Масю стало вдруг стыдно – запоздало, а потому вдвойне.
Он выбрался из автобуса боком, словно краб, неловко, обнимая рюкзак, спрыгнул с подножки на асфальт площадки. На деда не смотрел – не мог. Тот взял его за плечи, присел, сложившись всем телом, словно швейцарский многофункциональный нож, сразу сделавшись вчетверо меньше и ростом, и объемом.
– Привет, Максимка, – сказал дед. – Как хорошо, что ты приехал. Я очень скучал.
Потом он притянул Мася к себе, и тот уткнулся в костлявое под тканью старенького твидового пиджака плечо, вдохнул горьковатый запах трубочного табака, и его накрыло наконец в первый раз за всю эту бесконечную проклятую неделю. Мась уронил рюкзак, обнял деда и заплакал. Дед гладил его по спине, вздыхал, шептал в ухо «ничего, Максимушка, ничего», а Мась все не мог остановиться, пока слезы просто не взяли и не закончились.
– Я тебе весь пиджак промочил, – проворчал Мась, промакивая глаза огромным клетчатым платком, который дед извлек из нагрудного кармана.
– Пустяки, – отмахнулся дед. – Высохну, пока доберемся. Чай, не осень еще, солнышко пока греет.
До осени оставалось три дня.
Дед оказался прав – Масевы слезы высохли раньше, чем они успели добраться до трамвайной остановки. Потом они сели в старинный красно-белый вагончик, и трамвай повез их через весь город в Заречную Слободу.
И там, в старой дедовой квартире в старом, дореформенной еще постройки, заводском бараке, Мась наконец почувствовал себя дома.
Родители деду не звонили. Они обзвонили морги, больницы и отделения милиции, но позвонить деду не догадались. Дед позвонил им сам, когда уложил Мася спать в привычной для того угловой комнате, одну из стен которой образовывала глухая беленая стена печи, на кровать с панцирной сеткой и блестящими шариками на спинках, под старое ватное одеяло, которое навалилось на Мася сонной обволакивающей тяжестью и усыпило его в мгновение ока, едва он уронил голову на подушку. Мась не знал, что дед сказал папе и маме, но когда они позвонили ему на следующий день, оба были сама вежливость. Никто не повысил на него голос, никто не стал пытать его о причинах побега, никто не упрекнул его в неблагодарности. Только спрашивали, как он добрался, здоров ли и не голоден ли, а Мась отвечал, что все хорошо, и нисколько родителям в этом не врал.
На следующий день в местную школу переслали его документы, и мама приехала на денек перед первым сентября, чтобы подписать в местном ОНО нужные бумаги. Несчастной она уже не выглядела, а когда махала Масю из окна отъезжающего автобуса, даже улыбалась, хотя украдкой смахнула-таки слезинку, когда думала, что Мась ее не видит.
– Иногда с детьми сложно, – задумчиво сказал вслед автобусу Мась.
– Не выдумывай, – возразил дед. – Сложно со взрослыми. А с детьми все просто.
И они зажили вдвоем.
Пару раз в неделю Мась созванивался с каждым из родителей, они болтали о том о сем на положенные темы, обменивались новостями, фотографиями и прочей сетевой чепухой. На прошлые новогодние каникулы Мась на пару дней навестил папу, который даже в праздники по горло был завален надомной работой, и заглянул в гости к маме, познакомился с маминым другом дядей Сережей, который подарил ему крутую, но совершенно ненужную Масю беспроводную гарнитуру-ларингофон. Потом родители по очереди приезжали повидаться раз в несколько месяцев, зазывали его летом отдыхать в Тай и Доминикану, но Мась вежливо отказался.
Он постепенно вживался в Знаменогорку – старый поселок, при царе Горохе еще выросший вокруг месторождения чистейшего кварцевого песка. На горе все еще краснели руины того самого стекольного завода, который отстроили здесь на благо Отечества и государя-императора ловкохваткие купцы Давыдовы и который пережил все войны и революции вплоть до недавно наступившего времени максимальной экономической эффективности, когда был благополучно закрыт и распродан с молотка как образчик морально устаревшего хозяйствования. Теперь, спустя годы потрясений и стагнации, в поселке вновь установились покой и стабильность. Многое изменилось, и многое – к лучшему.
Но Мась был благодарен Знаменогорке именно за то ощущение детства и покой, которые он нашел здесь, убегая от домашних проблем. За то, что сохранились старые улочки, по которым он бегал совсем еще ребенком, за то, что не снесли, заменив на комфортные коробки, старые дома из потемневших бревен и древнего кирпича. За то, что не осушили до конца и без того обмелевшую речку, протекавшую под окнами дедовой квартиры. За то, что, подчиняясь очередному гениальному решению свыше, не выпилили повсеместно зеленые башни тополей, и они продолжают наполнять небо могучим шорохом своих необъятных крон…
Здесь Мась был дома.
– Мась! Слышь, Мась!..
Хобот.
Мась вынырнул из собственных мыслей. Хобот смотрел на него со странным выражением лица.
– Ты чего? – спросил Мась.
– Да нет, это ты чего? – Хобот прищурился с кривой усмешкой, которая должна была вселять в оппонентов неуверенность и тревогу. Мась к таким хоботовским ухмылочкам давно приобрел иммунитет. Чтобы его напугать, нужны были совсем другие методики. Одного Хобота для этого было уже явно маловато.
– Задумался, – пояснил Мась. – А ты о чем-то спросил?
– Ага. – Хобот прищурился еще сильнее. – А на фига тебе, Мась, поджига?
– То есть?
– Ну, тут у тебя у деда настоящая эт-самая, как ее… Кунсткамера! Диковина на диковине, одна чудесатей другой, и все работают! Ну, вроде. Наверняка здесь штука посерьезнее поджиги найдется.
– Дед не держит дома оружие, – осторожно ответил Мась.
Вот те на. А если Хобот только кажется этаким быдловатым гопаном, а на деле у него какой-то далекоидущий замысел имеется? Мась внутренне напрягся, стараясь, чтобы внешне это никак не проявлялось. Хобот, впрочем, немедленно уловил перемену в его настроении.
– Эй, бро, расслабься, – примиряюще раскрыл ладони.
Вот же ведь звериное чутье!
– Да я и не напрягался, – соврал Мась. – С чего бы мне?
– Вот и я о том же! – обрадовался Хобот. – Я ж не для того с тобой закорешился, чтобы вам с дедом хату выставить. Такими делами я вообще не занимаюсь. Давно пора понять было, слышь?
– А какими занимаешься? – брякнул и тут же пожалел об этом Мась.
Но Хобот не обиделся.
– Да никакими, в общем-то, уже не занимаюсь. За те дела меня из моей старой школы ушли, и мне, в общем-то, хватило. В колонию, чтобы все по понятиям было, мне чо-то стало неохота. Так что считай, что я завязал. А за то, что спросил только сейчас, спасибо.
– Я нелюбопытный, – пожал Мась плечами, чувствуя, как с них сваливается неприятный липкий ком недоверия. Он знал, что Хобот говорит правду. Знал, и все. И Хобот знал, что он знает.
– Я так-то тоже. – Хобот ткнул в сторону Мася обрезком трубки, над которой тот совсем недавно корпел в гараже. – Но насчет этой вот штуки спрошу снова: на фига она тебе? Давно руки не отрывало? Или глаз лишний?
Мась поморщился. Не надо было при Хоботе этим заниматься. Ясно же было, что слободской полубеспризорник на раз поймет, на фига его ровеснику обрезок такой трубы. А может, ты и хотел, чтобы он догадался? Чтобы помог? Или – чтоб остановил?
От таких мыслей сделалось горячо и стыдно. Мась уставился в пол, чувствуя, как приливает к щекам кровь и как начинают багроветь словно насквозь просвеченные летним солнцем уши.
– Мне… надо.
Вышло жалко и неубедительно.
– Всем надо, – усмехнулся Хобот. – А некоторым больше, чем остальным. Но это не ответ. Ты убить кого-то собрался, Мась?
– Нет, – выдавил из себя Мась. Горло не слушалось, во рту отчего-то стало вдруг сухо, как в пустыне.
– Если собрался, мне скажи.
Было непонятно, шутит Хобот или нет. А если не шутит? Мась с тревогой смотрел на Хобота, тот в ответ смотрел непонятно.
– Должен же я как-то за свои успехи в математике рассчитаться, – пояснил Хобот и, видя, как опешил при его словах Мась, не выдержал и заржал, очень довольный собой. – Купился! А-ха-ха, купился!..
Мась насупился и молчал.
– Ладно, проехали.
Хобот сделался серьезен.
– Надеюсь, глупостей не наделаешь. Если не знаешь, как эту штуку делать, спроси, помогу. Так, может, хоть пальцы целы останутся.
– Да я по банкам…
– Стоп! – Хобот взвился, глаза у него стали злыми-презлыми. – Врать мне не смей.
– Я серьез…
– НЕ. СМЕЙ.
Мась почувствовал, как сами собой округляются глаза. Таким Хобота он еще не видел. Перед ним стоял другой человек – жесткий, предельно собранный, готовый действовать быстро и решительно.
– Ладно, – только и сказал он.
– Другой разговор.
Хобот снова стал самим собой – тюфяковатым развязным гопаном, пацанчиком со слободки, с которым, если хочется, всегда можно и за жизнь побазарить, и добазариться, если по делу.
– Рассказывай, – сказал Хобот.
Мась выдохнул и рассказал.
– И что, по-другому никак? – участливо спросил Хобот, когда Мась закончил.
Мась пожал плечами.
– У меня не получается. Все остальное слишком сложно, требует времени планирования.
– Ты прям как фантастики не то обчитался, не то не читал никогда. – Хобот принялся нарезать круги по эллингу, шагая широко и тяжко, от чего дедовы находки и самоделки принялись жалобно побрякивать металлом и позванивать хрусталем. – Там тоже любимое средство воздействия на прошлое – взять и застрелить собственного деда, пока тот молодой.
– Да при чем здесь дед?! – взвился Мась. – Я же ради него!..
– Это понятно, – отмахнулся Хобот. – Просто фигура речи такая. Фантасты народ кровожадный, им только дай кого-нибудь пришить. То бабочку раздавить, то динозавра грохнуть… А потом бац! И вокруг уже мир другой, и ты сам – не ты. Об этом не думал, охотничек?
– Думал, – признался Мась.
– И как? – заинтересовался Хобот.
– По моим расчетам выходит, что все должно получиться.
– И мир не изменится? Президента нового не выберут?