— Боже ты мой, — стонал Макаровский, и его тонкие ноздри трепетали от негодования. — У него зайчик в голове! Дима, он меня сведет с ума.
— Ан, нет, — возражал Строганов. — Я тут кое-что набросал. В булочной бумажку попросил, а карандашик был… Ха, ха…
— Тебе не автомобилями заниматься!
— Правильно. Я разве спорю? Мы уже запоздали. Я давно говорю, что происходит перетекание интеллектуальных ценностей в иные области. В радиотехнику, в электромеханику… Да, а вот предложеньице мое, Дмитрий Дмитриевич, посмотрите со всем вниманием.
Бондарев смотрел на Васькин эскиз, находил в нем интересные решения. Начинался спор. Что-то принимали, что-то отвергали. На следующий день все повторялось сначала, С той только разницей, что какое-нибудь предложение возникало у Макаровского, а на него набрасывался Строганов, вернувшийся с набережной. Бондарев отбирал варианты. Работали всю зиму. А в марте курьерский поезд увозил Дмитрия Дмитриевича в Москву. С ним были проекты основных цехов в общая компоновка всего завода.
С утра в окнах горел свет, и настроение было вечернее. Он ехал не один. Вдруг, совершенно неожиданно, еще зимой, прикатил в Питер незаметный человек, доверенное лицо Рябушинских, некто Семен Семенович. Он привез в подарок осетра, которого, к слову сказать, все вместе и съели и потом мучились животами: здоров оказался. Этот Семен Семенович не был ни инженером, ни техником, вообще его функции вначале были непонятны. Он тоже приходил с утра на Большой проспект, садился в сторонке, помалкивал, а представлялась возможность услужить — за сигарами сбегать на угол или в аптеку, — сразу же срывался с места. Серый, незаметный, он не вызывал к себе никакого любопытства, и скоро к нему привыкли, будто так вот он и сидел всю жизнь перед глазами, но не запомнился, хозяйский соглядатай, в честь Сикофанта, профессионального доносчика и шпиона в древних Афинах, Васька предложил назвать его — Сикофантом Семеновичем.
В последний момент выяснилось, что Сикофант Семенович тоже едет в Москву. Он помог внести в купе чемоданы Бондарева, метнул взгляд туда-сюда, все ли в порядке, и сразу же пропал, проследовав в свой вагон. Он ехал вторым классом, поскольку, видимо, не занимал в деле Рябушинских значительной должности. Или выпендривался, демонстрируя хозяевам свою скромность.
Перед самым отправлением в купе к Бондареву вошла юная женщина в серой шляпке с зеленой вуалью. Следом шел носильщик с чемоданами, один в руках, другой на плече. За ним жарко дышал толстый господин в мягкой шляпе, с огромным камнем на мизинце.
— Сюда. Сюда… Пардон…
Поезд тронулся, господин скинул пальто, достал из саквояжа свиную ножку, жестянку с сардинками. Затем на столике оказался калачик, завернутый в салфетку, сахар, лимон…
— Дожили! — воскликнул и вытер лоб. — Из-за военного времени нарушено расписание! Высший класс, отдельного купе не достать! А мы так спешим. Прошу разделить с нами… Пардон… Еле успели. Вина нет: сухой закон. Предлагаю всухомятку.
— Благодарю вас.
— Стоит ли благодарить! Глупости. Лизонька, сядь ближе. Тебе чуть-чуть. А уж мы — с соседом погорюем над чаем.
— Я не пью…
— Фють, фють… Ай, яй, яй! Вот они, последствия сухого закона! Такой молодой человек. Мы в ваши годы глотали эту влагу бочками. Пинтами! Галлонами! Прошу лимончика к чайку.
Вздохнув, шумный господин принялся рассказывать анекдоты и был в этом занятии неутомим, как Скобелев — в бою. Тип малоприятный. Зато дама, ехавшая с ним, показалась Бондареву совершенной красавицей. Неужели жена, подумал он с огорчением, с болью даже. Чем взял ее этот боров? Вот несправедливость жизни!
Серое дорожное платье сидело на ней как влитое, без единой морщинки. За теплой тканью угадывалась округлость ее колен, и линия ее бедра поразила его совершенством. Вылепила же природа! Она сидела совершенно прямо, ничуть не сутулясь, и волосы, убранные на затылке в тугой пучок, подчеркивали нежность и бесконечную беззащитность ее шеи. Проходит жизнь, скоро тридцать пять, думал он, боясь лишний раз взглянуть на нее. Если б эта прекрасная женщина знала, что вся его жизнь прошла на колесах. Почему ему так нестерпимо хочется рассказать ей про свою жизнь. Именно ей? У него семья. Жена. Но почему это так нестерпимо, желание все рассказать ей? И, конечно, про то, как на вокзале в Новочеркасске в зале ожидания во втором классе на фисташковой стене висела картина, исполненная масляными красками. Там был изображен вечерний вокзал, часы на кронштейне у выхода в город, перрон, переходный мост над путями. Пыхал паром локомотив с зажженными белыми фонарями, вдали — толпа встречающих, а впереди уверенной походкой двигался господин в коротком пальто, обнимая за плечи молодую женщину с ярким ртом, открытым в счастливой улыбке, они только что встретились, так надо было понимать. И в годы своих студенческих странствий он очень завидовал тому господину. Его уверенности. Его счастью. Он был одинок. У него не было таких встреч — на вокзале, в толпе, с нетерпением, с цветами. Потом он женился. Все хорошо. Он любил жену. Но не было того восторга, о котором мечтал. Что ж это за безобразие такое? Чего ж ему еще не хватает? Нет, нет. Почему он, женатый человек, отец двух детей, снова охвачен тем же чувством безумной весенней тоски по какой-то неведомой, несбыточной любви, и боится показаться смешным или дерзким, и так это прекрасно смотреть на женщину, сидящую напротив, смотреть, и не надо ничего больше!
Полночи он не спал. Лежал с закрытыми глазами, молился горячо и искренне, как только в детстве. Молился, чтоб она была счастлива, чтоб бог сделал чудо. Ведь никогда еще ничего такого не возникало у него наяву!
Утром все началось сначала. Толстяк рассказывал анекдоты и разные смешные, на его взгляд, истории, с ним случавшиеся. Потом он вдруг полюбопытствовал:
— А вы, собственно, да, да, да, чем изволите заниматься? Я физиономист, мне кажется, вы инженер?
— Совершенно верно.
— Вот видите! Что я тебе говорил, Лизонька. Я еду в первопрестольную по коммерческим делам. Ну, а Лиза, она балетные классы закончила.
Час от часу не легче! Балерина, значит. Что ему Кирюшка рассказывал тогда? Балетные девочки. Подруги русского инженера.
Поезд подходил к Москве. Уже мелькали за окном дачные подмосковные станции. Дверь отворилась, на пороге возник Сикофант. Увидев его, толстый сосед сделал глотательное движение, взглянул ошалело. Семен Семенович не удостоил его вниманием, подхватил бондаревские чемоданы, потащил в тамбур..
— Извините, — тихим голосом сказал сосед, — откуда он? Вы знаете Семена Семеновича? Пардон, вы…
— Нет, я не Рябушинский.
— Я понимаю, вы простите, мы не представились. Вы?
— Бондарев Дмитрий Дмитриевич.
— Так, так… Бондарев? Не имею чести… но поскольку, могу надеяться, мы уже знакомы. В некотором смысле. Право, я как-то фраппирован. Еду в Москву… Племянница. Не предполагал… Лизонька, это господин Бондарев.
Она протянула руку.
— Лиза.
Поезд подкатывал к перрону, в окне появились лица встречающих. Третий класс. Картузы, платки. Второй. Шляпки, муфты. Носильщики в холщовых передниках. Медные бляхи. А вон, прислонившись к чугунному столбу, в макинтоше цвета портландцемента, всем своим видом внушая абсолютный решпект, стоит Сергей Павлович Рябушинский с лицом, свежим от ветра, теребит перчатку, всматривается в окна проезжающих вагонов.
«Очень был рад с вами познакомиться». Надел пальто в рукава. В коридоре было тесно. Все спешили. Тамбур заставили чемоданами, тюками, картонками. Туда подтягивалась генеральская семья с детьми, бонной и кормилицей. Генеральша надушенным платочком растирала виски, а сам генерал, раскачиваясь на носках, поправлял фуражку. Бондарева прижали к стене. Лиза оказалась рядом. Он обернулся, почувствовал на лице ее дыхание.
— Ничего страшного, — сказал. — Надо немного потерпеть. Это сейчас кончится. Господа, скоро вы там?
— Скоро, наверно, — сказала она и посмотрела ему в глаза. И взгляд ее был спокойным и добрым. Она уже все знала. И про его скитания, и про того господина на фисташковой стене, и про то, как он мечтал о встрече.
— Скоро, — повторила твердо и со значением, им двоим только понятным. Бесстыдно положила руку в серой перчатке на ворот его пальто. — Бондарев… — и задохнулась в смятении, — Бондарев, я хочу вас… видеть.
— Я…
— Я найду вас. Не надо, Дмитрий Дмитриевич…
Он хотел достать визитную карточку, старую, еще с «Промета». Но со всех сторон наседали на них люди с чемоданами, и дядя, вытягивая красную шею, искал их выпученными глазами.
20
У Рябушинских Кузяева посадили на «протос». Была такая автомобильная марка. Машина вполне надежная, помощней «морса» и посовременней, но Петр Платонович долго не мог к ней привыкнуть. Тупая она была какая-то, в поворот входит медленно, правого габарита не чувствуешь. Ко всему еще «протос» этот имел скрипучие рессоры, на всех неровностях кряхтел пружинно, ни дать ни взять «купеческая постеля». Так его и прозвали в гараже.
Братья устроились в Симоновскую слободу, на строительство завода. По механической части дел еще никаких не начали. Строили навесы для оборудования, временную контору, огораживали территорию. Рубили лес.
Для механиков и техников, которых переманили с Руссо-Балта, сняли у домовладельца Бурова восьмиэтажный дом. Инженеры жили в городе. А прочие все снимали в слободе углы.
Братья поселились у даниловского огородника, шустрого такого мужичонки, носик востренький, кукишем, глазки, как костяшки на счетах. Туда-сюда. Звали его Трепьев, а прозвище — Редькин-пашá. Редьку растил. Кроме Кузяевых квартировали у паши еще пять душ. Сарай в дело пустил!
Петру Платоновичу с самого начала сказали, будет он возить директора Бондарева. Но Бондарев сидел в Петрограде, и первое время приходилось возить кого придется. То Степана Павловича, то хмурого генерала Кривошеина, потом Сергея Павловича — его шофер заболел желтухой.