Наташа оказалась дома.
— Добрый день, — сказал Булыков вкрадчиво, — я вернулся, солнышко мое.
— Здравствуй, месяц ясный. Как съездилось?
— Слеталось, уточняю. Отлично. Ты меня ждешь?
— Разумеется.
— Я приду, ожидай. Мне не терпится обнять тебя.
— У меня сейчас урок, ученик. Это час. Затем дай приготовиться, я давно тебя не видела. Ты, наверное, похудел? Тебя кормить?
— Похудел не очень. Но красив по-прежнему и элегантен, как… ну я не знаю кто. Да, про ученика твоего я слышал? Сколько ему? Сорок, пятьдесят? Женат? Дети?
— Оставь, это мальчик из Гнесинского.
— Будь осторожна. Особенно с мальчиками сейчас надо быть осторожней: знаешь какие оболтусы. Ты сказала: мальчик, у меня сердце оборвалось.
— Значит, я жду, — засмеялась Наташа. — Но ты еще позвони, когда будешь выходить. Или внизу, из будки.
— Вас понял.
— Чао, милый.
День выдался теплый, солнечный. Уже чувствовалось приближение осени, какая-то завороженная тишина возникала на каждом шагу, то деревом, вовсю желтевшей во дворе, то стриженым газоном у Никитских, заметно повытершимся, полысевшим, и вроде бы холодно было в тени, зябко по-осеннему, но глаза слепли, а на душе поднималась тихая благодать. Очень, между прочим, самодовольная, умиротворяющая. Опасная. Булыков в японском сногсшибательном костюме двигался неспешной походкой в сторону площади Восстания, где за высотным домом в старинном белом особнячке, давно предназначенном на слом, жила Наташа. У нее была уютная двухкомнатная квартирка, чистенькая, спокойная. В одной комнате стоял большой черный рояль, два кресла, старинный, красного дерева секретерчик с перекошенными от времени ящиками и ящичками, набитыми какими-то записками, старыми письмами, чулками, нотными страницами, пуговками, пуговицами, моточками цветной шерсти. Наташа все собиралась навести порядок, но руки у нее никак не доходили. Наташа устраивала личную жизнь, концертировала, выходила замуж, всякий раз за необыкновенных людей, меняла место работы и два раза в день, утром и вечером, прогуливала мерзкую собачонку, пуделя Артемона, к которому Булыков ревновал Наташу.
Солнце сияло совсем по-летнему, но не было ни изнуряющей летней духоты, ни сизого летнего чада над асфальтом. Дышалось легко, бодро. Булыков замечал на себе взгляды девушек и молодых женщин, улица Герцена лежала перед ним, вся ослепшая от осеннего золота. Все вокруг спешили, только он один достойно и не спеша совершал прогулку и как будто даже наблюдал за собой со стороны, как он двигается, элегантный, удачливый доктор наук, позволивший себе (имеющий право позволить) эдакое, почти пустое фланирование. «И праздность вольная, подруга размышлений», — такая при этом стихотворная строчка у него вертелась, забытая и вдруг всплывшая. «Праздность вольная…»
«Все-таки как интересно все устроено в этой жизни, — благодушно думал Булыков. — Главное, иметь в себе бойцовские качества. К этому — трудолюбие и целеустремленность и умение поставить перед собой цель, чтоб двигаться. Да, да, двигаться, не стоять на месте. Главная составляющая в параллелограмме жизненных сил — движение, а все остальное — благополучие, женщины, костюмы и галстуки приходит само собой. Бери, не надо! Делай дело, и все придет».
Он поднял голову, увидел впереди человека, явно лишенного бойцовских качеств. Тот шел вприпрыжку, широко размахивая длинными руками. На нем были обтрепанные брюки и сандалии из кожзаменителя с жестяными пряжками. В руке он держал старый портфель, а на голове у бедолаги боком держалась как-то деформированная летняя шляпа, какие надевают в июле многоопытные корявые в словесности агрономы, дающие интервью корреспондентам телевизионной программы «Время». При всем при том неуклюжий малый, судя по всему, был вполне доволен самим собой. Он даже будто бы что-то напевал под нос. И вдруг Булыкову показалось, что он его знает, где-то видел. В походке возникло что-то знакомое. И едва он подумал об этом, прохожий с портфелем обернулся, Булыков понял, надо немедленно исчезнуть, раствориться: такие встречи не входили в его планы. Внутренне он заметался, но поздно!
— Олежек, — растягивая в улыбке большой прокуренный рот, обрадовался прохожий. — Вот ведь встреча!
— Здорово, Яковлев, — как можно веселей отвечал Булыков, — давненько, давненько я тебя не видел. Как жизнь молодая? Куда пропал? Отчего не зайдешь, не позвонишь?
— Некогда, — просто отвечал Яковлев. — Дела все. Дела.
«Это ж какие у тебя дела?» — подумал Булыков, пожимая твердую руку сокурсника и вовсю стараясь придать своему лицу выражение дружеской оживленности.
— Знаешь, — сказал Яковлев, — я сейчас эксперименты провожу. Из автохозяйства иду, тут рядом. Там у них главный инженер в подлинном смысле слова новатор! Сейчас хотим эксперимент перевести в повседневную практику.
«Еще один рационализатор», — почему-то со злостью подумал Булыков. Небось в карбюраторе одну гайку заменяли и теперь смотрят и друг перед дружкой делают вид, что понимают нечто, над чем другие безуспешно ломают голову.
— Что ж вы там замышляете? — пряча взгляд в сторону, скороговоркой поинтересовался Булыков, чтоб на этом закруглить беседу, хлопнуть друга Витасика по плечу и продолжать движение в заданном направлении. — Революцию в автотранспорте готовите? Бунт машин и шоферов?
— Бунт не бунт, но последствия видятся большие.
Последствия. Провинциальная потребность произносить высокие слова! Ну-ну… Последствия. Уже пора было сказать: «Желаю успеха». Какая-то подспудная неловкость возникала, да и на тротуаре они стояли в узком месте у мастерской по ремонту пишущих машинок, мешая прохожим.
— Топливо меняем, — весело сказал Яковлев. — У нас вместо бензина — водород.
— Это как понимать?
— Буквально. Акт о проведенных испытаниях имеем.
Яковлев пошевелил портфелем.
— Ну вы даете! — сказал Булыков.
Нет, задерживаться надолго не входило в его планы! Стоять на улице с кудлатым чудаком и с серьезным видом беседовать о делах научных — что может быть смешней? Нелепей даже. Он уже должен был приближаться к Наташиному дому. Там, на углу, криво стояла телефонная будка, он всегда звонил оттуда. «Привет, солнышко, с гитарой и в шляпе я здесь на углу». Он две копейки одной монеткой приготовил, положил в пиджак, в набедренный карман рядом с японской забавной штучкой, — белым колечком с круглой жемчужиной, которую он собирался подарить Наташе, и еще в Токио, в отеле, укладывая вещи, отложил в сторону, чтоб Ленка не увидела и не возникло бы лишних разговоров — что такое? кому? — когда она с детьми начнут терзать его багаж, рассматривая, что же привез наш милый папочка.
Странное дело, но Яковлева ничуть не смущало, что рядом с Булыковым выглядит он нелепо, смешно. Он не замечал его костюма, изящно завязанного галстука, брючного ремня с перламутровой пряжкой, шелковых белых носков, зеркальных башмаков. Он забыл, что Булыков доктор наук, диссертацию написал, защитил, Булыков с некоторых пор заведует лабораторией, член ученого совета, специалист, елки-палки, если и не с мировым именем, то все-таки известный. А ты кто, Витасик? Ты хоть объективно можешь себе оценку дать, соразмерить масштабы, признать, что жизнь не сложилась? Пока. Ладно, потом тебе повезет, и если ты этого хочешь — учись! Смотри на некоторых. Я не требую холуйства, но уважай… Признай, что я кое-чего добился. А ты стоишь, улыбаешься во весь рот. Улыбку спрячь, чучело гороховое!
— Значит, вы испытания провели?
— Испытательный пробег, — уточнил Яковлев. — В общем, все удачно, но знаешь, большего хочется, Олежек. Пока это у нас самодеятельность.
— Идем! — сказал Булыков и решительно взял Яковлева за локоть. — Идем, поговорим. Надо!
Через десять минут они сидели в полумраке кафе Дома архитектора. Булыков был завсегдатаем этого учреждения, лицо его примелькалось, и дежурные пропускали молодого доктора наук, видимо, принимая его за преуспевающего архитектора. Он говорил раскатистым своим баритоном: «Добрый вам день». Или: «Добрый вам вечер». Ему улыбались и пропускали.
Яковлев сидел, положив локти на стол и, вертя головой, осматривал помещение. Булыков взял заливного мяса, салат, набрал бутербродов. Ему совсем не хотелось есть, но он был уверен, что Яковлев голоден.
— Ешь, — сказал Булыков. — Жуй давай.
— Я не хочу, — сказал Яковлев.
— Это еще почему? Давай не капризничай. Пей кофе — тонизирует.
— Кофе выпью. Ты прямо как моя жена. Она тоже — ешь да ешь! Спасибо. А мяса не хочу, я тут сыроеденьем начал было заниматься, разумная вещь, Олег, но трудно выдерживается в наших условиях: дома надо сидеть. Ешь морковку, капусту, чувствовать себя будешь прекрасно, голова светлая. Но тогда дома надо сидеть, понимая, какая незадача! Или с собой еду таскать в портфеле.
— Ладно, это все от лукавого, давай про ваши испытания, — поторопил Булыков и с грустью подумал, что Наташа сейчас, одетая, надушенная, ходит по комнате, нетерпеливо поглядывает на часы. Ученик уже давно ушел, Артемон спит, тихо потявкивая во сне, на лестнице чьи-то шаги, и опять не Олег. Может, случилось что, думает она и нервничает.
Яковлев полез под стол, расстегнул свой портфель, вытащил папку с тесемочными завязочками. «Нет, он меня убить хочет!» — подумал Булыков, — принялся сортировать бумаги, чтоб начать по порядку, и, едва войдя в курс дела, едва поняв, о чем идет речь, Олег Николаевич забыл, что опаздывает и совсем недавно были у него другие планы, а Наташа ждет и, наверное, сейчас звонит по всем телефонам, выясняя, не случилось ли с ним чего. Нервная она, конечно. Нервная.
— Собственно, у нас рассматриваются три направления: водородное топливо, топливная аппаратура и вот турбодетандер, который бы можно было установить на какое-то шасси, брать водород из воздуха и за счет скрытой в нем энергии обеспечивать движение. Скажем так.
— Это что, вечный двигатель у вас, что ли?
— Зачем же? Энергия берется со стороны, причем практически в любых количествах. Вот смотри, это я материалы к авторскому свидетельству подготовил. Идею защитить надо. Не в этом дело, разумеется, но и в этом тоже. Мы решаем одну из основных проблем. А может, важнейшую.