Длинные стеллажи, тянущиеся вдоль стен сарая (который на самом деле не имел ничего общего с тем убогим кособоким приземистым строением, которое обычно представляется при слове «сарай», а был, скорее, похож на эллинг или, говоря языком более понятным, хотя все равно и не русским, – ангар), были заставлены удивительными предметами. Возможно, правильнее было бы назвать их механизмами, однако у части этих диковинных вещиц не наблюдалось никаких характерных для механизмов… кхм… механических частей, соединений, шестеренок, валов и шкивов.
Все это великолепие сверкало, искрилось, потрескивало, сыпало искрами всех возможных цветов, тикало, щелкало, постукивало и скреблось в углах. Казалось, стоило отвести от экспонатов взгляд, как они немедленно принимались меняться местами, молниеносно замирая, стоило снова взглянуть на них прямо. Вместе с тем аккуратные этикетки, прикрепленные к стеллажам напротив каждого экспоната обширнейшей дедушкиной коллекции самим коллекционером и им же, разумеется, собственноручно надписанные, на первый взгляд весьма точно описывали обозначенные в них предметы.
Понять от этого их предназначение, впрочем, легче не становилось.
– Се-пара-тор кар-мы… – читал по слогам очередную этикетку Хобот. – Слышь, Мась, а что такое карма? Сепаратор я у мамки на ферме видел, хотя этот не сильно похож, а карму не видел.
Мась закатывал глаза.
– Кон-вер-тер у-пущенных воз-мож-нос-тей. Это как?
– Проще и понятнее – генератор второго шанса, – пытался припомнить объяснения деда Мась. – Ну, все то, что когда-то пропедалил, можно попробовать переиграть.
– Чтобы опять пропедалить? – насупившись, спрашивал Хобот.
Мась закатывал глаза.
– Ты что, во второй шанс не веришь?
– Я людей знаю, – философски замечал Хобот.
Так они бродили вдоль стеллажей уже битый час.
– Вот это да! – то и дело слышал Мась.
Хобот, похоже, был в полном восторге. Масю удалось наконец произвести на того впечатление. Ну, вот то-то, а то встречали мы таких, бывалых: «плавали, знаем…», и ничем их не прошибить. И даже если и прошибить – виду ведь не покажут, ну вот чисто из форсу, и пусть их будет даже изнутри распирать от впечатлений, морду будут держать тяпкой – скучной и безразличной.
– Слышь, а это вот че такое? А вот это? А вот, зырь!..
– Ты, главное, руками ничего не трогай, – снисходительно осаживал Хобота Мась, когда тот особенно ретиво тянулся к очередной приглянувшейся ему диковине.
– А то что? – прищуривался и бычил по привычке лоб бывалый человек Хобот, гроза Левобережья и чужой среди своих на берегу правом.
– А то ничего, – с показным равнодушием пожимал плечами Мась, и когда Хобот с превосходством – «вот то-то же!» – хмыкал, заканчивал: – Оторвет, да и все.
Хобот прекращал тянуть клешни и убирал грабли подальше от опасных экспонатов, но хватало его ненадолго.
– Мась, а этот вот? А эта штукуевина что делает?.. А если…
– Хобот!
– Что, оторвет? – с робкой надеждой спрашивал Хобот.
– Нет. Просто поломаешь, и дед нас с тобой потом на такие вот штучки обоих пустит.
Хобот украдкой косился на двери и оставлял очередную штукуевину в покое.
В конце концов Хобот пообвыкся в этой лавке чудес, и поминутно одергивать его нужды уже не было. Несмотря на свою классическую внешность слободского гопаря, Хобот был совсем не так прост, как казалось на первый взгляд. С другой стороны – не будь он таким, разве бы Мась с ним сошелся?
С людьми Мась сходился не очень чтобы очень.
Даже на втором году учебы в знаменогорской общеобразовательной школе № 2 он не чувствовал себя в ней полностью своим. Да, разумеется, было куда проще, чем в первый год, когда он был просто чужаком-новеньким, и пусть издеваться над новичками среди местной детворы было не принято, а постоянные подначки и подколки не стали еще обычными деталями внутришкольного этикета, как в больших городах, Мась все время ощущал себя в некой изоляции от остального коллектива. К нему присматривались, не отталкивали, но и не одаривали излишними теплотой и вниманием. Впрочем, он этого от новых одноклассников и не требовал.
Поэтому он просто принялся за учебу с обычным усердием – благо что от стандартной программы преподавание в знаменогорских школах не отклонялось, учителей хватало, и были они увлеченными и серьезно подготовленными. Так что, несмотря на переезд, Мась сохранял все шансы окончить школу с отличием и поступить пару лет спустя в приличное высшее учебное заведение на бесплатной основе.
Отношение к нему в классе незаметно поменялось на более уважительное. И если в прежней школе его продолжили бы игнорить либо буллить, считая зубрилой и выскочкой, которому больше всех надо, здесь, в Знаменогорке, с ним, напротив, стали считаться. Списывать не просили, но Мась сам охотно помогал тем, кто обращался за помощью в математических дисциплинах.
Вот поэтому-то к нему и прикрепили Семена Слонова, переведенного (а если быть точным, исключенного) из знаменогорской общеобразовательной школы № 1, что на Левобережье, сразу по прибытии того в знаменогорскую школу № 2 – в качестве хронически неуспевающего по математике. Для того чтобы это понять, достаточно было залезть в его электронный дневник. Там же, кстати, было серым по электронной бумаге написано о причинах его «перевода». И если оценки подшефного Мась, давно хакнувший простенькую защиту сервера местного ОНО, просмотрел для того, чтобы понимать, с кем – а главное, с чем – ему придется иметь дело, то в личное дело Слонова Семена Игнатьевича, уроженца ПГТ Знаменогорка, 15 лет от роду, залезать не стал, ограничившись просмотром журналов успеваемости.
Знакомиться Мась предпочитал лично.
Еще он знал, что жизнь – штука сложная и зачастую непредсказуемая. И что людям в ней часто приходится принимать непопулярные решения, о которых они потом сожалеют всю оставшуюся жизнь. Такие решения, какие приняли, например, мама и папа самого Мася, в результате чего он не остался ни с одним из них, а собрал вещи и уехал – молча, без скандала – к деду, в Знаменогорку, в которой не бывал с раннего детства.
Тогда, давным-давно, когда он был совсем еще маленьким, еще была жива бабушка, мамина мама, и Мась до сих пор помнил запах булочек, которые она пекла в русской печи и выставляла студиться на широкий подоконник раскрытого окна. Румяные, сахарные, блестящие от яичного желтка, которым бабушка смазывала их кисточкой из пучка куриных перьев, булочки пахли так восхитительно, так манили к себе, что Мась, которому тогда едва исполнилось шесть и который был тогда еще не Мась, а Максимка, не выдерживал и похищал с большущего фарфорового блюда две булочки, самые красивые и румяные, и прятался с ними под столом. Две – потому что больше в его невеликие ручки не помещалось, а под столом – потому что не было никакой мочи бежать и прятаться куда-то дальше.
Он прижимался спиной к резной деревянной ножке и, зажмурившись от удовольствия, принимался рвать зубами теплый, умопомрачительно вкусный булочковый бок, чувствуя, как на зубах похрустывают кристаллики сахара и как пахнущее ванилью тепло распространяется от языка по всему телу, наполняя его такой неимоверной легкостью, что кажется – подпрыгни сейчас посильнее, толкнись как следует затянутыми в колготки ногами – и полетишь в небо, к самым облакам, к солнцу, туда, где все лето напролет носятся в поднебесье с криками стрижи и ласточки, и там, среди колонн солнечного света, среди воздушных змеев и птиц, так и пролетаешь все лето напролет, не опускаясь больше на землю – ну разве что только для того, чтобы босиком побегать по прохладной траве или как следует окунуться в теплую мелкую речку Знаменку и плюхаться в пахнущей солнцем и пескарями воде, наблюдая за слюдянокрылыми стрекозами и головастиками, похожими на ожившие запятые из телепередачи «АБВГДейка», которую они смотрели с мамой по субботам…
Потом край скатерти, которая, словно занавес, укрывала преступника-булкокрада Максимку от осуждающих взглядов общественности, приподнимался, и пухлая, перепачканная мукой рука, очень похожая на бабушкину, ныряла под стол с зажатым в пальцах стаканом, до краев наполненным холодным, только что из старого холодильника «Бирюса», молоком.
– Так вкуснее! – заговорщицки шептал знакомый, но неузнаваемый из-за пиратских интонаций и сдерживаемого смеха голос, и Максимка, схватив стакан и с наслаждением сделав первый, самый вкусный глоток, становился полностью с обладателем этого голоса согласен.
Так и правда было гораздо вкуснее.
Повзрослевший Мась очень скучал по тем далеким дням.
Дом оставался все тем же приземистым многоквартирным бараком на холме над речкой, в котором дед с бабушкой занимали крайнюю слева трехкомнатную квартиру. В палисаде все так же росли, задевая кронами небо, огромные тополя, которые нисколько не изменились за все годы, что Мась прожил на земле. Все так же стояла посреди квартиры, заходя белеными боками в каждую из комнат и отверзаясь на кухню зевом духовки, русская печь – самая настоящая, дровяная, такая архаичная в наше современное время, но такая надежная и своя. И старая мебель, и вязанные крючком салфетки – все в этом доме оставалось неизменным. Только бабушка улыбалась теперь лишь с фотографии на старинном резном трюмо, но улыбка у нее была все та же, как помнил Мась, и глаза, глядя на внука сквозь годы, светились тем же самым теплом, что и прежде.
Дед тоже нисколько не изменился. Высокий, седой, все еще крепкий своим угловатым нескладным телом, он встретил тогда Мася на автостанции, хотя тот приехал без предупреждения, с отчаянной решимостью беглеца, который боится вспугнуть удачу, заранее рассказав кому-то о своих планах. Должно быть, родители позвонили, подумал он тогда с досадой. Испортили сюрприз, хотя какой тут сюрприз… Только сейчас, прибыв в Знаменогорку, Мась понял всю незрелость, всю ребячливость своего поступка, всю его демонстративность, всю показушность принятого, казалось, по здравом размышлении, а на деле – подчиняясь протестному импульсу, решения. Свалиться как снег на голову одинокому пенсионеру, инвалиду, человеку далеко уже не молодому и не блещущему здоровьем, вот так, без предупреждения, практически без денег – ведь разве можно считать достаточным капиталом те жалкие сбережения, что ему удалось – по классике! – сэкономить на завтраках в надежде прикупить кое-какие апгрейды к своим гаджетам?