Платили Рябушинские вдвое больше, чем Каблуков, но уж и цены кругом были не те. Что на рублик, что на копейку подорожало, идешь на базар — и на пятерку уже не полную корзинку тащишь, а половинку дай бог.
Наконец как-то в марте предупредили, чтоб с вечера готовил авто: утренним поездом приезжает директор. Петр Платонович заехал за Сергеем Павловичем на Никитскую, оттуда поспешили на вокзал. Он ожидал увидеть мужчину пожилого, многоопытного. Живот должен был быть у директора, шея, голос басовитый, прокуренный. Руки пухлые в перстнях, во рту сигара. Полковником выглядеть должен был! Все как полагается. А Бондарев оказался совсем молоденьким. Чуть выше среднего роста, тонкий, глаза острые. Черная бородка, но не клинышком, как у доктора, — «каклетой», усы над губой подстрижены.
Господа не позавтракали, ничего, сразу приказали ехать на завод. «Á toute allure» — во весь дух, — сказал Сергей Павлович. Ну и ну, удивился Кузяев, краем глаза наблюдая за директором.
День начинался серый. Мокропогодило, но уж пахло весной.
— Вот и посмотрите Тюфелеву нашу рощу, — говорил Сергей Павлович, усаживаясь удобней. — Мы уж тут без вас проскучились. Томимся. Доехали хорошо?
— Вполне.
— Как в Питере погода? Как проэкт?
— Все то же самое. А проект готов. В основном.
— Я интересовался автомобильным делом на Руссо-Балте, оказывается, ваши блиндированные автомобили хорошо себя показали в военных условиях?
— Жалоб не поступало.
— Ныне Путиловский завод взялся изготовлять броневые корпуса и ставит их на шасси «остин».
— Да, «остин», «ланчестер», «шеффильд-симплекс»… но все они имеют слабое бронирование, низкую проходимость и надежность.
— И вы предлагаете?
— Приобретать только «остин» и «фиат» и ставить на них бронекузова Путиловского завода с двумя башнями, расположенными по диагонали, в которые устанавливать пулеметы.
— Хорошая машина?
— Что значит «хорошая»? Мощность — пятьдесят сил, вес — пять целых две десятых тонны, скорость до пятидесяти километров в час.
— Вы только подумайте! А вам сборку сериями в свое время наладить не удалось?
— К сожалению.
— Азия! Стамбул и Тьмутаракань. Но вы ведь перешли на метрическую систему и ввели строгий контроль?
— Не вполне, Сергей Павлович. Стремились к этому.
— Понимаю вас. Кругом трудности.
— Надо было раньше начинать. Запоздали мы, а за опоздание дорого платить приходится.
— Как раньше? Это легко сказать! Теперь мы все умные, Дмитрий Дмитриевич, — обиделся Рябушинский. — Я помню, еще лет семь назад, вы не поверите, доказывать приходилось, что автомобиль необходим России! Что он ее жизнь изменит. О чем вы! Бывало, у Яковлева-старика за полночь спорили.
— Георгий Николаевич предупреждал.
— Ну, не совсем, не совсем так, друг мой. Между нами, старикан выжил из ума. Когда правительство предложило займ на строительство автозавода, он отказался! Столько было разговоров, столько слов красивых. А как дело началось, где он, Яковлев? И нет его. Типичный сплав европейского прагматизма и нашего азиатского хамства. Сдвинуть Россию на дорогу прогресса посредством автомобиля — мечта неосуществимая. Много другого еще потребуется.
— Кто спорит? Конечно, автомобиль не единственный рычаг, но он чрезвычайно двигает вперед технику.
— Да, да, но моря утюгом… В каменном веке живем.
Ехали по Садовой к Таганке. Колыхались рядом конские морды, трамваи скрежетали на поворотах. Чем дальше от центра, тем больше было снега, а как въехали в Симоновскую слободу, то показалось, что совсем — зима, кругом снег. Заледенелые сугробы тянулись вдоль домов, не белые, а будто приперченные угольным дымом. Слобода была фабричная. За деревянными домишками вставали кирпичные красные корпуса с пыльными квадратами окон. Дымили трубы. Завод «Динамо». Фабрика Цинделя. Нефтесклады Нобеля. Кольцо заводов смыкалось вокруг Москвы. Кольцо сжимало горло города. Рябушинский зябко повел плечами. Все здесь было какое-то замусоленное — и свет не такой, и запах слюнявый. В узкой небесной просини показалось солнце, но без радости, брызнуло на слободской снег спитым трактирным чаем, и опять потемнело.
Въехали в Тюфелеву рощу. Вековые сосны стояли в снегу. Дальше пути не было. Из деревянной крашеной будки выскочил сторож, но, узнав Рябушинского, ближе подойти не решился. Стоял в стороне, таращился, скинув шапку. Ветер с Москвы-реки трепал его редкие, слипшиеся волосы. Человек каменного века.
— Вот, — сказал Сергей Павлович, — здесь и будет наш город заложен.
— Место вполне подходящее, — оживленно отозвался Бондарев. — В натуре даже лучше, чем на планшетах. Прекрасно!
— Старались, Дмитрий Дмитриевич.
Вечером Петр Платонович рассказывал братьям о новом директоре и сам удивлялся:
— Совсем молоденький! Ну, что наш Васька! Мальчонка, форменно.
— Выучилси…
— Сродственник, может, — вставил Трепьев. Он очень любил разговоры о начальстве, сидел у двери, ждал подробностей. Изнывал весь. — Племяш, может, дилехторский доверенный? А сам дилехтор позже пожалует?
— Место, говорит, отличное. Строиться будет хорошо, окружная железка рядом, подъездные, значит, путя, как надо.
— Ага…
— Ну и намеревается сразу же, как снег сойдет, земля подсохнет, давать полный разворот. Народу пригонят много.
Редькин-пашá просветлел лицом. Защелкал глазами, соображая, сколько можно еще пустить постояльцев.
— А насчет платить говорили чего? — поинтересовался Михаил Егорович. — Жизнь ныне не в пример.
— Карасин подорожал!
— Сиди уж! Ты сейчас богатым станешь.
— Да уж… — застонал Редькин. — В чужих руках огурец…
— И вот, забыл, будут броневые машины строить. О том, как разговор вели, но не то чтобы завтра, а с прицелом.
— Ну-ну…
— Немцу-то надо отпор давать, — вставил Трепьев.
— Поди-ка ты, хозяин, к бабе своей, а? — посоветовали ему.
— Пускай сидит.
— Однако, скажу, Бондарев головастый, видать. Сергей Павлович перед ним ластится, все — вежливо! А он зря слово не обронит. Бубнит свое и в лице строгий. Цену себе понимает!
— Небось на жалованье брали в сорок тыщ! — вставил столяр Смирнов, до этого тихо сидевший в сторонке.
— В сто!
— Иди ты в… Сорок тысяч и сто рублей за каждый готовый автомобиль! Это потом.
Все согласно закивали, но никто не представлял, какое затеяно дело и какие силы уже сдвинуты к рубежу, чтоб в один момент сразу же прийти в движение и начать.
Еще не успели сойти снега, еще лед на Москве-реке не сдвинулся, не поплыл вниз, по зимнику, по рыжей тропке на льду ходили в слободу молочницы с Большой Тульской, звенели мятыми ведрами, а уж в Тюфелевой роще ударили первые топоры. Застонали пилы, приезжий люд с утра толпился у конторы. Нанимались. Показывали, кто что умеет, во что горазд, получали задаток, устраивались с жильем.
Об официальной закладке сообщили только летом. Там были какие-то свои соображения. Не шибко спешили. Но в четверг 21 июля в газете «Русские ведомости» поместили известие о том, что в Тюфелевой роще за Симоновским монастырем при большом стечении публики произошла закладка первого в России автомобильного завода.
Накануне в солнечный ветреный день у деревянного барака, обшитого вагонкой, где размещалась заводская контора, собрались приглашенные на торжественный молебен господа акционеры, крупные пайщики, цвет московского купечества, должностные лица.
К моменту официальной закладки строительство шло уже полным ходом. Тянули стены основных цехов. Вверху, на лесах, матерились бородатые каменщики. «Лябастру давай, сучий род!» — кричали. Жилистые плотники в пропотелых рубахах, раскорячась, обтесывали сосновые стволы, сбивали опалубку; взблескивали на солнце затертые до серебряного лоска лопаты, артели грабарей и землекопов корчевали пни, грузили на подводы бурый московский суглинок, и господа десятники в сапогах, в жилетках поучали: «Хватай больше, кидай дальше, пока летит — отдыхай!»
Стройка не затихала ни днем ни ночью. Военному министерству торжественно было обещано, что первые автомобили завод АМО выпустит ровно через год, к июлю семнадцатого…
Директора правления Сергей Павлович и Степан Павлович принимали поздравления по случаю торжественной закладки. Должны были подъехать московский градоначальник, свиты его императорского величества генерал-майор Шебеко, губернатор камер-юнкер Татищев, городской голова Чесноков, сосед Бондарева. (Такой чести удостоился: с самим городским головой в одном парадном на Поварской жил!) По окружной железной дороге тащился маневровый паровозик «кукушка». У заводского причала на Москве-реке покачивались баржи с песком. Из Симоновского монастыря, приглушенный расстоянием, доносился колокольный звон. Звонили по поводу ильина дня. Под ногами путался Семен Семенович — Сикофант. И чего это ему взбрело вперед лезть, всегда такой тихий, незаметный, а тут подменили.
— Дмитрий Дмитриевич, я торжественное слово хочу сказать. Русский автомобилизм — это как тот богатырь, который тридцать лет и три года на печи сидел сиднем, понимаете ли…
— Он что, дебилом был?
— Нет, но…
— Я не любитель торжественных речей. И особенно аналогии мне не нравятся.
Нервный выдался денек! Ничего не скажешь. Работа не прекращалась. Пришла телеграмма из Дании. Там заказывали прессовое оборудование, и не все получалось, как хотели. Надо было готовить ответ, а тут привезли кирпич, и много оказалось битого. Груженые подводы стояли у ворот. Принимать отказались. Послали за поставщиком, пусть сам своими глазами посмотрит. «Не брать ни под каким видом», — приказал. Утром звонила Лиза. «Митя, ты только не волнуйся». И обещала приехать. Глазами он искал ее среди гостей и не находил. Его волновали результаты переговоров с английской фирмой «Де-Джерси» на поставку оборудования. Представитель фирмы стоял рядом со Степаном Павловичем, оба в равной степени толстые, оба в смокингах.
За казенный счет Рябушинские совсем не прочь были тряхнуть мошной. За океаном покупали зуборезные станки «Глиссон», которых в Старом Свете еще не знали. АМО должен был стать первым европейским автомобильным заводом по уровню своей станочной оснащенности. И корпуса строили с небывалыми новшествами, предусматривали стеклянные фонари на крышах, непересекаемые внутризаводские пути, целую систему подземных коммуникаций. Ни на «Бромлее», ни на «Гужоне» такого и в помине еще не было. Их называли американцами.