Может, и так, но только стряслось горе. Василий Яковлевич нежданно заболел душевной болезнью, в один год спятил, и хозяева Кудрявцевы ничего лучшего не придумали, как отправить его больного этапом, под охраной инвалидных солдат пешего в Комарево.
Его привели летним вечером… За казеновский лес садилось солнце. Гнали стадо, и мягкая пыль золотилась над дорогой. Василий Яковлевич босой, растрепанный стоял посреди улицы у своих ворот, смотрел безмятежно, кланялся прохожим, щебетал по-птичьему: «Гутен абенд… Гутен абенд». Акулина Егоровна вышла открыть ворота, чтоб впустить корову. Увидела его, закричала. «Васенька… Василий Яковлевич, что ж с вами исделали в купечестве?»
Священник, отец Паисий, в воскресенье прочитал проповедь о судьбах людских. В Комареве Пузанова уважали за прошлые дела, за' доброту, всем миром собрали деньги, и зимой по первопутку с провожатыми отправили в Калугу, в лечебницу, где он и умер.
Остались три дочери и сын Иван. Настька была старшей, а Ивану шел пятнадцатый год.
Можно было сразу слать сватов, по родительскому желанию, как женили отцов, дедов, но кто его знает, какие пошли времена, здраво рассудил Платон Андреевич. Вдруг и Петруша запротивится, возьмет пример с сестры? Начали размышлять.
Начали размышлять, и Дуня Масленка, сморщив пухлый носик, предложила такой изощренный план, что Платон Андреевич только диву дался. Ну, Кутузов одно слово, и все!
Молодые ухажеры ходили с гармошкой по соседним деревням, сами искали себе невест, какая приглянется. Родители тоже присматривали. Все просто. А для взрослого жениха надо было придумывать маневр.
Наученный Масленкой, как-то вечером Платон Андреевич повел разговор о том, что хорошо бы подстроить двор, да и печь хорошо бы переложить. То да се. Хозяйство. Опять же подходящего леса нет, тю-тю. И печного кирпича но нынешним временам дешево не возьмешь. Тпру с этим делом. Слово за слово, Дуня как раз и вспомнила, что в соседней волости есть село Комарево, туда-де и следует ехать. Будто бы там торгуют лесом и печным товаром. Чудные просторы!
Однако у Масленки были сомнения, в самом ли Комареве торговля, или в Тростье, или даже в Покрове, она посомневалась, но, поскольку это все рядом, ехать следует все-таки в Комарево, кстати, у Дуни там знакомый дом, где можно остановиться.
Чтоб не откладывать дела надолго, с утра Петрушу отправили в путь. Он нашел Акулину Егоровну, но странно, та ни про какую торговлю и слыхом не слыхивала. Моргала маленькими глазками, силилась вспомнить, раз Дуня сказывала, но ничего, хоть убей, вспомнить не могла. «Дык ить торгуют, сокол ясный, — говорила в растерянности и теребила край платка, — дык как есть без нужды, сироты, вот Василий Яковлевич помер, царство небесное…»
Начали расспрашивать соседей, совсем запутались. Кто-то что-то слыхал, кто-то говорил, будто и в самом деле, но точно никто ничего не знал. Так вот и пришлось Петру Платоновичу пробыть в чужом доме три дня. А осенью, как собрали урожай, — в тот год было двадцать копен на десятину, — Дуня поехала сватать Настьку Пузанову.
Акулина Егоровна, увидев Масленку в новых лаптях с цветными оборами, в красной плахте, сразу все поняла, засуетилась, занавески на окнах одернула, ногой выгнала в сени кота Анафему, Ванюше приказала, чтоб сидел смирно.
— Бог помощь, — сказала Дуня весело. — Спорина вам в руку, дорогие хозяева. Здрасте, батюшка Иван Васильич… Здравствуйте, матушка Акулина Егоровна, давненько я вас не видывала.
— Здравствуй. Садись, гостьей будешь, — ломающимся голосом отвечал Иван Васильевич, вынимая палец из носа. Он был единственным мужчиной в доме, ему следовало выдавать старшую сестру. Знал.
— Спасибо вам. Не знаю уж, садиться, нет ли…
— А чего ж не садиться? Садись да сказывай, чего хорошенького. Мало ли чего есть…
— Не с бездельем, с дельцем пришла. — Дуня села, сложила руки на животе, заулыбалась. Пока все шло складно, лучше не бывает. — У вас есть товарец, у меня купец, как бы нам, хозяева, поторговаться?
Настька, замешкавшись было в сладкой девичьей дреме, при этих словах мигом выпулилась из избы. Ей крикнули в спину: «Куда, девка?» — но она не ответила. Полагалось не отвечать: так бабушка учила и мама, и подруги рассказывали, как что делать, когда приедут сватать.
— Ну, матушка, какого купца сулишь нам? — усаживаясь удобнее, продолжал Иван Васильевич, совсем как мужик.
Акулина Егоровна всхлипнула. Умненький-то какой! Дуня вскинула пухлый носик, посмотрела строго, плакать еще не полагалось — рано.
— Да вот Платон Андреевич Кузяев желает посватать дочку вашу за сынка, так и просил сходить к вам. Что скажете?
— Надобно подумать об этом, — солидно ответствовал Иван Васильевич, не понимая, чего Петр Платонович, герой и квартирмейстер, нашел в Настьке, и в то же время радуясь. — Дело такое минутой не обдумаешь! Или как?
«А ведь и в самом деле умник! — восхитилась Дуня. — Вот ведь молодец! Как хорошо парня выучили». И зажурчала:
— Как не подумать? Подумать надобно, не без этого… Когда на ответ-то?
Иван Васильевич посмотрел на мать: он не знал, какие назначать сроки. Дуня ждала вежливо и покорно, наклонив прибранную голову.
— Ну… Побывай эдак денька через два-три, — неуверенно начал Иван Васильевич, но мать одобрительно закивала, и он продолжал уже с прежней уверенностью: — Подумаем, посоветуемся с родней, у девки спросим. Побывай…
На этом торжественная часть сватовства кончилась. Дуня насыпала Ивану Васильевичу пряников, он побежал на улицу сообщить ребятам, что Кузяев, георгиевский кавалер, Настьку сватает, а Акулина Егоровна, бледная, с поджатыми губами, принялась бодрить самовар.
За чаем, чтоб не ездить лишний раз, запросто договорились, какое за Настькой будет приданое и сколько клади должен дать жених. Договорились, что берут Петра Платоновича к себе в дом и назначили день. И только Дуня уехала, Настьке велено было идти в избу, садиться выть. «Вот дуре счастие-то привалило…»
Выть полагалось с причитаниями две недели каждое утро и каждый вечер до самой свадьбы. Но Настька выла плохо. Ничему не выучили! Слез мало, бабки говорили — молока не будет; сидела, улыбалась, кидала по одной слезинке в час. «Ох, девка, нет в тебе проку!»
Акулина Егоровна, отчаявшись, совсем уже без ног, вся издерганная, позвала соседку Машу Тобажуеву. Маша села рядом, прижала тоненькую Настьку к теплой груди, вздрогнула всем своим телом и завыла. Завыла так, что со всей деревни начали сбегаться посмотреть.
Баню как раз уже вытопили березовыми полешками, распарили смородиновый лист, квасом полок обдали, повели невесту с песнями отмывать в душистый пар. «Ходила я, горькая, ой да во теплу банюшку, смывала я, несчастная, девичью красоту…»
Затем полагалось отвести невесту-сироту на погост к могиле отца, но Василия Яковлевича похоронили в Калуге, поэтому решили вести невесту прямо в дом. Там Маша Тобажуева упала на пол, забилась, закричала страшным голосом: «Расступися, мать сыра земля, ты откройся, гробова доска, встрепенись, родимый батюшка, благослови свою Настасьюшку великим благословеньицем родительским во чужие людишки…» И тут Настька заревела, да так, как от нее никто не ожидал.
В это время Иван Васильевич в новой рубашке, причесанный на прямой пробор, получал последние указания от матери. За свадебным столом он должен был сидеть на месте отца и говорить Петру Платоновичу родительское слово: «Люби, как душу… тряси, как грушу… дурных речей не слушай…» Понял?
— Ага. Мам, а почто говорят — и дура жена мужу правды не скажет?
— Господи, ну и тупён! Сдам в город, сумнеешь.
— И Настька врать будет?
— А чего ей врать? Честная небось.
— А я видел, она с Филькой целовалась, вот Петр Платонович от нее и откажется.
— Молчал бы, глупый! Ой, тупён! Запомни: люби, как душу… тряси, как грушу… дурных речей не слушай…
У Кузяевых тем временем зарезали кабанчика, двух баранов. В погребнице на розовом льду лежали обезглавленные куры, печь топили с утра до ночи, Аграфена Кондратьевна с двумя соседками варила, жарила, мяла свадебную снедь. Уж две недели как был расставлен реестр, кого приглашать. Отписали в Москву всем родным, братьям, дядьям и племянникам. В первую голову — металлистам Петру Егоровичу и Михаилу Егоровичу, хранителю кузяевской родословной. (Это он много лет спустя будет рассказывать в Малаховке внуку Игорю о доблести дедов и прадедов.) Отписали их отцу Егору Андреевичу, обер-кондуктору Московско-Брянской железной дороги. Крестный невесты дядя Устин Копейкин, двоюродный брат Акулины Егоровны, не поленился, сходил в Макарово, предупредил тетку Дарью Егоровну, чтоб сама прибыла и отписала мужу.
Платон Андреевич сидел с реестром в руке и со стороны видел себя как бы военачальником.
— А Константина Иваныча не забыли? — спрашивал голосом, каким должен был справляться фельдмаршал Кутузов о прибытии резервов. — Одним словом, так… А кто ж дружкой будет?
Ему ответили: конечно, Афонька Яковлев! Кто лучше скажет гостям, за что пить и чего желать молодым? А кто лучше проедет впереди свадебного поезда рядом с женихом?
Петр Платонович пошел в Тарутино, но Афанасия там не оказалось. Говорили, будто он оставил отцу какую-то записку и уехал. Некоторую ясность внес пьяный Тихон. Тихон плакал, рассказывал, что днями вызвал его молодой хозяин, сказал, давай, Тихон Прокофьевич, посчитаем, как у нас что. Тихон достал свою тетрадочку, но Афанасий Ильич в записи вникать не стал, взял Тихона за грудки и прошипел, прямо-таки как змий: «Милый мой, хотишь, засужу?» — «Это в каких смыслах изволите?» — «На каторгу желаешь? Ныне прихоть у меня такая. И?» Тихон начал вырываться, но Афанасий Ильич, подумав, сказал: «Вот что, гони-ка пять тыщ! Это меньше будет, чем ты тут нароскошничал, и катись с богом на все три-четыре стороны. А если нет…»
Тихон жмурился и пьяным голосом повторял те слова: «Знаешь, как Балтика шумит? Могу спустить…» Он поторопился, принес деньги, сколько говорил. Молодой хозяин сунул их в карман не считая и, оставив отцу записку, исчез. «Вот те раз, я ж ему из уважения…» — скулил Тихон и бил кулаком по столешнице. Прислуга прятала усмешки. Похихикивали. Вот оно как повернулось. Не все коту масленица.