У Виктора ясные планы. Он работает, недавно его выбрали в комсомольское бюро, он хочет поступать в заводской втуз, хочет конструировать новые модели автомобилей. Во втузе есть такой факультет.
— Там у них неделя рабочая, неделя учебная. Удобно, честное слово, и в материальном смысле, и в смысле усвоения учебной программы. А на втором курсе, как сопромат сдадим, можно жениться!
Есть у него знакомые девушки, но это так, танцы там, в кино сходить, несерьезно. А жениться он еще не знает на ком, но ему кажется, что она непременно будет медсестрой.
— Сдал сопромат — можешь жениться! — это так наши студенты говорят. Головастая наука — сопротивление материалов…
Сначала Виктор будет жить с будущей своей женой в общежитии, а потом завод предоставит ему жилплощадь.
— Или кооператив купим. Уж там как-нибудь наскребем. Выкрутимся. И прописку дадут.
И так все это у него точно было расписано и разложено по чистым полочкам, что мне стало не по себе, я решил, что надо переменить тему, спросил:
— А родители живы? Папа, мама?
— Живут! Чего с ними… Пенсионеры оба. Ну, по дому дел у них хватает, да и сад еще. Навалом дел, честное слово. Навалом, Геннадий Сергеевич, дорогой вы мой! — так он сказал, а затем вкратце весело и доверчиво поведал, какой у них сад, сколько яблонь, сколько кустов смородины, черной, красной, белой, сколько крыжовника усатого, сколько корней клубники, «ананасовой» и «виктории».
— А место-то ваше как называется?
— Да веневский я! Я с Иваном Алексеевичем, можно сказать, да так оно и есть, земляк! — заявил он, весело глядя на меня большими чистыми глазами, и тут я поймал себя на том, что ведь сбудутся его мечты. Для таких-то молодых и упрямых, веселых, твердошагающих и горит зеленая стрела удачи. Звенит в полете, летит, и все ясно впереди. И никаких сомнений нет!
«Спешите жить!»
— Интересно, — сказал Степан Петрович, — очень даже. Это вы мне интересную мысль подкинули о преемственности.
— Пользуйся, — сказал Игорь.
— А что? Самое главное в человеке — энергия! — взорвался Кузяев. — А как он ложку, вилку держит, это вы с матерью дурака валяете, двадцать третье дело. Глупости! Иван Алексеевич тоже Шатобрианом не был.
— А ты знаешь, кто такой Шатобриан?
Степан Петрович от ответа уклонился.
— Кто, кто… — проговорил нараспев, — кто надо!
И пошел смотреть на внука.
13
Закончив опытно-показательную школу при заводе «Динамо», Степа Кузяев вместе с Дениской Шлыковым и Витькой Огольцом поступил в амосовское ФЗУ в ученики к Павлу Александровичу Пырину, философу слесарных наук.
— Однако откеда вас таких пригнали? — спросил философ, поверх тонких очков глядя на новое пополнение.
— Откуда все, оттуда и мы! — крикнул Витька, вытягивая худую шею.
— Грамотный шибко. Как звать?
— Виктор.
— Ну вот, скажи нам, Виктор, что такое есть упорный заводской организатор? Не знаешь. Кто знает? Никто. Значит, будем работать с металлом… — Павел Александрович поставил всех к верстакам. Вытянул из жилетного кармана серебряные часы-луковицу. Засек время. — Пили!
Через десять минут, когда взмокли все и запахло потом, вздохнул протяжно, сел на скрипучий табурет.
— Шабаш! Что скажу? Плохо, скажу, ребяты… некультурно.
— Так оборудование у вас стародедовское! Напильники вон лысые… — зашумели фабзайцы.
Павел Александрович пригладил седую бороденку, запахнул суконный свой пиджак.
— Барчук-белоручка склонен бесконечно болтать, — изрек строго. — Упорный же заводской организатор — тот даже при бедном оборудовании победит своей организационной сноровкой. Ясно, что сказал? Нет. Значит, буду воспитывать, пока не поймете.
Воспитывал Павел Андреевич толково, весело. Все с шутками, прибаутками, которых знал бессчетное количество и был большой любитель. «Хило, Вавила, — кричал с утра. — Плохо, Тереха! За виски да в тиски! Вот бы у немца ты поработал, он бы задал тебе пфефферу». — «А я советский пролетарий!» — смеялся Дениска. «Ну, так пусть тебе Чичков на грудях разводной ключ нарисует».
За глаза все ученики называли Пырина дедушкой или с гордостью — наш мастер, потому что «наш мастер» был наипервейший в заводе умелец. Это без дураков. Каждому фабзайцу внушал: «Не спеши. Сила есть — ума не надо, то верно, но лишь отчасти и не в полном понимании. Металл — он все равно тебя сильней, и силой его не возьмешь, с ним нужно упорно, деликатно, как, все одно, с женщиной… ну, с мамой, с бабушкой… Ласково. Подошел к верстаку — подумал. Приготовился, приладился. Глядишь. Работай ровно, не рви. Изготовил, прибери за собой, вычисти». Это он каждое утро повторял, как «Отче наш», так что Степе Кузяеву врезались его слова на всю жизнь, он вспоминал, улыбался, а однажды вдруг вспомнил, уже став Степаном Петровичем, и удивился: до чего ж умен был мастер Пырин! И захотелось низко поклониться светлой его памяти. И сказать о нем что-то теплое, статью написать в газету, тем более движение наставников на заводе, ребят мастерству учат и жизни, тут ведь одно от другого неотделимо. Но статью Степан Петрович так и не написал, и стыдно было перед дедушкой, и ощущение однажды вечером возникло, будто смотрит Пырин из коридора, прищурившись, качает седой головой. «И то спасибо, Степа, что вспомнил… А газета, бог с ней, с газетой-то. Я же тебя не для славы своей учил».
Преподавателем по станочной части был серб Любомир Шпирович Голо, реэмигрант. Когда-то уплыл он из царской России, тюрьмы народов, за океан, работал в Детройте, на заводах Форда, рассказывал о конвейере, о массовом производстве автомобилей, по-русски говорил не очень хорошо, но слушали его всегда рты раскрыв: интересно. «Товарищи автомобильные ученики», — говорил Любомир Шпирович. Невозмутимый, тихий, он потом ездил с директором Лихачевым в Детройт, был у него переводчиком, показывал столицу мирового автомобилизма изнутри, чтоб видеть, что там есть хорошего, что там есть плохого, а то ведь туристы что видят? Фасад. А Лихачев хотел видеть всю кухню.
Закончив фабзауч, зимой 27-го года Степа Кузяев попал в отдел шасси, в бригаду на сборку моторов и в первый же день, только начал шабрить шейку под коренной подшипник коленвала, подошел бригадир дядя Кулагин Василий Федорович в новых, негнущихся валенках, посмотрел через плечо, определил: «Пыринский выученик». И отошел спокойно.
Шабровка — занятие кропотливое. С почти готовой детали снимают тонкие стружки металла, чтоб было полное прилегание. За раз ничего не сделаешь. Пошабрил — давай поверку. Потом опять пришабривай. Опять проверяй, иначе загубишь деталь. И так хоть до ста раз, пока не будет полного порядка. Тот слесарь, который сказал в людном месте при барышнях, что шабровка — работа ювелирная, был кругом прав, не хвастал.
Степа старался не спешить, шабер смачивал в скипидаре, поверочную плитку покрывал тонким слоем берлинской лазури, растертой на льняном масле, и двигал ее по отшабренному месту, чтоб на выступах оставались пятна и выступало, где еще снимать металл. Шабровка очень подходящее занятие для нетерпеливых людей. Вроде рыбной ловли. Нервы успокаивает, сон. Хотя, конечно, в молодости с этим вопросом полный порядок.
Наконец, коленвал ложился на отшабренную постель, надевали шатуны, поршни с компрессионными кольцами, собирали все в картер, ставили литой блок цилиндров, перекуривали, на этом тонкая слесарная работа кончалась, начиналась следующая операция — «погода шепчет: бери расчет».
— Ну, крути, Гаврила! — приказывал бригадир нервным голосом. — Отойдите, товарищи! Лишние которые — отойдите!
Надевали на храповик заводную ручку, и Степа Кузяев, поплевав на ладони, начинал проворачивать весь кривошипношатунный механизм, чтоб было движение вверх, вниз, чтоб нигде затяжки не оказалось и срезало все заусенцы. Охотников крутить коленвал находилось мало. Можно было в один момент схлопотать грыжу, да и бывали такие случаи — тоже, между прочим, болезнь металлистов, — но Степа все-таки считал себя кулачным бойцом, силачом, это ему разминка была. «Старому быту гроб! Даешь физкультуру и спорт!»
Посмотреть, как молодой Кузяев крутит коленвалы, приходили любители тяжелой атлетики из других пролетов, останавливались в проходе, спрашивали в легком недоумении:
— Парень, а ты это того, с быком бороться не пробовал?
— С быком не пробовал. А вот одного осла я сейчас прибью, — мрачно огрызался Кулагин и замахивался чем-нибудь тяжелым. Но на него внимания не обращали: при деле человек.
— Смотри, Кузяев, пупок развяжется! Потекет водичка по копытечку…
— Мамку будем с деревни вызывать. Ой ли…
Денис смотрел на Степу с восторгом, и на Денискином курносом носу блестели мелкие капельки пота.
— Твой опыт, — говорил, — надо отразить в газете! Я б сам написал, но есть профессиональная этика. Вон доктора ни родных, ни знакомых не лечат.
— То медики…
— А перо — острейшее оружие. — Дениска начинал рабкором в заводской газете и очень газету уважал. — Я про тебя написал бы, но ты какой-то обыкновенный, тебя трудно отразить.
В бригаде Кулагина они с Дениской были самые молодые, и отношение к ним было как к малолеткам. «Комсомолия вы моя ненаглядная, передовой отряд будущего», — говорил Кулагин, рукавом вытирая губы, и это выходило обидно. Вскоре бригадир пошел на выдвижение, уехал в Ленинград управлять крупным заводом, и решили они с Денисом создать свою молодежную бригаду. Пригласили Нюрку Точилкину, Петю Слободкина, Кольку Пугачева, сели в красном уголке, прикинули, как что.
— А, — сказала Нюрка, — и чего с вами работать, никаких прелестей не вижу. Ни танцевать никто из вас не умеет, ни за девушкой поухаживать, как полагается. Я вчера в «Пролетарской кузнице» с одним военлетом фокстрот танцевала. Это партнер. Вот в воздушный флот я б пошла!
— Нюрка, ты свои анархистские настроения оставь! — разозлился Колька Пугачев, фасонистый парень, всегда причесанный, пахнущий одеколоном. — Ты это, Нюрка, перед Денисом крутишься, как какая-нибудь старорежимная барыня перед графом в Зимнем дворце. Так комсомолке нельзя.