Я так довольна собой, что не сразу слышу шорох у себя за спиной. Когда приходит осознание опасности, я едва успеваю вырвать из бокового кармана рюкзака револьвер. Удар опрокидывает велосипед, и я лечу на землю.
Вылезая из-под велосипеда, я вижу, как зверь совершает прыжок, и отскакиваю вправо. Зверь с рычанием шлепается на землю, тут же поднимается и опять нападает. В этот раз мне не хватает прыти, я кричу, мне в руку впиваются когти. Что бы ни представлял собой зверь, я знаю, что мне от него не удрать, даже если получится снова оседлать велосипед. Оглушенная его рычанием, я вырываюсь, вскакиваю на ноги и стараюсь увеличить расстояние между нами. Потом оборачиваюсь и целюсь, видя, как он несется на меня. Прежде чем выстрелить, я успеваю его разглядеть. Длинные ноги, покрытые бурой шерстью, вытянутые длинные руки с трехдюймовыми когтями, острыми, как бритва, – это я уже испытала на себе. Горбатая спина, черные зубы, бурые волосы на туловище и на спине. И глаза…
Мой палец жмет на курок, и отдача едва не валит меня с ног. Глаза напавшего на меня существа расширяются, в них злоба и страх, из раны у него на груди хлещет кровь. Он падает на землю и из последних сил испускает крик, напоминающий зов о помощи. Очень вероятно, что это он и есть. Потому что теперь, посмотрев в его темно-синие глаза, я знаю, что это не животное. Слишком умные глаза, слишком похожие на те, что смотрят на меня из зеркала. Как ни скрючено было его тело при нападении, я знаю, что убила человека.
Мне некогда анализировать поднявшуюся во мне бурю чувств, потому что откуда-то справа доносится ответный крик. Примерно оттуда, где я черпала воду. Что ж, разумно. Если бы я выбирала, где поселиться в этой пустыне, то сделала бы тот же логический выбор. Ободранная когтями рука горит огнем, но мне некогда ее осматривать. Гортанные вопли людей-мутантов звучат все ближе.
Я подбегаю к своему упавшему велосипеду, ставлю его прямо и сажусь на седло. В этот момент на бугре появляются еще трое когтистых людей. Отталкиваясь для ускорения, я понимаю, что они заметили своего застреленного сородича. В их криках столько боли и горя потери, что я готова залиться слезами. Потом крики сменяются рычанием, и я знаю, что теперь они заметили меня и начали погоню.
Они движутся гораздо быстрее, чем я. Неведомая химическая реакция, скрутившая их тела и превратившая в когти их ногти, наделила их невероятной скоростью. Они бегут, наклонившись вперед, с низко болтающимися руками, не сводя с меня умных глаз. Расстояние между мной и атакующей троицей неуклонно сокращается, и это вселяет в меня ужас. Я обливаюсь потом, рана на руке болит так, что впору лишиться чувств, а тут еще подъем, на котором я еще больше замедляюсь. Правда, годы игры со старшими, более быстроногими братьями научили меня, что вершина холма – самая выгодная для обороны позиция.
Чем они ближе, чем громче рычание. Но кроме рычания я различаю нечто более человеческое – слова. Я их не понимаю, но звуки слишком четкие и упорядоченные, чтобы быть чем-то другим. Троица пользуется человеческим языком, готовя с его помощью атаку, как я – оборону.
От жары, потери крови, напряжения при преодолении склона я близка к обмороку. У меня все плывет перед глазами, сердце так колотится о ребра, что, кажется, вот-вот выпрыгнет наружу. Я знаю, что даже секундное промедление грозит смертью, поэтому продолжаю вращать педали, хоть и полностью выбилась из сил. Я привстаю, чтобы одолеть последние метры подъема, напирая всем телом, направляя велосипед вверх. На вершине холма я спрыгиваю с него и разворачиваюсь, чтобы прицелиться.
Палец застывает на курке, я жду, чтобы троица приблизилась. С комом в горле я слышу, как они обмениваются гортанными фразами. Распрямив плечи, я целюсь в того, кто слева. Троица все ближе, остается каких-то двадцать ярдов, но я все еще не открываю огонь, потому что не хочу их убивать. Это же люди! Может, не такие, как я, но у нас общие предки. Все, чему меня учили, требует, чтобы я нашла с ними общий язык, попыталась им помочь.
Но вместо этого я нажимаю на курок.
Тот, что слева, хватается за ногу и с воплем падает. Средний оборачивается к подстреленному собрату, и я опять стреляю. В этот раз пуля попадает в туловище, и второй катится вниз по склону. Третий издает испуганный крик, но, оскалив зубы, продолжает подъем. Чувствуя, как накатывают слезы, всаживаю пулю ему в лоб.
Третий нападавший мертв, двое других ранены и не встают, но я не знаю, долго ли они пролежат без движения. Мне хочется похоронить убитого, как мы с Томасом похоронили найденное тело кандидатки, но на это нет времени. Мне надо убраться отсюда, прежде чем двое раненых очухаются или к ним на помощь прибегут соплеменники. Я, вся дрожа, сажусь на велосипед и еду прочь, не замечая слепящих слез.
Ехать вниз по склону легче, но рана на руке сильно кровоточит. Я стараюсь на нее не смотреть, боясь того, что могу увидеть, и вращаю педали, пока впереди не появляется дорога. Добравшись до нее, я уже почти не в состоянии держаться на ногах, не говоря о том, чтобы ехать. Плюхнувшись на раскаленный асфальт, я, наконец, достаю из рюкзака аптечку и снимаю рубашку, чтобы разглядеть рану. Пять кривых параллельных царапин на плече, не очень глубоких, зато не меньше семи дюймов в длину. Дело плохо, но не настолько, как я опасалась. Мне больно, но двигать рукой я могу. Я испытываю облегчение оттого, что не пострадали мышцы и сухожилия.
Царапины от когтей животного могут загноиться, если не провести дезинфекцию. Меня поцарапал человек, но я все равно тщательно промываю рану и щедро наношу антибактериальную мазь. От прикосновения мази вся рука болит так, что из глаз брызжут слезы, из носу течет. Я не могу вытереться, потому что здоровой рукой бинтую поврежденную. Когда дело сделано, я натягиваю рубашку. Ткань цепляется за браслет, и я гадаю, как подслушивающие отнеслись к пальбе. Решили, что я убила другого кандидата? Это поднимет меня в их глазах как лидера? Понимают ли они, что я ранена? Или им все равно?
Ноющее тело прямо-таки умоляет не шевелиться, но я медленно встаю на ноги, закрепляю на велосипеде рюкзак и проверяю свой прибор. За сегодняшний день я преодолела больше сорока пяти миль. Уилл и Томас идут по дороге где-то восточнее. Им нужна найденная мной вода. Осознание, что от меня зависит их жизнь, заставляет меня вращать педали. Если быть совершенно честной с собой, то причины, побуждающие меня ехать назад, не так благородны: мне страшно одной, я боюсь неожиданностей, которые принесет с собой наступающая ночь. Страшно суда моей собственной совести, потому что я отняла жизнь у двоих людей.
Но у меня нет выбора. Пока я вяло вращаю педали, солнечный свет меркнет. Я доедаю хлеб, жую изюм, сверяюсь с прибором, чтобы определить, долго ли еще мне добираться до Уилла и Томаса. Если они прекратили поиски воды и пропитания, то расстояние между нами может составлять мили и мили. Столько мне до наступления ночи не одолеть.
С мучительно ноющими мышцами я осматриваю обочины, выбирая место для ночлега. Мне нужно такое, которое можно оборонять, но с хорошим обзором – на тот случай, если Томас и Уилл продолжат брести и в темноте. Еще через две мили я вижу рощицу из дубов и вязов вблизи забора, ярдах в семидесяти от дороги. Отрываю от своей белой простыни полосу, привязываю ее к ветке, ветку втыкаю в землю – это дорожный знак. Увидев его, Томас и Уилл поймут, что я где-то неподалеку.
Листья на деревьях желтовато-бурые, но стволы и ветви выглядят здоровыми и крепкими. Спать на земле удобнее, но я решаю залезть на самое прочное из деревьев и разместиться среди его ветвей. Успех зависит от того, достаточно ли сильна моя левая рука. Я прячу велосипед в высокой бурой траве и лезу на дерево: подпрыгиваю, хватаюсь за свисающую ветку, чуть не плача от боли в руке. Прикусив губу, чтобы не кричать, я подтягиваюсь и карабкаюсь вверх так, как учили братья.
Облюбованное мной дерево толстое, с тяжелыми ветвями. Я нахожу место, где сходятся несколько ветвей, и прижимаюсь спиной к стволу. Не самое удобное ложе из тех, что у меня бывали, зато я уверена, что не свалюсь вниз, если удастся уснуть. Появляется луна. Мне очень не хватает маминой ладони, гладившей меня по голове, когда я болела. Мечтая о доме, я не свожу глаз с дороги в надежде на то, что Томас и Уилл еще в пути, но вахта оказывается недолгой: меня одолевает сон.
Ко мне тянутся руки, когти вспарывают мне плечо. Тот, в кого я стреляю, вместо непонятных слов произносит мое имя, из умных глаз льются слезы, он молит меня о снисхождении. Но я безжалостна, я стреляю и убиваю, снова и снова.
При пробуждении я чувствую, что все лицо у меня в слезах. Сердце замирает, когда я понимаю, что нахожусь не на холме, что мне приснились полные боли глаза, бросающие мне обвинение на пороге смерти. Я одна.
По-прежнему сияет луна, но серый оттенок неба подсказывает, что рассвет уже близок. У дороги все еще белеет мой флажок, Томаса и Уилла нигде не видать.
Раненая рука протестует, когда я вожусь среди ветвей, готовясь спуститься. В тот момент, когда мои подошвы касаются земли, руку пронзает страшная боль. Я глотаю болеутоляющие таблетки и промываю порезы от когтей. Они выглядят не хуже, чем накануне, и я облегченно перевожу дух, опять накладывая мазь и колдуя над повязкой.
От громкого шлепка у меня за спиной сердце уходит в пятки. Я вскакиваю, сжимая в руке револьвер, кручу головой в поисках источника звука – и нахожу его. На земле у самого забора лежит коричневый мешочек, в точности такой же, как вчерашний. В этот раз я открываю его не колеблясь. Вода. Два яблока. Снова хлеб, сыр. И нечто, смахивающее на жареного цыпленка. Записки нет, самого благодетеля – тоже. Только еда, вода – и порождаемая всем этим надежда.
Завтрак состоит из цыпленка и яблока. После еды мне становится лучше, и, спрятав все остальное на дне рюкзака, я выхожу из рощи. Благодаря болеутоляющему рана не причиняет сильных страданий, боль можно терпеть. Я вырываю из земли ветку с тряпкой, сажусь на велосипед и качу на восток, на поиски мои