Ветер вырывает прядь из узла, в который свернуты мои волосы. Я убираю волосы от лица и в этот самый момент вижу лицо в двери. Большие умные глаза на морщинистой, обожженной солнцем физиономии. Клочки темно-каштановых волос на голове, шея, рука. При виде знакомых, острых, как бритва, когтей вместо ногтей я холодею. Ядовитые когти в несколько дюймов длиной!
Я слышу вой ветра. Нет, это не только ветер. Он заглушал то, что я отказывалась слышать, – негромкие голоса. Утробные звуки, доносимые ветром, свидетельствуют о том, что наблюдатель не один. Я медленно оборачиваюсь и разглядываю тени, считаю лица. Пять, десять. Еще два в окне второго этажа. Многовато, чтобы мы отбили нападение и выжили. Но они не нападают, чего-то ждут.
Томас еще не заметил лиц, потому что его взгляд прикован к дороге, он ждет опасности впереди, не зная, что она притаилась в окнах трех нижних этажей. Начинается слабый дождик, и я задерживаю дыхание. Томас бранится и предлагает сесть на велосипеды, чтобы двигаться быстрее. Я не осмеливаюсь это сделать. Пока что обитатели домов всего лишь наблюдают за нами. Возможно, двое идущих кажутся им не опасными. А если поехать? Я ехала на велосипеде, когда подверглась нападению. Если быстрое вращение колес вызывает у них приступ агрессивности, то я предпочитаю их не будоражить.
– Ты слышишь, Сия? Давай поедем.
Я несильно качаю головой, трогаю его за руку и шепотом предлагаю посмотреть на окна. Он останавливается. Его учащенное дыхание подсказывает, что он что-то заметил. Я наклоняюсь к нему:
– Их десятки!
– Прямо как люди. – Его рука ложится на рукоять ножа, и наблюдатель в окне настораживается.
– Это и есть люди.
– Откуда ты знаешь?
Дождь усиливается, нас облепляет мокрая одежда, глаза, следящие за каждым нашим движением, теперь почти не видны. Один из наблюдателей покидает свою позицию в дверном проеме, двигаясь ловко и проворно. Томас повторно тянется за ножом, но я опять трогаю его за руку, и наблюдатель останавливается в десяти футах позади нас. Он не мигает, предоставляя нам право первого хода. От напряжения мне трудно дышать. Мы бредем дальше мелкими медленными шажками. Гремит гром. Порезы у меня на руке горят огнем. К наблюдателю на улице присоединяются еще двое. Они не спеша следуют за нами.
Дождь продолжает усиливаться, превращается в ливень. Сверкающие в небе молнии отражаются в больших немигающих глазах наших спутников. К ним присоединяется четвертый, пятый. Скоро наша свита насчитывает больше дюжины персон, бредущих так же медленно, как мы. Они сгорблены, но движутся легко, держась в десяти ярдах от нас. От зрелища их грозных когтей и от самого их числа мы с Томасом испытываем липкий страх.
Он первым замечает, что расстояние между нами и нашим сопровождением начинает увеличиваться. Они не уходят с улицы, но идут все медленнее, пока совсем не останавливаются. Десятки остаются на улице, позволив нам ускорить шаг. Возможно, и это проверка. Возможно, Испытателям было любопытно взглянуть, нападем ли мы на этих людей без нужды, просто от страха неизвестности, а не потому, что нам угрожают.
В двери дома футах в двадцати перед нами я замечаю еще одного наблюдателя. Оконные рамы трясутся от грома, наблюдатель таращит на нас немигающие глаза. Я принимаю за гром стрельбу и опоминаюсь только тогда, когда лицо наблюдателя превращается в кровавую кашу.
Глава 18
Сильные руки тянут меня к земле, Томас накрывает меня своим телом. Пальба не унимается. Лежа на асфальте, я вижу распластанное окровавленное тело наблюдателя. Потом позади нас раздаются крики. Слов я не понимаю, но не распознать гнев невозможно. Они жаждут мести. Группа, оставшаяся в десятке ярдах от нас, теперь приближается, и быстро.
Томас вскакивает на ноги и протягивает мне руку. Я хватаюсь за нее, когда град пуль, рикошетящих от мостовой, швыряет раненых наблюдателей на колени. Пули рвут на куски туловища, крушат конечности, взрывают головы. Такой бойни я не могла даже вообразить. Люди-мутанты визжат, глядя, как их собратьев косят пули. Я замечаю светлый чуб, высокую мускулистую фигуру, блестящий черный пулемет на крыше трехэтажного дома. Томас подталкивает ко мне велосипед и кричит, чтобы я ехала.
Но я не могу. Я узнала пулеметчика. Это Брик.
– Не стреляй! – ору я, размахивая руками, чтобы привлечь его внимание.
Из дверей и окон вдоль улицы доносятся вопли, смешивающиеся с моим криком. Наблюдателей все больше, их уже, наверное, сотня. Я как будто должна страшиться их кровавой мести, но я могу только кричать Брику, чтобы он прекратил стрельбу, и в ужасе смотреть на учиненную им бойню. Трудно поверить, что куски тел на земле – это все, что осталось от людей. От запаха крови меня выворачивает. Звуки, раздающиеся рядом, свидетельствуют, что Томасу не лучше, чем мне. Согнувшись пополам, я вижу несущийся на нас поток дождевой воды, покрасневший от крови. Кровь красная, как у нас. Человеческая. Все люди. И все мертвы.
Из-за грома и воплей я не сразу понимаю, что кричит в ответ Брик.
– Сия! Я вас прикрываю. Бегите! Быстрее, пока они на вас не напали. Ну же!
– Хватит! – кричу я ему, захлебываясь слезами. От отвращения к горлу опять подступает тошнота. Сколько убитых! И убийца – парень, которому я помогла выжить. – Ты убиваешь людей! Они не опасны. Это просто люди.
Но Брик не слушает. Он опять открыл огонь, теперь поливая очередями людей дальше по улице, которые, несмотря на гибель соплеменников, не нападают на нас. Живые заботятся только о мертвых. А теперь и они падают один за другим.
Томас хватает меня за руку. Я роняю велосипед.
– Поднимай! Мы не можем им помочь, Сия. Надо спасаться!
С трудом держась на ногах, я оглядываюсь в тщетной надежде, что Брик возьмется за ум. Но где там, оглушительным очередям нет конца. Сколько можно сеять смерть? Все это из-за меня. Все потому, что я спасла Брику жизнь, а он теперь вздумал спасать мою.
Я то и дело соскальзываю с педалей, не в силах вынести страшного зрелища смертоубийства. Единственное, что побуждает меня ехать, – терпеливый голос Томаса. Мне хочется одного: сжаться в комок и рыдать.
Я выполняю свое желание на окраине, в найденном Томасом прочном на вид домишке, где мы по его настоянию остаемся на ночь. Ливень кончился, но мы промокли насквозь: одежду и волосы хоть выжимай, обувь испорчена. Он собирает деревяшки, которых хватает, чтобы разложить костер прямо на каменном полу, у окна, и настойчиво советует мне переодеться в сухое. Я так и делаю, хотя моя сменная рубашка испачкана кровью после первой встречи с этими людьми, когда я тоже убивала.
От одной мысли о еде подкатывает тошнота. Я прижимаю колени к груди и смотрю на огонь, представляя, как нежатся у камина мои родные. Томас настаивает, что надо заняться моей рукой. Он достает болеутоляющие таблетки и заставляет меня их проглотить. Возможно, хоть они уймут дрожь. Под грохот на улицах города Томас рассказывает мне о своей любви и сжимает меня в объятиях, пока я, дорыдавшись до икоты, не засыпаю.
Во сне я слышу пальбу и вижу реки крови. Проснувшись, я понимаю, что мне снилась быль, и борюсь с тошнотой. Знаю, что надо поесть, но от одной мысли о мясе желудок устраивает бунт. Я заставляю себя съесть грушу и выпить воды. Наша обувь еще не просохла, но мы все равно обуваемся, собираем свои пожитки и выходим. Небо радует прозрачной голубизной, прохладный ветерок освежает. Под ярким солнцем даже распускаются цветы. Великолепный день, насмешка над ужасом ночи.
Сверившись по привычке с картой, мы выкатываем велосипеды на дорогу и налегаем на педали. Прибор показывает, что от финиша нас отделяет уже меньше двухсот миль. Мы мчимся что есть силы, чтобы быстрее оставить позади смерть и покончить с экзаменом. Заезжая на холмы, мы видим, что северный забор подступает все ближе. Зона между двумя границами сузилась до мили. Мы уже не сомневаемся, что Испытатели хотят всех нас столкнуть вместе. Не уверена, что под конец им предстоит сложный выбор. Я нагляделась на такое, что должно случиться чудо, если живыми до финишной линии доберутся человек двадцать.
Мы едем весь день, почти не тратя времени на остановки. Моя рука все хуже, я все сильнее потею, пальцы левой руки все слабее цепляются за руль. Но ноги ходят вверх-вниз, как поршни, сами по себе, и я заставляю колеса вращаться все быстрее, приближая конец. За день мы не встретили ни одного кандидата. Когда мы наконец делаем привал, нам остается проехать 150 миль. Ночью Томас опять прижимает меня к себе, нежно целует, шепчет, что в таком темпе мы преодолеем оставшееся расстояние в три дня. Всего три! Я убеждаю себя, что справлюсь. Очень надеюсь, что это не самообман.
Утро встречает нас серым небом. У меня ослабли ноги и еще сильнее воспалилась рука. Я то и дело глотаю обезболивающие, щедро расходую мазь, зная, что и то и другое бессильно против бушующей у меня внутри отравы. Умеют ли лечить такие раны в Тозу-Сити? Томас уверяет, что умеют, но он готов говорить что угодно, лишь бы я не отказалась бороться за жизнь. Смешно, ведь я все равно не перестану бороться. Глупо было бы сдаться после всего того, что мы видели, после всего, что были вынуждены сделать. Это равносильно признанию, что все было бессмысленно. А смысл должен, обязан существовать. Все происшедшее должно сохраниться в памяти. Но теперь, когда конец все ближе, я все больше тревожусь из-за стирания памяти, о котором предупреждал мой отец. В пути я вспоминаю все, что узнала про то, как действует мозг, от наших учителей и от доктора Флинта. На обеденном привале я говорю Томасу, что устала и хочу поспать. Но не ложусь, а снимаю браслет и отхожу на полсотни ярдов. Через несколько минут ко мне присоединяется Томас:
– Что происходит? Хуже руке? Если хочешь, мы можем ехать медленнее.
Я терплю боль, уже захватившую плечо и начавшую распространяться по телу.
– Мы почти приехали.
Он широко улыбается. От ямочки у него на щеке, такой знакомой, мне хочется плакать.