— Это еще не решено.
— Вы не знаете, уже все подписано. Еще вчера. У нас есть свои люди, и, как видите, нам кое-что бывает известно заранее. Вы получаете все документы и через Польшу поездом или через Ревель пароходом отбываете к друзьям.
— У меня семья.
— Проще простого! Командировка длительная, вы ставите условием, чтобы с вами ехала мадам Бондарева и дети. Вам ведь не с кем их оставить? Не так ли? Кто может вам отказать? Сейчас они зависят от вас. Семья приедет из Харькова в Москву, у вас стесненные квартирные условия.
— Не так все просто.
— Вы о чем, Дмитрий Дмитриевич? Господин Мур говорил мне, что готов вывезти вас нелегальным путем. Если что.
— Он прав, — Бондарев усмехнулся, — я прекрасный конспиратор. Меня на воздушном шаре…
— Достаточно, что вы прекрасный инженер! Если ничего не получится с командировкой, почему бы вам не поехать с семьей отдохнуть куда-нибудь к морю. А? Там будет стоять в порту пароход. У капитана определенные инструкции. А потом, я открываю вам карты, последний раз Мур решал на совете директоров такой вопрос, как возможность вывезти вас на субмарине.
— Совсем весело! Значит, воздушный шар — не так уж далеко от истины?
— Если вы позволите, сегодня же вечером я буду телеграфировать в правление, что имел с вами предварительную беседу, достигнуты определенные результаты, но…
— Нет, это, пожалуй, преждевременно. Я тронут вниманием своих коллег.
— О да! Вы хотите сказать, вы еще и русский инженер. Сын отечества. Игорь Иванович — тоже русский инженер. Он готов строить аэропланы в Америке. Юрий Владимирович Ломоносов — тоже русский, но в Германии ему создали лучшие условия, чем дома, и он строит в Германии новые локомотивы. Им совсем неплохо, хотя они и не имеют таких влиятельных друзей, как Фердинанд Мур! Как Отто Валентин, как Жюльен Поттера! И нет в их биографиях таких успехов, которые связаны с вашим именем.
— Я начинаю верить, что я знаменит.
Курт Карлович смотрел настороженно. Он ждал. Он явно нервничал. Комиссионные ему, что ли, полагались при успешном окончании дела.
— Поймите меня, — сказал он, прикладывая обе руки к груди, — где могут воплотиться ваши идеи? В нищей стране, где нет ни промышленности, ни инженерной настоящей школы, ни грамотного подхода к вопросам техники. Все потеряно! Я понимаю, я хорошо понимаю, что вы заранее тоскуете по вашей оставленной родине. Я сам люблю Россию искренне и нежно. Русскую душу, русское искусство я люблю. Русский надрыв. Но, сатана меня забодай, сколько еще продержатся большевики? Нэп — это их закат. Все! Они сами расписались в своей беспомощности. Если вам будет угодно, вы вернетесь через три, через пять лет. Это если вам захочется. Но я полагаю, вы будете наезжать домой в гости. Настоящий ваш дом там, где ваша работа. В данное время и в ближайшее обозримое у России нет своего технического лица. Все потеряно. И чтоб это наверстать, нужны годы и годы и, между прочим, другой режим. Свои автомобили Россия начнет строить уже не при большевиках.
— Тем не менее АМО работает, Курт Карлович.
— На АМО... Это на том заводе, откуда вывезли вас на тачке? Извините, понимаю, вам больно. Но вывезли. Хотите вы повторения случившегося? Где гарантии, что этого не произойдет впредь? Нет гарантий. То-то и оно! Между прочим, я видел эти автомобили, эти четырехколесные ублюдки, собранные на колене при помощи исключительно только молотка и русского ключа кувалдометра.
— Главное — начать.
— О-ля-ля… Вы романтик! Романтик автомобильных дорог. Русские проселки… Русский транспорт — телега да саврас и пьяный мужик, свой пуп изучающий в пути.
И почему он сразу не остановил! Не сказал, чтоб замолчал. Слаб человек. Приятно сидеть за хорошо накрытым столом, приятно, что помнят. И этот скряга Мур готов на любые условия. Какому инженеру это бы не польстило? Он сказал:
— Я подумаю. — И встал, повел плечами, вспомнив холодный ветер на улицах, снег, беспризорников, гревшихся на углу под котлом, в котором когда-то варили асфальт. — Я подумаю, господин Корбе…
А собственно, о чем он должен был думать? Все уже было решено! Ему светила его зеленая стрела инженерной удачи, и жизнь открывалась, преисполненная огромным смыслом. Что выше этого смысла? Сытность? Спокойствие? Глупости все…
— Вы говорили о письмах?
— О да, Дмитрий Дмитриевич. Вот, пожалуйста. От Мансурова одно. И почтовая карточка от Сикорского… Пожалуйста.
— Я прочитаю дома.
— Разрешите проводить вас?
По снежным кривым переулкам вышли к Тверской. Корбе говорил о погибели России, о всемирном хаосе разрушения, который несут большевики, об ужасе и оцепенении, охвативших цивилизованный мир. Вот он, приход Антихриста в самом своем реальном виде. Ветер бил в лицо колючим, снежным ветром. Мотался впереди тусклый фонарь, и казалось, что вся снежная круговерть вокруг сыплется из того фонаря, будто из разверзнутого жерла с безумным напором и непостижимой скоростью. Скрипела на ветру дверь. Где-то дребезжало стекло. Снег скреб по промерзлым стенам, точно наждак. С тем же звуком. Надо было скорей добраться до дома, вытянуть озябшие руки над горячей железной печкой у себя в комнате и, едва начнут сгибаться пальцы, достать из кармана письма от Игоря и от Кирюшки. Он все-таки нашел в себе силы не читать письма друзей при Корбе. Ведь нашел же! Это правильно. За это он себя уважал. Ничего! Вспомнил теплую комнату, в которой они сидели. Картины, тусклое сияние бронзы, в передней, возле вешалки, мраморного императора Павла в треугольной шляпе с тростью. Из музея небось спер. Разворовывают Россию, сволочи…
— Благодарю вас.
— Стоит ли? Господин Бондарев, я…
— Не надо хлопот. Дальше я доберусь сам.
Корбе приподнял бобровую шапку. Адью. Но он еще не все сказал. Он не думал так быстро расстаться. В самом деле. И с какой стати. «Ох уж, эти гении! Ох уж, эти фанатики, одержимые идеей, как же с ними трудно, знал бы господин Мур!..» — думал он, глядя вслед быстро удаляющейся от него тени. Сыпал снег. Корбе отпахнул шубу, достал носовой платок, вытер лицо. Бондарев был уже далеко. «Дмитрий Дмитриевич!» — хотелось крикнуть в голос. Но сдержался. Он решил не торопить события. У него оставался еще один козырь, до поры не открытый.
9
Разговоры о том, что Королева снимают с должности, ходили давно. Георгий Никитич и сам разговоры эти не пресекал, не хотел быть управляющим. В Автотресте его обвиняли в том, что он допускает сепаратизм, не занимается вопросами реорганизации, усложняет трудности, нет у него технического взгляда, нет зрелости в решениях, того, сего нет, короче, крыли его по всем статьям. Он только отругивался.
— Мать их в ружье! Это я-то не большевик? Я?
— Да большевик ты, большевик, но в автомобилях ни хрена не петришь! — кричал на него руководитель Автотреста товарищ Урываев, тоже в прошлом кузнец, но не с Коломенского, а с Брянского завода.
Георгий Никитич считал товарища Урываева мировым парнем, а потому, не соглашаясь с его критикой или отвергая отдельные детали, выработал особую манеру разговора.
— Урывай, да пойми ж ты, — рычал, — это ж они под меня копают! Спецы гады, контра среди них недобитая есть, кость я им поперек горла! Видал, «сепаратизьм» слово придумали! Трудности усложняют… Это жизнь я им усложняю! Чтоб их всех…
— Да это не они, это я считаю, что не на месте ты, Никитич, — доказывал Урываев. — Давай возьмем режим экономии…
— Да сдался им тот режим!
— Мне он сдался.
— Я их насквозь вижу, Урывай, а ты можешь пойти в поводу. Я тебя предупредил!
— Ты меня не предупреждай, а давай-ка по-тихому, без шума уходи с завода.
— Я?
Круглое решительное лицо Георгия Никитича сделалось бледным. Четче проступили тугие желваки на скулах, черные усы ощетинились. Нет, он за место свое не держался! Он в революцию шел не за тем, чтоб в директорском мягком кресле сидеть — сто раз об этом говорил на многих собраниях, — но услышать такое от своего же товарища, от друга Урывая не ожидал.
— Видишь ли, Никитич. — Урываев остановился посреди своего кабинета. Ладный, подтянутый, в зеркально начищенных высоких сапогах, стоял, смотрел ласково. — Никитич, тяжело тебе на этой должности. Устал.
— Устал, — согласился Королев. — Но где вы найдете…
— Нашли уже.
Догадка блеснула в глазах Георгия Никитича.
— Никак, Бондарева хотите снова?.. Того, который при Рябушинских? Народ спросили? Народ-то, он не захотит к старому вертаться. Большевичок нужен! Рабочий человек!
— Нашли такого. А Бондарев другим делом занят. Ты его не трогай, обидели человека, он у Рябушинских тоже ведь по найму работал, служащий, но квалифицированный, инженерная, так сказать, аристократия, а на АМО не то что на должность — заглянуть не желает.
— Как знаешь, Урывай. А если меня спросишь, скажу, тут нужен титан! Форменный, говорю, богатырь! Какую махину нужно поднять!
Урываев улыбнулся. Человек, которого хотел он рекомендовать на должность управляющего заводом АМО, меньше всего походил на богатыря. И пришлось его почти год ждать…
— Двигай, Никитич, учиться. Без инженерной грамоты в нашу эпоху далеко ли уйдешь?
— Поздно мне букварь листать! — буркнул Королев и, выходя из кабинета Урываева, тряхнул головой: дескать, сплеча рубишь, друг, негоже так.
Урываев не стал его задерживать. Может, и следовало остановить Георгия Никитича, поговорить по душам, но управляющий Автотрестом был человеком нежным и, зная за собой такую слабость или даже недостаток руководителя периода реконструкции и становления советской промышленности, решил обойтись без лишних слов. Жалко, конечно, Никитича, но ничего не попишешь. Хороший он малый, свой до мозгла костей, жизнь правильно понимает, если начистоту поговорить, но дела не тянет!
На АМО сменилось слишком много директоров. Заводские шутники придумали, что директорская должность на «Ферреро» временная. Все остальные постоянные, а вот эта, одна, директорская, вроде как сезонная. Сегодня — Королев, завтра — Холодилин. Чехардят директора. Непорядок.