а.
На него надели военную форму. Из Дмитрия Дмитриевича он превратился в господина капитана. Денщик жаловался: не везет — у ветеринара служил, теперь — у инженера. То ли дело строевой барин! И выправка, и в зубы может дать.
«Илья Муромец» — отличная была машина. Четыре мотора, по 150 сил каждый, восемь человек экипажа, восемь пулеметов, 37-миллиметровая пушка и полторы тонны бомб! Никто в мире таких самолетов не строил. Игорь приглаживал поредевшие волосы, вздыхал: «Мне б года три назад эти деньги отпустили б!»
Они собирали самолеты под Варшавой. И как-то прикатил к ним на дрожках корреспондент «Биржевых ведомостей», любопытный господин прапорщик с вечным пером.
Военный пилот капитан Мокшин накинулся на него: «Читать не могу, что в газетах пишут! Брехня сплошная. Кошмар!» Корреспондент повел взглядом по стене ангара.
— Вы строили?
— Ну? Не мы конкретно, не пилоты, но наши — военные.
— Чего ж это у вас ни одного угла прямого нет?
— Так спешка какая! И цемента нам тех марок не дают, и кирпич бракованный…
— Вот и у нас так же, — перебил корреспондент, и потом они очень смеялись, лишний раз задумавшись над тем, что развитие общества идет широким фронтом, а не отдельными всплесками в той или иной сфере.
— Мне б такой аппарат да в Порт-Артуре! — бывало, говорил пилот Мокшин, возвращаясь из очередного полета и расстегивая авиаторский шлем. — Уверяю вас, господа, вся кампания, вся имела бы другое окончание. Игорь Иванович, представь, что ты свой «Муромец» в пятом году построил. Что бы было?
Сикорский махнул рукой:
— Это все астрология и искусство толкования снов. Оставим халдейским магам. Ежели да кабы… Мечтателями, дерзателями, а то просто — шутами гороховыми нас называли. «Муромца» мы б тогда не построили. Лбом бились, никто и слушать не хотел. Но скромный, надежный аппарат вполне могли бы поднять. Только сомнение берет: не может страна быть отличницей по одному предмету и двоечницей по всем остальным. Всю линию надо вытягивать. А то как та птичка: нос вытащит, хвост увязнет… Многое менять нужно.
— Иногда мне кажется, иногда, — суетился Мокшин (он мукденский вокзал помнил и плачущего полковника. «Братец, ты чего… Братец…» Он таких разговоров не поддерживал. Избегал), — кажется, что у меня в руках винтовка, патронов завались и лежу я на мокрых бревнах на стене осажденной Рязани. Хан Батый наступает. Скачет. Нуккеры вокруг. А я тихонько совмещаю мушку с прорезью прицела…
— Вы фантазер, капитан.
— Я авиатор, — отвечал Мокшин, поднимая два пальца к шлему. — Солдат, с вашего разрешения.
Когда началось немецкое наступление, Руссо-Балт эвакуировали, Бондарев попал в Питер директором завода «Промет». Оттуда и сманили его к себе братья Рябушинские.
В конце пятнадцатого года военное министерство решило выдать заказ частным предпринимателям на строительство автомобильных заводов. Стоимость каждого определялась в 11 миллионов. Вот тогда-то на автомобильном горизонте и возник торговый дом братьев Рябушинских, фирма вполне солидная, судебными приговорами не опороченная и торговой несостоятельности не подпадавшая. Уломал-таки Степа осторожного Пал Палыча!
Купили земельный участок, начали подбирать инженеров. В Питер прикатил крепко надушенный Сергей Павлович, щурил цыганский глаз.
— А не переманить ли нам кого-нибудь от Форда? Как вы считаете? Сколько платили Отто Валентину?
— Сорок тысяч в год.
— Да, сумма немалая… — потер пальцем по кончику носа. — Господин Бондарев, я предлагаю вам сорок тысяч в год плюс сто рублей премии за каждый выпущенный автомобиль. Вам предоставляется при этом полная свобода в выборе инженерного персонала. Завод будет строиться так, как вы пожелаете. По рукам?
Он попросил три дня на размышления и уже в конце первого не выдержал, сам позвонил.
К телефону долго не подходили. Наконец в трубке раздался щелчок. «Да», — сказал Сергей Павлович раскатисто. — «Сергей Павлович, вы что делаете?» — «Не знаю, что получится. Мальчика или девочку…» — «Мне нужно вас видеть!» Нельзя было терять времени. Он должен был строить свой завод. Свою мечту.
Он отказался от руссо-балтовской модели, да и в правлении ни за какие деньги не выдали бы документации. Решено было купить лицензию в Турине, выпускать полуторку «фиат». Легкая, маневренная, сконструированная специально для войны в степях Триполитании, такая машина была наиболее подходящей для русского бездорожья. Если, конечно, не принимать во внимание «руссо-балтики».
Он оставил службу в «Промете», вызвал к себе Строганова, Макаровского. Кирюшку хотел позвать. И даже имел с ним беседу. Встретились в маленьком ресторанчике с претензией на модерн. Кельнер в черном фраке, в малиновой бабочке принял заказ. Развернули салфетки.
— Кирюшка, такое дело начинается! Давай греби к нам!
— Устал я, Дим Димыч, — сказал Мансуров. — Уж как-нибудь без меня. Мы с Игорем тоже строили проекты, собак в воздух подымали, мировые рекорды устанавливали…
— Так летает же «Муромец»!
— Это без меня. Видишь ли, Митя, человеку отпущен определенный объем сюжетности. Я свои варианты исчерпал. Тоже, как вы, хотели мы внимание власть держащих обратить. Летели на огонь. Сгорел я. Пепел. Сижу в министерстве путей сообщения, езжу с инспекторскими поездками. Взяток не беру. Пока. Да и не дают. Это — служба. Для души — оперетка и кордебалет. Девочки в газовом тю-тю. Вполне достойное увлечение для русского инженера.
— Ой, Кирюшка, трепло ты несчастное! Послушай, что говоришь. Я отдаю тебе на откуп, тебе — всю механическую часть. Станки будем покупать самые современные. Весь производственный цикл построим так, что на сборку будут поступать крупные агрегаты, не по мелочам складывать…
Кирюшка поднял взгляд, приводивший в смятение столько женских сердец, потянулся, мягко взял Бондарева за руку.
— Я серьезно, Митя. Я устал. Для жизни человеку нужно пять условий: хлеб, жилище, одежда, работа и… сказка. Про Аленушку, которая ждет, про Ивана-царевича, которому серый волк помогает и мне поможет. Так вот, я в сказку не верю. Со мной все кончено. Устал.
Певичка в серебряном платье пела французскую песенку про маленького влюбленного зуава.
Перед Бондаревым сидел усталый человек, по виду гораздо старше своих лет, и по всему — и как он был одет, и как держал вилку — было понятно, он много видел и ничем его уже не удивишь.
— Ты меня, конечно, извини, но я не слишком верю, что у вас что-то получится. Мы мужицкая страна. У нас склад ума мужицкий. Общинный, не индустриальный. Нам сегодня пятак урвать, а что завтра — гори ясным огнем! Мы не готовы. У нас не любят, когда кто-то хочет выделиться. Жить надо со всеми рядышком, изба к избе, а то спалят. И дорогу в свою деревню мы не строим: ордынцы наедут, разорят. Зачем? Надо быть как все. Или никого не трогать, как я. А вы задумали удивлять. Идеи генерируете. Того еще не хватало! Подрежут вам крылья. Хрясь, хрясь и пополам. Идеи могут давать пришлые варяги… А нам нельзя-с. Нет пророков в своем отечестве. Нет и не может быть пророков на Руси.
— Кирюшка, а ведь знаешь, в чем дело? Тебя женить надо! Дети пойдут, — сам не веря в то, что говорит, начал Бондарев, оживляясь. — Семья делает человека взрослым. Самостоятельным. Не чины, не дело — семья! Папа, мама не в счет.
— О чем ты, Митя? Самые преданные существа на белом свете — девочки из балета. Пролетарии чувств. Целый день у станка. Годами, Митя. Аскетизм во всем. Того не ешь, того не пей. А деньги? Какие деньги — их нет! Она молода, она мечтает блистать. Театр. Огни рампы. И если ты, добрый человек, подаришь ей немного счастья, она тебе отдаст всю душу. Самые верные жены, между прочим, из балетных. Бюргеры вы толстокожие, вы считаете, раз она на театре ноги свои в трико показывает, то она и падшая. Верх добродетели ваши бабы, которые варят вам «шти», никому ничего не показывают, в чем я, поверь мне, имею основания глубоко сомневаться. И вы считаете это семейным счастьем. Древнегреческая трагедия, рассказанная плебейским языком…
Вот на этом разговоре о балетных девочках и кончилась их встреча. Правда, они еще о чем-то говорили, но несвязно. И то, другое, не запомнилось.
Эта встреча в маленьком ресторанчике оставила после себя ощущение тоски и горькой безысходности, и тогда уже вкралось какое-то чувство, что прав Кирюшка, что ничего не получится. Но разве он имел право бросить все, если был хоть один шанс из тысячи. Один. А вдруг? Как строить завод? Какие методологические предпосылки положить в основу проекта, чтоб увязать топографию с функциями всех служб? Завод — живой организм. Двух одинаковых заводов не может быть, не бывает. Как нет одинаковых судеб. И строить его сразу, то, что потом стали называть «под ключ», или — поочередно: сдать первую очередь, затем — вторую, пестуя заводские свои кадры? Опыта никто не имел. Да и не было его, того опыта. Они шли первыми. Весной шестнадцатого.
Можно считать, закладывая цифры в проверенные формулы, и получать ответы. Но нет формулы на будущее. Формула — прошлый опыт. А будущее — это интуиция, мышление второго рода, умение взглянуть на привычные вещи с неожиданной стороны, искусство и все те огромные знания, которые спрятаны до поры, до своего часа, чтоб выплеснуться в единственно правильное решение, которое подтвердит только время. Опыт — главный судия.
Свою квартиру на Большом проспекте на Петроградской стороне Бондарев превратил в бюро по проектированию нового завода.
Методика работы была проста: собирались утром к девяти часам. Пили чай. Строганова тут же отпускали гулять. «Иди, Васька, с глаз, не мешай!» Затем рассаживались по своим местам и работали.
Васька приходил часа через два румяный, взволнованный. У него наверняка возникла уже какая-нибудь новая идея, которую он тут же незамедлительно должен был сообщить.
— Господа инженеры, — кричал, разматывая кашне, — а вот как вам понравится такой вариант: если весь заводец, душу из него вон, строить одним объемом. Стремиться к этому. Все заготовительные отделы по периферии, механические наверху, а сборка — внизу. А?