— Петр Платонович, а и в самом деле по двадцать пять тысяч отдали? В долларах?
— Точно. Дошлый директор, его не проведешь. Копейку считать умеет.
А потом был термический цех и кузница. В голове у Яковлева вертелось все, как на том «глиссоне»: «Это ж какую махину развернули! Это же сколько нагнали техники, сколько металла кругом».
— Оборудование у вас прекрасное, — говорил нарком. — Теперь только работать. Чего еще не хватает? А?
— Нам бы, товарищ Серго, Бондарева на завод заполучить.
— Бондарева? У Бондарева другие дела. И не менее, а, может даже, более важные, чем у тебя. Он сельскохозяйственные машины строит.
— Ему автомобили строить надо. Большой спец. Очень нам нужен. Перевод бы в Москву организовать. Как он здесь нужен!
— Согласится ли?
— Уломаем.
— Уламывай. Я возражать… не стану, да.
— Спасибо, товарищ Серго! За Бондарева всем заводом благодарим.
Из кузницы дорога вела в холоднопрессовый цех, где двумя рядами вдоль центрального прохода стояли выкрашенные шаровой краской ковочные машины, а там печи, прессы, и за все-все золотом плачено. А потом был рамный цех и рессорный, сплошь конвейерный, и Афанасий Ильич услышал, как нарком спросил директора:
— Срок выдержите? Все у тебя красиво, Иван, а грузовиков-то еще нет? — Достал пачку папирос, протянул всем. — Угощайтесь, товарищи. — Сам закурил. Выпустил струйку дыма голубую на просвет. — А ясновидцы за рубежом считают, что не получится у большевиков завода.
— Пускай себе, — сказал директор.
И вдруг, с чего бы это, Афанасий Ильич заволновался, почувствовал нытье в груди — а если и в самый раз не выйдет у них автомобиля? Не оживет завод, не примет единое движение? По уму-то так бы и надо, решил Яковлев, но стало обидно: сколько ж труда вложено! Леший с ними, с большевиками, чем хуже, тем лучше, но только пусть завод они отладят, а споткнутся на чем другом.
С завода вышли молча. Ноги гудели от усталости, и было в голове смятение. У трамвайной остановки попрощался с Кузяевым.
— Бывай здоров.
— Да завтрева, — сказал Петр Платонович, и всю дорогу до Сокольников, трясясь в трамвае на задней забитой площадке, Афанасий Ильич терзался, не понимая, что же происходит на белом свете, какие ценности в ходу и что по чем. Шиллера вспомнил, немецкого писателя, Аглая рассказывала: «Любовь и голод правят миром». Какой голод? К чему любовь? Нравится людям руководить. Волна пошла. Пристрастие времени — руководить. «Кто был никем, тот станет всем!» Добились-таки…
Завод после реконструкции пускали 1 октября. С утра развесили по слободе красные флаги. «Мы свой, мы новый мир построим…» — гремели трубы. Из томильных печей пошел на главный конвейер ковкий чугун. Рамная пришла в движение, рессорная… На испытательных стендах взревели, захлебываясь в бензиновой ярости, задрожали автомобильные моторы, выбрасывая в коллекторы горячее дыхание, запах будущих дорог. В Зале ударника состоялось торжественное заседание. Лихачев говорил речь, пальцем стучал по микрофону, что-то там не контачило у радистов. «Слышите меня, товарищи?» — «Слышим, директор, говори своим голосом…» Во всех газетах печатали приветствия и портреты передовиков. Все театры и кинотеатры Москвы два дня работали только на ударников АМО. Всем выдали по два билета и талоны на усиленное питание.
— Товарищи, — говорил Лихачев, отставив в сторону хрипящий микрофон. — Товарищи, весь наш новый АМО пронизан конвейерами. Автомобиль идет к своему рождению многими потоками, и только стены завода неподвижны. Внутри же все бежит! Абсолютное торжество методического, ровного, рационального движения. Автомобиль — гений быстроты, поглощает пространство, еще не родившись. Став на колеса, он только продолжает конвейерный бег…
И вдруг на третий или на пятый день после пуска в Москву пришло письмо в длинном голубом конверте. Свалилось как снег на голову, нежданно-негаданно, будто тихой тенью накрыло из другого мира, пропахшего нафталином и подмышками давно ушедшего, погибшего.
«Милостивый государь, господин редактор! — было написано на тонком листке. — В числе последних достижений большевики рекламируют открытие ими нового автомобильного завода АМО в Москве. Это открытие они обставляют с большим шумом.
Для восстановления истины довожу до сведения газеты, что автомобильный завод АМО был построен в 1916–1917 годах группой москвичей, оборудован американскими машинами, снабжен материалами для постройки Тысячи грузовых и легковых автомобилей типа «фиат». Был приглашен лучший технический персонал и приступлено к началу работы по изготовлению автомобилей.
В конце 1917 года деятельность завода была остановлена октябрьским переворотом. Теперь, через 14 лет своего владычества, большевики собрались восстановить работу на заводе, построенном и оборудованном не ими. Это они называют своими достижениями.
С совершенным уважением Сергей Рябушинский».
В злобе писано, решил Яковлев и понял со всей очевидностью раз и навсегда, что возвращения не будет, нет у Рябушинских сил, поэтому-то огрызаются. Последнее дело, и, значит, конец всему. Крест на старом. На других скоростях жизнь пошла.
19
Давно это было. Давно. А с другой стороны, недавно совсем, тут своя арифметика, свой счет. Как считать? Каким масштабом? Год за два. Год за три. Год за год…
— Нюра! — вскрикивает Степан Петрович. — Нюра, первый АМО девятнадцатого октября собрали?
— Нет, — говорит Анна Сергеевна, подумав. — Нет, Степа… Первый сделали, то бишь, собрали в ночь на двадцать первое…
Она все помнит! Первый стоял с задранными створками капота, яркие лампы в белых матовых колпаках, как в хирургической, горели над ним, вокруг суетились сборщики, заглядывали в мотор, проверяли подачу бензина, а Первый не желал заводиться. Стоял как вкопанный.
Кажется, тысячу раз все было проверено и перепроверено, а он стоял как мертвый, и директор Лихачев, будто сделавшись меньше ростом, бегал вокруг, махал руками. «Чего там у вас, в самом деле! Черт возьми!»
Анна Сергеевна с подружкой Наташкой Мунблит забралась на антресоли и оттуда все видела.
— Ой, господи… — пугалась Анна Сергеевна.
— А может, перепутали что по мелочи, проводок отцепился, и все, а в основном все верно, — шептала Наташка.
— Ума не приложу…
И вдруг Первый выхлопнул из себя резкий рык. Мотор взял обороты, загудел, в лобовом стекле задрожали отсветы потолочных фонарей. Закрыли капот. Лихачев полез в кабину, сел за руль, хлопнул дверцей. Грузовик тронулся. В распахнутых воротах, в черном проеме ночи среди заводских огней, размытых дождем, рубиново загорелся стоп-сигнал. Директор притормозил.
Девушки спустились вниз. Они обе проходили на заводе практику, рабочие их места были на сборке, но их смена давным-давно кончилась, они просто остались посмотреть на Первого.
— Я к тебе, Наталья, пойду ночевать. Я ж домой до света не доберусь, — сказала Анна Сергеевна, запахивая пальтишко, из маминого перешитое.
— Идем. Вдвоем и ляжем. Ты во сне не брыкаешься?
Они шли, две комсомолки, и говорили о чем придется — о женихах, о танцах, о Чарли Чаплине, но во всех их разговорах присутствовал тот Первый. Он все менял, он значил так много в их жизни, что не говорить о нем они не могли.
— Это очень важно в данный момент, — говорила Наташка. — Весь мир увидит, что мы умеем. Нет уже России лопатной, есть Россия автомобильная. Попробуй сунься враг!
На Москве-реке шлепал плицами ночной пароход. С Окружной дороги приносило ветром тяжелое паровозное дыхание. Дошли до Наташкиного дома. Дом был старый, восьмиэтажный, ночью лифт не работал. Поднялись на седьмой этаж пешком. И вдруг оказалось, что Наташка где-то потеряла ключ, растеряха.
— Ой, а ключ-то где?
— Ну и раззява ты!
— Ведь был же где-то… Куда ж я его…
— Ну постучи тогда…
— Боюсь, Нюр, у нас соседи сердитые. Если дядя Петя Кузяев проснется, то ничего, а если его жена…
— Сердитая тетка?
— Да не сердитая. Где ж ключ-то? А посмотрит так, как на гулящую. Лучше на лестнице на подоконнике лягу. Тихая-тихая, а характер у нее, я тебе скажу…
— Ладно. Я постучу, становись за мной, тебе в смене еще днем плохо стало.
— Нюр…
— Девичья немощь, скажу, понимать надо и сочувствовать. — Анна Сергеевна решительно забарабанила в дверь.
— Кто там? — послышалось за дверью.
— Открывайте, Наташку вашу веду, плохо девушке…
Дверь заскрипела. Анна Сергеевна увидела сонное, испуганное лицо Петра Егоровича. Кузяев стоял босиком в накинутом пальто.
— А чего с ней? Чего случилось с Натальей-то?
— Чего, чего? Переработала небось, нагрузка-то какая. Наталья, не спеши, доктор ведь сказал… Спасибо вам, Петр Егорович, совсем дошла девка, ключа достать не может.
Они лежали вдвоем на узкой Наташкиной кроватке, отгороженной ширмой от остальной комнаты, хихикали в подушку, не могли заснуть. Рядом спала Наташкина бабушка, брат Наташкин спал и родители, папа с мамой, на диване. Лунно светился графин на тумбочке, сияло на потолке белое подобие окна, шумел дождь, и весь буровский дом спал, наполненный тихим дыханием своих жильцов, а они, две подружки, старались заснуть и не могли. Не получалось у них, и они понимали, что это из-за того, что родился Первый.
Анна Сергеевна, тогда бойкая девчонка с рыжими косичками, ее подруга Наташка, их друзья и будущие мужья — все они принадлежали к первому поколению советских людей, уже не видевших, как оно и что было при царе, при помещиках, при фабрикантах и заводчиках. Их великое поколение несло в себе светлую веру в особое свое историческое предназначение. Они должны были сделать Россию неколебимой промышленной державой, осушить болота, прорыть каналы, превратить Колхиду в цветущий край, согреть Хибины, догнать и перегнать, чтоб выше всех, чтоб быстрее всех, чтоб дальше всех! Это при них вместо таких расхожих слов — «ямщик», «кухарь», «кустарь», «половой», «поп», «монах», «юродивый»… — широко войдут в русский язык небыва