Напутствуя сына, Анатолий Иванович испытывал легкую грусть. Вон как бежит время! Юрка, который, казалось, еще вчера елозил голым задом по полу, начинает самостоятельную мужскую жизнь. Когда сын впервые пошел в школу, на отца это не произвело особого впечатления — школа принадлежала чему-то детскому. Иное дело — охота. То было теперешнее существование Анатолия Ивановича, которое отныне, как равный, будет делить его сын. И как еще заладится его охотничья и человеческая судьба? Анатолий Иванович был слишком опытным, искушенным охотником, чтобы не понимать важности этого шага. Поведение человека на природе во многом определяет его поведение и среди людей. Мир животных, птиц, рыб и растений беззащитен и полон искушений для человека. Ничего не стоит попустить себе, дать волю низким и жадным чувствам и потерять устой в душе. Он сам в молодые годы испытал силу темных велений, охватывающих человека в лесном и озерном одиночестве, в том опьянении властью, какое дает ружье. Случалось, он заваливал зверя не по нужде, а по глупой лихости, без счета и смысла губил болотную и водоплавающую дичь. И, живя темным законом, сам как-то душевно огрубел и опустился. Армия, война, потеря ноги остудили его, заставили многое передумать заново. Он спасся. А вот его товарищ по охоте и дальний родич Костенька погиб. Безобразничал с молодых годов в природе, так и во всем стал безобразником. Растерзанный, ленивый, ни муж, ни отец, ни работник — «пятый туз». И чего далеко ходить: Минька Косачев с восьми лет приобщился к охоте, парень толковый, смекалистый, а в первом классе два года просидел, во втором — на третий остался. «Мой Минька основательно учится, — уныло говорит о нем отец, — к армии может, пять классов одолеет, там доучат».
Анатолий Иванович посмотрел на худенькое Юркино лицо с оттопыренными, смешными ушами и блестящими, как медные пуговицы, глазами и вдруг понял, что не стоит больше ничего говорить. Слова эти Юрка и сам знает, но зазвучат ли они в нем там, на озере, когда он будет предоставлен самому себе, — кто знает?
— Уроки выучишь и ступай, — сказал он усталым голосом.
«Вечерняя зорька накрылась, — отметил про себя Юрка. — Неужто нельзя ради такого случая разок не приготовить уроков?» Но спорить не стал, зная твердый нрав отца.
С уроками он провозился до половины двенадцатого, никогда, казалось, задачи не были так головоломны, примеры длинны, а стихотворение никак не ложилось в память. Шепча про себя: «Осенняя пора, очей очарованье…», Юрка сложил в портфель учебники и тетрадки, взобрался на лежанку и прикорнул у теплого бока отца.
Ровно в два часа ночи хрипло залился будильник, залился не для отца, как это всегда бывает, а для него, Юрки.
Анатолий Иванович с печки следил, как сын снаряжается. Вот он натянул лыжные брюки, фуфайку, а сверху надел отцовский ватник, который сидел на нем, как пальто, набил сена в материны резиновые сапоги, обулся, потопал пятками об пол, подпоясался патронташем, в котором еще днем проделал новую дырку, нахлобучил шапку-ушанку и, наконец, снял с гвоздя ружье. Ружье он повесил на правое плечо, а на левое — сумку для дичи. Из обычного лопоухого, худенького Юрки он превратился в небольшого, плотного, справного мужичка, и отец с непривычным теплом сказал:
— Ни пуха ни пера, товарищ охотник!
Юрка неприметно сплюнул в угол — так полагалось, если ты не можешь ответить: «Пошел к черту!»
Хлопнула дверь, Анатолий Иванович услышал, как забилась, закрякала подсадная, которую Юрка сажал в плетушку, затем все стихло…
У Юрки не оказалось попутчиков, охотники ушли еще накануне, на вечернюю зорьку. Путь на Великое лежал через два леса и два болота. Полная луна светила так ярко, что ему не понадобился даже электрический фонарик, который он повесил на верхнюю пуговицу ватника. И пока Юрка шел деревенской улицей, а затем небольшой лужайкой за околицей, он ничего не боялся. И вступив в лес, он тоже не струсил. Прозрачно-зеленоватый свет заливал просеку, по которой вилась тропка, да и между деревьями не было черноты, лунный свет проникал всюду, и нечего было опасаться внезапного нападения. Да и кто мог на него напасть? Волки осенью людей не трогают, лось — смирный, а медведь здесь не водится. И в лесовика Юрка не верил. Это все Минькины выдумки, будто ночью в лесу бродит небольшой горбатый старик с зеленой, до колен бородой и черными, пустыми очами. Но береженого бог бережет, и Юрка на всякий случай снял с плеча ружье и взвел курки. Если б внезапно не вскрикнула в плетушке подсадная, он бы не подумал бежать: слишком резок и неожидан был этот вскрик в безмолвном лесу.
Задыхаясь, Юрка остановился на опушке. Шея под воротом ватника была мокрой, по груди медленно текли холодные капли. Хорошо хоть, он побежал вперед, а не назад, каково было бы заново идти через лес! Перед ним лежало болото. Скошенная в конце августа трава не успела отрасти, и болото было плоским и открытым во все стороны. За болотом темнел редкий дубняк вперемешку с рябиной и соснами, и этого леска Юрка нисколько не боялся. Он был такой сквозной и хоженый, что там негде хорониться лесовику.
Болото упруго проминалось под ногой, будто дышало, затем Юрка ощутил твердый упор лесной почвы, тропинка пропетляла между соснами, скользнула под старым дубом, и повеяло мягким, влажным теплом близкого озера. За деревьями сверкает черная вода, еще немного по заболоченному берегу, и он у цели…
На Великом все меняется очень быстро. На глазах Юрки густой белый туман поглотил озеро. Нагретая не по-осеннему сильным солнцем вода остудилась за ночь куда меньше воздуха, и теплое, парное озеро истаивало туманом в ночную, знобкую студь. Туман поглотил не только далекий Салтный мыс и Березовый корь, но и ближние островки травы ситы, шалашики охотников, обрезал берег справа и слева, скрыл горизонт, которому пришла уже пора розоветь. Затем, поднявшись выше, погасил звезды, одна лишь полная, круглая луна проблескивала из тускло-желтого размыва.
У Юрки подозрительно зачесалось в горле. Не найти ему отцова шалашика в густом молочном месиве. Значит, пропала его первая охота? Нет, он найдет шалашик, хотя бы ему пришлось обшарить все озеро.
Он нащупал весло в мокрой, скользкой осоке, отвязал челнок и с силой оттолкнулся от берега. Челнок нехотя сдвинулся с места, взмутив воду, прополз по илистому дну и после нескольких толчков стал легким — его приняла глубокая вода.
Шалашик отца находился напротив старого вяза, у левой оконечности Березового коря. Надо держаться берега, а затем взять немного влево. Берег почти невидим, лишь порой в белесой мути угольно вычерчивалась верхушка стога или крона дерева. Будь этот проклятый туман хоть недвижим, но он тек, бежал над водой, кружил голову и невольно увлекал за собой. Вскоре Юрка не знал, где находится. То вдруг шуршала ряска под днищем челнока и выступала сита черной стенкой, но он не узнавал ее, потому что очертания озерной поросли были скрыты за туманом. То он попадал в сухую гущу камыша и с облегчением думал: рядом должен быть Салтный. Но камыш вдруг кончался, и он вновь оказывался на чистом. Порой ему казалось, что он кружит, как слепая лошадь, возвращаясь все время к исходной точке, а порой — что заплыл не то в Дуняшкину, не то в Прудковскую заводь.
Послышался странный, незнакомый звук, будто прачка шлепает жгутом по воде. Юрка сообразил, что это весельная лодка. У местных охотников были только кормовки. «Видать, городские», — подумал он. В тумане обрисовался задранный кверху нос моторки, потом два нависших над водой весла, с которых, звеня, сбегали капли воды. И голос егеря Петра Иваныча произнес:
— Эй, в лодке, где мы находимся?
— А я и сам не знаю, Петр Иваныч! — отозвался Юрка. — Заблудился. — И с мальчишеским любопытством добавил: — А почему вы без мотора идете?
— Какой тут к черту мотор! — ворчливо сказал егерь. — Того гляди винт запорешь. Салтный не знаешь где?
— Вроде бы слева… Или справа, — ответил Юрка.
Егерь коротко выругался, и лодка скрылась в тумане.
Уже туман начал просвечиваться желтизной восхода, когда Юрка наткнулся на шалаш, в котором устраивался охотник. Юрка хотел окликнуть охотника, спросить, как проехать к Березовому корю, как туман с бешеной быстротой потек к западу, забивая рот словно мокрой ватой, затем взлетел кверху и вмиг исчез. Сделав свою работу, рассветный ветер сразу стих. Простор расчистился и стал виден до последней камышинки, хвоща, серебристо-голубой вверху, золотистый по горизонту, где вставало солнце, угольно-черный там, где берег и деревья. А вода, огненноперая под восходом, стала незримой на всем остальном зеркале озера, она казалась единой с воздухом, неосязаемой, невесомой, прозрачной стихией.
И тут Юрка разглядел и охотника и шалаш. Охотник был его крестным, Степаном Данилычем, и шуровал он в шалаше, построенном его отцом.
— Крестный! — с обидой, гневом и возмущением закричал Юрка. — Ты чего чужой салаш занял? — Он крикнул «салаш» вместо «шалаш», потому что так произносили это слово взрослые охотники.
— Кто это шумит? — отозвался крестный. — Голоса не узнаю!
— Это я, Юрка! А салаш отец ставил!
— Ну и занимай свой салаш, — миролюбиво сказал крестный, — заблудился я, понимаешь… — добавил он смущенно.
Выжив крестного из шалаша, Юрка покидал на воду чучело и чуть поодаль спустил подсадную. Потом он завел челнок в сумеречную, построенную из ситы и березовых веток пещерку.
Все было так, как ему не раз мечталось и снилось. Качались на мелкой зыби чучела, поворачиваясь то боком, то носом, чистила перья и вдруг начинала метаться пригвожденная грузилом подсадная, вились маленькие стрекозы со стеклянными крылышками, какая-то птичка с зеленой нашлепкой на голове с шумом вспорхнула из ситы и села на камышинку, пригнув ее до самой воды; сладкая тревога нудила сердце, а тело было охвачено той странной, из холода в жар, дрожью, какая бывает перед болезнью.
Подсадная перекликалась со своими соседками коротко и взволнованно, — вокруг было много шалашей, — тогда над шалашом или чуть поодаль пролетали: выше — осторожные, крупные кряквы, ниже — более беспечные, рассчитывающие на свою скорость чирки-свистунки и чирки-трескунки. Но Юрка замечал их слишком поздно, когда они были уже за пределом выстрела. Да он и не рискнул бы стрелять по ним — верный промах, и перед отцом будет стыдно.