еть…
Когда-то Игорю Кузяеву казалось, что для уменьшения в выхлопе окиси углерода достаточно придумать какое-то более эффективное приспособление для смеси бензин-воздух. Но все, что способствует уменьшению окиси углерода, влечет за собой увеличение выброса окислов азота, а это тоже не мармелад. Он упрямо поджимает губы, и в глазах его строгость. Выбора нет.
Я ему про Витасика рассказываю. Он слушает, кивает головой.
Проблема чистого выхлопа завернулась в неразрешимое кольцо, и неизвестно еще, не знаем мы, какие потребуются для решения компромиссы.
Испытатель Манучер Иноземцев считает, что надо сажать сады. Чтоб деревья стояли по обочинам всех дорог, общесоюзного, республиканского, — областного значения. Чтобы чистый воздух шел со всех сторон в открытые окна. Озон. К тому же это и эстетически очень симпатично, когда кругом деревья.
Игорь понимает, не так все просто: деревья кислорода не добавляют. За всю свою долгую жизнь любое земное произрастание, и дерево тоже, дает столько кислорода, сколько потом потребует на свою кремацию. Гореть ли оно будет в печке, в костре или гнить под грудой прошлогодних листьев. Баланс точный. Умирающая древесина пожирает весь тот кислород, который дает живая. Зеленый друг не такой уж бескорыстный добряк.
Человечество живет в долг. Человек транжирит то, что природа создавала тысячелетиями, складывая молекулу к молекуле, песчинку к песчинке, как монетку к монетке. Всегда ли мы помним об этом?.. Когда Станислав Антонович, консультант по топливу, говорил, что за последние сто лет человечество в рьяном инженерном восторге сожгло больше кислорода, чем предки наши и предки наших предков — за миллион, то ведь ужас не сжал моего сердца. Ну и что? Костры жгли, факелы палили, сжигали города и еретиков сжигали, и все это как вздох один. То ли дело четыреста миллионов выхлопных труб!
Однажды инженер Яковлев проснулся ночью. Над Апрелевкой низко пролетал самолет. «Ты что?» — спросила жена. «Ты знаешь, — сказал он, — самолет выжигает за собой целый тоннель, в котором нет кислорода. А сколько сейчас летит самолетов, если на целый мир взгляд кинуть… Над нами весь воздушный океан, как муравейник, изъеден ходами. Один над одним… Влево, вправо… И вот как рухнет все…» — «Спи», — сказала жена, отворачиваясь. Но он не спал. Была весна. Таяли сосульки, и капли стучали по железному карнизу за окном. А потом вдруг с тихим шуршаньем медленно отвалился снежный козырек с наличника и рассыпался с мокрым хрустом. «Вот так», — сказал Яковлев и заплакал. — Он тревогу почувствовал, а я живу себе — и ничего.
Как-то одна знакомая сказала Игорю: «Тебе многое дано, Игорек, но ты ничего не свершишь. В тебе нет упорства». Это было на катке. На Патриарших прудах. Игорь писал ей стихи.
И вот через много лет в автобусе по пути на завод к отцу однажды ему нестерпимо захотелось стать лауреатом Государственной премии, чтоб в газетах был помещен его портрет и чтоб она увидела его и прочитала о нем. Девочка с косичками, торчащими из-под вязаного капора, а не та усталая женщина в белом халате под пальто, которую он встретил в метро в подземном переходе в толчее. И узнал. И она его узнала. И не поздоровались они. Ему не нужна была эта встреча. И ей не нужна. Но он помнил… Каток на Патриарших. Снег под фонарями. Музыка из двух динамиков над зеленой раздевалкой. Бодрая лирика тех лет. Бодрые песни. «Ходили мы походами в далекие края…» И горькую обиду за те слова он не забыл, помнил. «Разве во мне нет упорства? Во мне есть упорство! Я докажу!» Ничего не кончилось! Звенят коньки, ветер обжигает щеки, гремит музыка. Наверху проносятся машины, горят фонари, искрит трамвай… И рядом, не где-то за тридевять земель, в Москве же, горит в ночи окнами своих корпусов Московский автомобильный. В газетах печатают трудовые рапорты автозаводцев, Игорь помнит колонну новых машин в день празднования 800-летия Москвы и как они с отцом ходили на просмотр нового кинофильма «Сказание о земле сибирской» во Дворец культуры ЗИСа помнит. Он хотел работать на этом заводе, как отец, но не знал, есть ли у него упорство или нет. И зачем он узнал про Яковлева? Вот у кого было упорство! Работал человек.
Автобус, гремя изношенной трансмиссией, выворачивал на Автозаводскую. Игорь стоял на задней площадке, одной рукой держался за поручень, в другой — раскрытая газета, и надо было, чтоб на первой странице в газете был его портрет. Его фотография.
Мы все мечтаем о славе. Наверное, все. Мечтаем, не думая, что победа требует всего тебя, твоей судьбы, твоей жизни. Все придет, ты добьешься, но не будет уже главных действующих лиц. И доказывать будет некому — вот он я какой! Время… Ты забыл о девочке, в которую был влюблен. Ты сам от нее отказался. Отступил. Но иногда — теперь уже реже — тебе еще кажется, она узнает, крикнет: «Мама, смотри, Игорь!» — и будет читать о тебе, забравшись с ногами на диван, та девочка, и жалеть о своих жестоких словах. Пусть все начнется снова? Я остановлю время! Я, я, я… Для нее. Из-за тех ее слов. Из-за музыки на катке. Снега под фонарями. И мчащихся мимо цветных теней…
— Вы сходите на следующей? — спросили.
— Следующая?
— Первая проходная.
— Да, конечно, схожу… — сказал он.
Был холодный январский день. Дворник Федулков колол дрова, чертыхался.
В тот день поездок не предвиделось. Петр Платонович спустил из радиатора воду, смешанную со спиртом. Подошел к Федулкову, предложил:
— Давай топор. Поразмахнусь хоть… Значительное понижение температуры.
— Не, — сказал дворник, вцепившись в топорище, — вам нельзя. Вы шофер, науки учили, мы понимаем…
— Ты чего «завыкал»? Я не генерал.
— Еще, может быть, и будете, Петр Платоныч. Генерал не генерал, а, говорят, царя полковник возит.
— Так то ж царя! Давай топор.
— Не дам.
На следующий день, отпирая ворота, дворник вытянулся во фрунт, взял метлу по-ефрейторски на караул и все серьезно, без смеха. Вечером он долго стучал на пороге валенками, стряхивая снег, и, войдя, стянул шапку, сказал улыбчиво:
— Молодой вы мужчина, Петр Платоныч, а живете один, как, извиняюсь, сыч. Жена в деревне, вы — здеся. Желаете, я вам мещаночку одну приведу. Бабу, одним словом.
— Да без нужды.
— Как знаете. А только мещаночка чистая. Вдова. Мужа, значит, схоронила. На Неглинке рядом проживает. Приберет, сготовит. То, другое постирать, а ей одна награда, кхе, кхе…
— Да ладно уж, — сказал Петр Платонович в некотором смущении. — Садись чай пить.
На неделе дворник привел мещаночку. Засуетился, поставил самовар. Раздувал пламя, стоя на коленях.
— Ето щас цвай, драй будем соображать, чем его закусим… поговорим… я давно, Пелагея Иванна, имел намерение с Петром Платоновичем вас отзнакомить. Они шофер, машиной управляя…
Пелагея Ивановна смотрела тепло и вполне доброжелательно. Села на табуретку, наполнив комнату шуршаньем женских одежд, развязала шаль.
— Ох, уж и не знаю, — сказала, — об чем сейчас люди говорят.
Петр Платонович достал из-за окна ветчинки, дворник принес хозяйской квашеной капусты.
— А помещение ваше холодное, — голубыми глазами зорко оглядывая комнату, говорила Пелагея Ивановна.
Петр Платонович сидел напротив, и на душе у него скребли кошки: очень уж эта Пелагея была ничего. Руки белые, на локтях ямочки, и все формы без обмана.
Пошумев, похвалив Петра Платоновича, раза три сказав, что получает он жалованье аж по семьдесят пять рублев на месяц, дворник тихо ушел. Стало совсем тяжело. Петра Платоновича пробил холодный пот. А женщина смотрела на него, не отводя взгляда, как он курит одну папироску за одной и прячет глаза.
— Ай долго так сидеть будем? — спросила.
— Да нет, мне мотор прогреть надо, застынет…
Петр Платонович накинул бушлат, пошел в гараж. Походил вокруг автомобиля, вернулся.
Пелагея сидела на его кровати, по-новому застеленной.
— Все работа, работа…
— Бывает и свободное время.
— Да вы рядом садитесь, Петр Платоныч, так и разговаривать-то легче.
Петр Платонович сел рядом. Она взяла его за руку. Совсем не так, как Настька. И пахло от нее иначе. Морозным бельем пахло и чаем.
— Сиротинушка вы мой, — шептала Пелагея Ивановна, опуская голову ему на грудь. Петр Платонович отстранялся. — Один-одинешенек… Человек не человек… Вот тучки небесные плывуть, плывуть, им что…
— А у меня автомобиль… Я не… Я это… При деле я…
— Шея-то крепкая какая у тебя, — вдруг сказала она, темнея глазами.
— Чего шея? Это борцам вон в цирке шея, а у нас руки, у шоферов. Конечно, ручной завод, если по пять раз на дню намотаешься, как тот поп…
Петр Платонович отодвинулся от Пелагеи Ивановны, начал рассказывать устройство двигателя внутреннего сгорания. В общих чертах, как происходит всасывание топлива, потом — второй такт, сжатие, затем, уже когда смесь уплотнилась, то будет вспышка и рабочий ход шатуна на коленвал, который, значит, возвратно-поступательное движение преобразует во вращательное… И руками он ей это все показывал. Долго говорил. А очнулся будто от холода. Как будто холодом подуло.
— Ну и скушный же вы… — сказала женщина и зевнула.
— Ай не пондравилась? — удивлялся потом дворник, но мысли своей услужить Кузяеву не оставил и как-то, без всякой видимой причины, завел разговор о приработках, о том, что рублики идут к рубликам и лишние никогда не помешают.
— Петр Платонович, хочу я вас с одним человеком познакомить.
И точно, дня через три явился господин в длинном черном пальто, в шляпе, в белом бумажном кашне, сел, как дома, шляпу кинул на кровать.
— Здравствуй, Петр.
— Здравия вам, извините, не знаю имени-отчества…
— Это не важно. Вот какое будет у меня к тебе дельце, Кузяев… Рядом никого нет? И хорошо. Значит, поскольку ты всегда был верный слуга престолу и отечеству, георгиевский кавалер, то поймешь, полагаю… — гость открыл в улыбке прокуренные зубы, — есть интересы государственные. Надо потолковать.