Сапоги! Так ведь это же — месячная зарплата специалиста с высшим образованием. У меня товаровед меньше получает. Пять лет учился! Ладно, не к тому! Сапоги за сто сорок, согласись, — предмет роскоши. А то? Но ведь очередь-то универмаг наш три раза обмотала. Как пончики хватали. Кто? Зачем? С каким туалетом их носить? Полная неясность! В аул повезут, на молочную ферму, в яранге оденут — кто скажет?
— И что?
— А ничего! Все необыкновенного чего-то хотят, а если просто выглядит, что наш «Скороход» или там «Парижская коммуна» пекут, того и даром не надо. У них там производительность, они бы, дай им волю, весь мир обули бы, если б желающие нашлись в их обувке ходить. Люся, дуры мы с тобой, дуры… Ох, не говори… Ведь человека же, как сапоги, выбирали. Ну, чтоб он из себя, во-первых, рослым был, волос вьющийся. Не хуже, чем у подружки. Неужели! То-то и оно. А что жизнь жить, что не на один сезон речь, то ведь как-то за экраном. Вот бы за Яковлева тебе в свое время… «Поживется — слюбится», — то не просто так, не зря говорили. Не слова. Опыт поколений. Зато была бы семья. Он открытия бы свои делал, академик, знаменитый, ты при нем жена. Или? На юг бы ездили отдыхать, к морю с детьми. А то, скажи, плохо?
— Не надо об этом, — она сказала.
У Ритуси совсем нескладно получилось. Замуж вышла рано. С мужем развелись — пил, сама виновата: избаловала. Славик, Славик… Видный парень. Затем был у нее один, инженер из Баку. Лалаев. Жили. И не поймешь, то ли муж, то ли не муж. Одела, обула. У него жена в Баку была, но он с женой разводиться хотел. Потом он московскую прописку получил, в «Пекине» отмечали, квартиру кооперативную построил в Коломенском, уехал, телевизор забрал, но иногда наведывался. Ритуся с ним в кино ходила, к Галечке он привязан был, в зоопарк водил, возился как с дочкой. Потом подруги Ритусю с разными мужчинами знакомили, все без толку. Впустую. Она понимала, сама виновата: «Балую я их».
— Все у тебя еще будет.
— Девочка растет, приведу какого-нибудь, а у него на уме — вино да кино, и на лбу про то не написано.
— Волков бояться — в лес не ходить.
— Так-то оно так, а сердце ноет. Ребят надо было рожать.
Они выпили еще по чашке. Ритуся рассказала, тут на нее глаз положили. Надо будет познакомить. Показать все ж таки. Герман Степанович — спортивный тренер по тройному прыжку. Мастер спорта. Не заслуженный, просто. У них там свои интриги. Разведенный. Мужчина ничего, вполне культурный, одет прилично, выбрит, но претензии, претензии. Всем недоволен. Повел в ресторан на Останкинскую башню. «Марго, мы ж с вами не дети. Я вас Марго буду называть? Молчание знак согласия…» Все критикует. Недоволен. В окно смотрит или вилку рассматривает, в руках вертит. «Мы ж с вами понимаем, это все — маде ин Кривой Рог!»
— Ну все ему, решительно все не нравится! Корчит из себя…
— Это не самое главное, что он из себя корчит, — рассудительно заметила Людмила Ивановна.
— Неужели! Это-то мы понимаем, — молвила Ритуся. — Но как Галочка его встретит? И потом, присмотреться надо, что за человек, чем он дышит. Я, знаешь, к тебе его приведу показать, а? Зайдем, вроде мне по делу, или рядом окажемся?
— Обязательно.
— Не скажи, мужчинам в наше время много легче. Век такой. Технический.
Они еще поговорили и расстались в двенадцатом часу, спохватившись, что завтра рано вставать. Она пошла проводить Ритусю до метро. В воротах дуло, как в трубе. Вернулась озябшая. Леночка давно спала, скинула с себя одеяло, лежала калачиком. И отец спал. На подушке в блеклом фонарном свете, отраженном от потолка, нечетко выступал отцовский профиль и рядом черная, свинцом налитая рука, будто не имеющая никакого отношения к этому птичьему профилю, тяжелая, разлапистая, с блеклой наколкой — эмблемой автомобильных войск между большим и указательным пальцами: два крыла — символ скорости, передний мост и рулевая колонка с рулевым колесом…
Людмила Ивановна постелила себе на кухне. Там у нее диванчик стоял гостевой. Тикали часы. Включался холодильник, стрекотал, снова выключался. Засыпая, она думала о Витасике, верила, что он сделал великое открытие, которое все изменит, все перевернет. И ждать недолго. Главное, он сделал. И Витасик вспоминался легко, просто в лыжном своем костюме первокурсником то в чертежке, то на лекции по аналитической геометрии.
Он жил у себя в Апрелевке с бабкой Аглаей. Аглая, прямая, острая, гордо несла маленькую, аккуратно прибранную голову, говорила тихим голосом, любила кошек и крепкий кофе. Покойного мужа она считала большим человеком и часто вспоминала его, держа на коленях какого-нибудь приблудшего апрелевского кота.
— Мой дед вообще-то был шофером, — говорил Витасик, — но это не главное, главное, кем он только не был. Это особая история про нашего дедушку Афанасия Ильича, богатой биографии человек. И ловкач.
— Самородок, — поправляла Аглая.
Бабку свою Витасик любил нежно. Она его вырастила, когда он остался один, без родителей. Его мать умерла при родах, а отец утонул. Пошел с друзьями на озеро в воскресенье и утонул.
Как-то, смеясь, он рассказал, что на первом курсе, когда помогал ей по черчению, то неделю кряду опаздывал на последнюю электричку и ночевал на вокзале. Но не на Киевском, а ехал на Комсомольскую площадь и спал ночь — на Ярославском, ночь — на Казанском, а то милиция поднимала бесцеремонно. «Товарищ, товарищ, вы куда едете?» Ему стыдно было студенческий показывать. Студент! Она же, надо сказать, все это мимо ушей пропустила: подумаешь, ночь не спал человек! Разве это заслуга в двадцать лет. И забыла. А сейчас вспоминала, и все это было подтверждением его откровенности с ней, его устремленности к великой идее. Он тогда уже стремился. Спешил. Он знал. И она знала. Она не просто так. Она что-то да значила в его судьбе, Люся Горбунова. Он ее любил.
6
Конечно, с самого начала, если бы все не носило такого скоропалительного, скороспешного характера, следовало позвонить Кузяеву-старшему, встретиться, сесть втроем — Степан Петрович, Игорь Степанович и я, — разложить все на составляющие: вот Яковлев, вот Булыков, что и как могло у них быть. Степан Петрович человек многоопытный, да и само его присутствие благотворно действовало на сына: Игорь отца уважал и очень при нем старался. К тому же была у нас одна любопытная встреча, она мне теперь покоя не давала, будто напрямую связанная с изобретателем Яковлевым. О нем шла речь, но забылось как-то…
Утром, едва я подумал, что мы начали не совсем так, как надо, и пора звонить Степану Петровичу, других ниточек нет, ко мне вошел Игорь, сказал:
— Зовут к Самому.
— Звонил?
— Юлю прислал.
Юля была секретаршей нашего директора и его заместителя Арнольда Суреновича. Одна на двоих. И приемная у них была общая. Директора называли просто — директор, а зама по науке называли — Сам. Тут разные догадки строились, почему так, но единого мнения не выработалось.
— Ну что, мои юные друзья, — встретил нас Арнольд Суренович, снимая очки и кладя их перед собой. — Чем вы заняты? Над чем трудитесь, молодые, задорные?
Игорь начал рассказывать. Сам слушал, кивая аккуратно вылепленной головой, увенчанной жестким серебряным ежиком, и, косясь на меня, нет-нет да и приговаривал:
— Очень хорошо… Очень… — Затем он остановил Игоря усталым взмахом ладони, чуть поднятой от стола. — Я понимаю, помыслы ваши чисты, как ризы первосвященников. Но объясните мне, старому человеку, почему, когда мои сотрудники прекрасны и молоды, они охотней всего изучают непорядки в яслях, детсадах, затем уже — в школах и на приемных экзаменах в вузы? Вам неясно? Мне тоже неясно. Но я думаю: почему так? Почему, когда мои сотрудники разводятся, меняют квартиры, устраивают быт подросшим детям, мне говорят, что по общественной линии они исследуют глубокие коммунальные темы. Как прекрасно это погружение в жизнь!
Мы стояли перед его столом, еще не понимая, к чему он клонит.
— Да, да, да… Мон шер Кузяев, вы машину не собираетесь покупать? Нет. Пока нет. Вас понял. Но в очереди стоите? Хорошо. А вы, Геннадий Сергеевич, скоро будете менять свой «ролс-ройс»? Не знаете еще… Легкомысленно с вашей стороны, согласитесь. Насчет автосервиса как у вас дела? Есть некоторые затруднения. Это естественно. Так, так… Друзья мои, что у вас там происходит? Вы все побросали, занимаетесь судьбой неясного открытия, точно мы «За рулем» — журнал ДОСААФ. Нас не читают четыре миллиона подписчиков. Мы издаем информационный бюллетень для людей, не объединенных профессионально, но сплоченных возвышенными чувствами, которые порождают и культивируют ваши редкие математическо-лирические выступления, мой друг Геннадий Сергеевич, и ваши строго научные рекомендации в сфере автомобилизации нашей жизни, уважаемый Игорь Степаныч. — Сам поднялся, упер ладони в край стола, наклонился к нам. — Но прежде всего мы — НИИ, а потому все материалы — сюда! И немедленно. Я хочу посмотреть, стоит ли продолжать с такой энергией. Обсудим. Претензии до времени — при себе.
Игорь попытался объяснить, что ситуация заслуживает пристального отношения. Она не просто так. Она большая. Ведь — это ж человек работает, жизнь отдает. Приходит ловчила на готовенькое, и все коврижки — ему, а тот, кто начинал, кто вынес на своих плечах главную тяжесть, забыт! Да это, если хорошо разобраться, научная сенсация!
«Сенсацию» Арнольд Суренович пропустил, сморгнул только, не сделав стойки, — он устал от сенсаций, давно устал, — но, когда Игорь опять же с жаром начал любимое свое о нелицеприятном судне, промолчать уже ну никак не мог. Это Игорь, конечно, подставился.
— Друг мой, — произнес Сам, грузно выступая из-за стола и выпроваживая нас к двери, — да известно вам будет, что нелицеприятного суда не бывает и не может быть априорно. Всякий суд, увы, лицеприятен, а посему отдает предпочтение знатному — перед незнатным, мужчине — перед женщиной, духовной особе — перед светской, не доверяет иностранцам, поведение коих неизвестно, а также — людям, тайно портящим межевые знаки, и явно прелюбодеям, к которым мы с вами, к счастию или к сожалению, не относимся. Я полагаю, судебные традиции незыблемы, как седые букли на парике вашего судии. А потому не суди превратно пришельца, сироту; и у вдовы не бери одежды в залог…