаметна.
Немец ставит мне колено на грудь, что-то с ухмылкой говорит своим. Ухмыляются. Один из них заходит мне за голову, садится и зажимает голову, другой держит ноги. Они же не знают, что ноги мои что сардельки.
Немец пальцами открывает мне веки и начинает медленно-медленно приближать острие ножа к глазу:
– Нет! Нет!!! Суки! Что ты делаешь, падла! Тварь! Скотина! А-а-а!!!
Больно. Очень больно. Но больше накатывает отчаяние, а убивает бессилие! Я как жертвенный ягнёнок! Мне глаза выкалывают, а я только орать и могу!
Темнота. Меня ослепили. Кричу от всей своей боли и отчаяния.
Через свой же крик слышу вой снарядов и тяжелые взрывы. Мир заходил ходуном. А потом – померк.
По ту сторону света
Я – живой. Опять живой! И опять – котлета. Лежу бревном. Руки и ноги – перебиты. Глаз – нет. В том смысле, что вообще. Вытекли! А-а-а! Су-у-у-ки-и-и-и!
Лицо и то обгорело. Опять обгорело. До костей, местами. Про волосы и не говорю.
Боль! Пылающая боль! Вся моя жизнь – боль!
Зачем я выжил? Кричу об этом. Прошу добить.
Но поздно. Я – в госпитале. Вытащил меня Маугли. Говорят, что Маугли. После мощного артиллерийского налёта – дом сложился. Все перекрытия – рухнули. Остались только стены. Как я выжил? Как меня нашёл искалеченный войной мальчик? Как вытащил кусок мяса, которым я стал? Как дотащил? Маленький мальчишка, с начала бомбёжки Сталинграда – голодающий? Нереально. Или его тоже Пяткин «модернизировал»? Я схожу с ума!
Зачем? Зачем? Зачем я выжил? Слепой, с перебитым спинным мозгом, с искалеченными руками? Дармоедствовать? Объедать здоровых бойцов?
Кричу. От боли не кричу. Кричу от обиды. Нет, не на такой финал я рассчитывал. Хотел умереть в бою! Как и подобает мужчине, как и положено защитнику воюющей страны, как и положено воину народа, сражающегося за право на жизнь. Стоя, с оружием в руках!
Не хочу я жить растением! Зачем такая жизнь?
Предчувствие меня обмануло. Кинуло! Оно меня обнадёжило – всё, Витя, настал твой последний и решительный! Увидишь ты дом родной, увидишь ты родных! И что? Сгнивай теперь куском тухлого мяса! В этом проклятущем прошлом!
Как я мог поверить своим предчувствиям? Как мог так себя обнадёжить? Ведь уже не раз они меня подводили! И не два раза подводили! Подводили много раз: Маугли в тот раз я тоже не учуял. Чутьё не предупредило о том, что пулемётчик немцев будет стрелять прямо сквозь межкомнатные стены, которые для пулемёта что картон? Почему предчувствие опасности не сработало? В него, в «датчик опасности» – в крестец, пулю и получил. Да так, что пуля прошла меж позвоночных дисков и перебила спиной мозг. И застряла там, не в силах пробить кости позвоночника. Не пошла дальше, что убило бы меня, к моему счастью. Кирпичи пробила, а в изменённых костях – застряла.