рской житель не стыдясь пускал из себя струйку, за что его еще называли банкир Зингер. Оно понятно, при таких деньгах банкир мог позволить…
Братья обещали быть к семи. Петр Платонович вымыл автомобиль, протер замшей и, ожидая родных, сидел рядом с дворником на бревнышке у ворот. Курили, беседовали.
— Это что ж за времена пошли, — жаловался дворник. — На Божедомке Фильку Косого ножичком пырнули. Татаре, сказано, деньги не поделили. Крали, крали, и на вот. — Дворник высморкался, приложив палец к ноздре. — Полиции нет. Навалилось времечко… Вот оно подоспело.
— А чего Филька говорил?
— А чего говорить, мертвый, сказано. Отошел в царствие небесное.
— Вот те на! Тревожный момент.
— Ворона кума. Тревожный… Теперя, как в темный час на бульварде караул кричат, я с места не стронусь, вот те крест! Фортку, значит, отворю, рыло высуну, кричу: «Иду!» Вот он я, а сам еле жив. Жутко дело.
Дворник был мал ростом, конопат. Зимой и летом носил валенки и теплые портки, жаловался на простуду в костях. Доктор его лечил, но войти в сторожку не мог, уж очень там был дворницкий дух.
У соседей за забором вовсю дымил самовар. Дым стлался смолистый, шишечный.
— Откель столько шишек Маркеловы берут, ума не приложу.
— Воруют в окружающем пространстве.
— Ой, правда? — Глаза дворника блеснули. — Шуткуешь? Все бы шутить молодым. Пойду, что ли, ворота замкну. Ох, лень наша матушка… — Дворник покряхтел, кивнул на автомобиль, торжественно блестевший в закатном свете. — Вот они живут… Деньгу некуда девать. Это ж мужику всю жизню работать да работать. А наш-то тьфу — и вот! Оно бы барином родиться… В других странах не так.
— Он доктор. Считай, сколько лет учился.
— Учился, — передразнил дворник. — А ты что, не учился?
Кузяеву такая постановка вопроса была приятна.
— Ну, учился…
— А сколько жалованья тебе?
— Для начала семьдесят пять рублей на каждый месяц.
— А ему?
— Я не знаю, — уклончиво отвечал Кузяев.
Некоторое время посидели молча. Пахло самоварным дымом. На бульваре играла военная музыка. Была суббота.
— Чего ж ты с такими деньжищами делать будешь? Запьешь? Ну, житуха! Слушай, Петр Платонович, а сынка моего можешь в ученики взять?
— Если парень с головой, так и поучу. Отчего ж не поучить, — солидно отвечал Петр Платонович. — Это можно.
Тут как раз появились братья.
Шли по старшинству, первый Петр Егорович, крепкий, рослый, служить ему пришлось в крепостной артиллерии, за ним вышагивал шустрый Михаил Егорович, шел и все крутил головой, косил по сторонам, а уж сзади вприпрыжку поспевал Вася-Васятка в новом темно-синем картузе с лакированным козырьком.
— Привет, православные!
— Бог помощь!
— А ты смотри, Василий, автомобиль какой красивый, точно архиерейская карета!
— Дядь Петь, прокатишь?
— Прокачу.
Дворник со всеми поздоровался за руку, Петр Платонович расцеловался.
В гостинец братья принесли три фунта ореховой халвы. Федулков, оглядываясь, поспешил ставить самовар.
Осмотрели гараж. Не спеша все измерили. Прикинули, где рыть яму для газолиновой кладовки, посмотрели заготовленные материалы.
— В самый раз, — заключил Петр Егорович.
— А вот и не, — заспорил брат Михаил, шмыгая носом. — Связку как иделать? Стреха поверху-то пойдет, долбежки много, эвон глянь… а тут о… тама нет и айн, цвай, драй… распор куда иденем… в карман, а?
Ему попробовали объяснить, потом плюнули, пусть говорит, и он начал растолковывать свою точку зрения дворнику. Дворник его сразу же поддержал, они стояли вдвоем в сторонке, махали руками:
— Ну вот ведь, все загубят…
— Рази так?!
— Ох, люди, сказано… Лю-ди! Загубят!
Между тем два Петра — Петр Платонович и Петр Егорович — все вымерили еще раз, решили субботы не портить, а начинать с утречка. Сложили принесенный инструмент в гараж, на руках вкатили туда автомобиль и отправились на Трубу «в низок», был там такой трактир под названием «Встреча веселых друзей».
По дороге Петр Егорович не спеша рассказывал, как меняют артиллерийские стволы и какие отдают команды, когда неприятель тут он, рукой подать, а времени в обрез.
— Пер…р…вая орудия! — Петр Егорович поднимал тяжелую руку. — Паа… врагам отечества…
Васятка смотрел на него, открыв рот, а Михаил шел сумрачный, делал вид, что сердится и не слушает.
В трактире мест свободных почти что и не было. Дым стоял коромыслом. У буфетной стойки усталый хозяин подсчитывал выручку и зорко взглядывал из-под тяжелых век на гостей: как, что? Носились половые точно угорелые. Кипел засаленный самовар и вдалеке в чаду красной точкой теплилась лампадка перед образом в золоченом окладе.
Братья остановились на ступеньках, сверху прикидывая, куда можно пристроиться. Их заметил хозяин, определил, что люди самостоятельные, мигнул подвернувшемуся половому. Пальцем ткнул — гляди! Тот мигом согнал пьяненького дедушку, грустившего у окна, сорвал с руки полотенце, обмахнул стол. «Пожалте, любезные. Что прикажете?»
День был жаркий, устали. Решили взять сразу пива. Три графина, на закуску — рубца и свиного студня с хреном.
— Горошку моченого не забудь, — капризничал Михаил Егорович, — и энтих, как их… Сушечек с сольцой, о!
— Будет исполнено.
— Давай двигай!
Не успели осмотреться, как половой появился с нагруженным подносом, расставил все на столе и пожелал кушать с аппетитом.
— Может, пригубишь с нами? — предложил Петр Егорович.
— Не имеем права-с, — отвечал половой, пятясь. — В добрый час!
Наполнили кружки, сдули пену, Васятке посоветовали:
— Не учись, гренадер, на старших глядя!
— Ну, начали с богом!
— Рассыпчатая, мамочка…
— Пошла душа в рай…
Рядом в зале играли в биллиард, резали со всего плеча от двух бортов в лузу, и гул стоял и грохот, как в машинном отделении на крейсере первого ранга, когда давление пара двести пятьдесят фунтов, никак не меньше, и гудят поддувала, и дрожат мелкой дрожью пароприемные коллекторы, а наверху, над броневой палубой, вроде бы уже началась пристрелка и показали калибр.
— А у нас, братья, сегодня в мастерской человека в самый раз арестовали, — сказал Михаил Егорович. — Мастер говорил, пропагатор. Я не знаю, мое дело сторона, а чудно!
— Не ори. Такие дела. Тихо давай: политическая креда.
— Да я и даю тихо, — оглядываясь, продолжал Михаил Егорович. — Сказывают, против царя, вот и креда.
— Вот те фунт!
— Шуму… Ну, маляры промеж себя дают объяснение: в пятом годе на баррикадах выступал. Боевик. Чтоб свобода всем, требует.
— Один был?
— С сотоварищами, ясно. Одному на такое куража не хватит.
— А чего им нужно? Чего недостает в жизненных стремлениях?
— А чего, а того, хотят они всю землю, значит, крестьянству, фабрики, заводы — это цеховым, царя скинуть, заместо его правительство исделать и, значит, новую жизнь начать.
— Ну, затеяли!
— Не выйдет! Без царя нам нельзя: смута подымется. Как же так: на Руси-то да без царя? Конфуз весьма крупный, — вздохнул Петр Платонович.
И тут в разговор вмешался меньший Вася.
— А я слышал, у нас говорили, есть государства, где царя выбирают. Там поцарствовал три года или сколько, слазь. Другого сажают.
На Васятку цыкнули. «Сиди тихо. Хуже того нет с малолетками в трактир ходить».
— Половой! — крикнул Михаил Егорович. — Половой, принеси нам для мальца чая. И сладкого чего.
Тему переменили, и, как всегда шумный, брат Михаил Егорович начал рисовать, как было бы хорошо, скопив денег, открыть свою мастерскую по ремонту экипажей.
— Петя отрихтует, я покрашу. Васята, бог даст, на обойщика выучится, обобьем. Возьмем учеников. В подмастерья из своих сухоносовских определим старательных, ну и жизнь пойдет!
Петр Платонович сомневался в реальности этого плана, но поддержал брата добрым словом.
— А чего, — сказал, — подумать надо. Я заказчиков наберу, знаешь сколько? Сколько хотишь. Доктор мой не шибко важная птица, но знакомств, считай, пол-Москвы.
— На тебя, Петруша, надежда, — польстил брату Михаил Егорович.
— Не подведем! За нами не станет. Командуй! — приосанился Петр Платонович.
— Уши б мои не слушали, глаза б не видели, — засмеялся Петр Егорович. — Да вы что, братцы, в своем уме? — Он вынул из кармана серебряные часы, взглянул, сколько времени, для верности поднес часы к уху, идут ли? — Что вы раскудахтались? Спой нам, Васятка, так-то лучше будет. Видал, хозяева выискались, капитала на трафилку, а понта на косуху. Повадно им с пива. Давай «Шумел, горел пожар московский…» Как там дальше-то?
Дым рассти…и…лался да по земле…
Афанасий Яковлев, так неожиданно исчезнувший из родных мест, поселился в Марьиной роще. Сначала снимал этаж — комнату и кухоньку у «отставной камелии» Елизаветы Филаретовны Грибенбах, а после смерти отца купил домик поблизости от Марьинского рынка и завел, по общему мнению, жизнь бомонтную. Говорил, желает открыть мануфактурную торговлю, а пока присматривается, что почем в этом мире и стоит ли начинать дело на Москве.
Иногда ездил он по разным адресам, играл на биллиарде в знаменитом марьинском трактире «Золотое место» и мучился от любви к невенчанной своей жене Тошке Богдановой, сухоносовской колдунице и порчельнице. Другой раз до того доходило, что пугался: а может, она в самом деле заворожила меня? Колдуница не колдуница, а вполне могла от нечистой силы чего перенять. И леденело в груди. Тошка была загадкой. Вроде все так и все не так. Вчера одна, сегодня другая, а какая будет завтра — полная неясность.
В округе жила публика разношерстная, заношенная. Были мещане, мастеровые, лавочные приказчики, говорили, обитают рядом фальшивомонетчики, делают бумажные деньги, склеивают из двух половинок так, что видны все водяные знаки и достоинства, торгуют видами на жительство. Сдружился Афанасий с приказчиком Яковом по фамилии Жмыхов, тот снимал квартиру через улицу. Был высок, худ, зубы имел лошадиные, и, когда ел, на скулах у него ходили тугие желваки. При этом Яков прилично играл на гитаре и пел жестокие романсы, закатывал глаза. Милое дело смотреть!