алии, то ли в Антарктиде (не уточняла), старательно отделенное от духа, души, разума, превращенных в электрические импульсы Сети.
Похоже ли киберпространство на космическое пространство? Кто-то утверждает, мол, тут и сравнивать нечего. Первое гораздо круче второго. «Киберрыцари», «Наездники Волны», «Пророки двенадцатого протокола» и множество других преступных и вполне респектабельных групп, группировок, банд, объединений, обществ, которыми кишели верхние, нижние и совсем уж подпольные сети, при всем многообразии мнений, интересов и способов заработков сходились во мнении: «Космос – отстой!» А потому любой, кто осмеливался намекнуть о своем сомнении в непреложной истине киберпространства, подвергался остракизму.
Мы были изгоями. Не только кибер-, но и космо-. Когда Леваневский на узком междусобойчике в Главкосмосе заявил: ракеты свое отжили, с реактивным двигателем пора закругляться, большинство сочло это эксцентризмом «инфант террибль». Я потом отыскала левую запись этого исторического события и преподнесла шефу в коробочке на юбилей. Он очень смеялся. Но когда он высказал все это на директорате корпорации, его выслушали в глубоком молчании. С вытекающими последствиями. Одно из которых – не самое, кстати, ужасное – низвержение из сонма небожителей.
Но враг моего врага отнюдь не превращается в твоего друга, что и пришлось понять шакалам, готовым вцепиться в реконкисту зубами и рвать до изнеможения даже саму идею, будто бы космос кому-то нужен. Леваневский от космоса не отказывался, от реконкисты – тем более. Я долго думала – с кем его можно сравнить?
С мятежным духом Мефистофелем, подсказали бы в Главкосмосе, намекая на чистоту собственных помыслов, вынудивших низвергнуть это дьявольское порождение в бездны ада. Соглашусь. И как всякому Мефистофелю, Леваневскому требовался доктор Фауст.
И он, конечно же, нашелся. Константин Ефремов. С Леваневским они оказались как болт с гайкой, как программно-аппаратный комплекс, как модем – идеально подошедшими друг к другу. Хотя честь открытия доктора Фауста, признаюсь без лишней скромности, принадлежала мне. Именно я отыскала его на просторах киберпространства. И преподнесла Леваневскому в такой же коробочке, в которой до этого презентовала историческую запись.
Ищите гениев в подвалах и гаражах. Я там и искала. И нашла. Дипломную работу, посвященную созданию космического лифта. Не бог весть что оригинальное, идея была предложена еще Циолковским, а потом развита Арцутановым в прошлом веке, но на фоне других идей, и на два шага боявшихся отойти от все более мощных ракет с двигателями на разных физических принципах – электрических, ядерных, ионных и даже, бог мой, фотонных, это являлось прорывом. О лифтах писали все. Идея бродила в коллективном человеческом и космистском бессознательном, прорываясь то в виде книжек с фантастикой ближнего предела, то в виде популярных статеек, то в виде киношек. Что, казалось, проще? Подвесить в точке Лагранжа неподвижный спутник-противовес, спустить с него нить, закрепить на Земле, натянуть и – вуаля! – лифт готов. А главное – никаких технологических препятствий для ее реализации. Уже набившие всем оскомину углеродистые пленки перекрывали расчетные нагрузки как бык овцу. Дело за малым – достичь консенсуса Земли и Главкосмоса. А вот тут, как любил говорить Леваневский, собака и порылась. Проект начисто убивался узкой пропускной способностью. Он был экологичнее, но затевать только ради чистоты атмосферы подобное мегастроительство не стоило, что признавали и оппоненты, и сторонники.
Однако в проекте Ефремова имелась та фишка, до которой мало кто додумывался, а если и додумывался, то отбрасывал немедленно, сочтя бредом.
– Ты ему бессознательно потакаешь, – сказал Леваневский, скрестив руки на груди.
– Зато ты обходителен, как и прежде, – язвительный голос наполнил пустую комнату, единственным украшением которой являлась небольшая древняя фотография каких-то молодых людей на фоне странной конструкции, отдаленно напоминающей ракету. – Неэтично напоминать, что кое-кто из нас не имеет материальных носителей…
– Чего уж там – тела, – скривил губы Леваневский. – Критика чистого разума изобретена еще Кантом. Впрочем, к делу. Демонстрируй.
В пространстве комнаты повисла Земля. Голубой шар медленно поворачивался. На орбитах возникали станции, корабли, толкачи, спутники. Казалось, некто щедрой рукой зачерпнул хлебные крошки и обильно усыпал ими пространство. Но вот из района Индийского океана, с острова, лежащего близко к экватору, вдруг стала тянуться вверх тончайшая нить, поначалу одна, но затем она стала отбрасывать отростки, становясь похожей на бледный стебелек чахлого растеньица, что упрямо тянется выше и выше к солнцу. На стебельке появляются утолщения, боковые отростки, часть из которых растет не вверх, а куда-то в сторону, затем пригибаются обратно к поверхности Земли, будто им не хватило сил преодолеть тяготение, укореняются в Африке и по другую сторону от растущего стебля – на Индонезийском архипелаге, и там, где они укоренились, опять тянутся к небу тончайшие стебельки, чтобы вновь дать боковые побеги.
Леваневский смотрел поначалу скептически, как разглядывают детские рисунки профессиональные художники – вроде бы и хвалить не за что, но и серьезно критиковать смешно, ребенок же, только учится, но когда растущие стебли опоясали Землю по экваториальной зоне, вытянулись до орбиты, где остановили безудержный рост вверх, но вновь выбросили друг другу навстречу боковые ветки, сцепляясь и переплетаясь ими, образуя тончайшее кольцо вокруг планеты, он стал серьезным, выудил из кармана трубку, стиснул мундштук зубами и выпустил густой клуб дыма. Теперь он походил на пускающий пар паровоз, готовый начать неукротимое движение.
– Вращение Земли? – спросил он.
– Ветра и устойчивые течения в стратосфере, – был ответ, и атмосфера окрасилась розовыми линиями, обозначающими стратосферные вихри. – Но в целом да, еще и вращение.
– Материал?
– Наноботы на углеродистых структурах.
– Кристаллизация!
– Да, кристаллизация.
Леваневский растер покрытые густой щетиной щеки, поморщился. Потом засмеялся:
– Никаких тебе точек Лагранжа, спутников-противовесов, зато получаем десятки космических лифтов! Пожалуй, я начинаю сомневаться – правильно ли сделал, что отказался от этой идеи…
– Он тоже отказался.
– Храбрый портняжка! Одним махом десятерых побивахом…
– Он повторил ваши расчеты…
– Ну, что ж, прекрасно, на то они и были сделаны, – небрежно, хотя с ноткой самодовольства произнес Леваневский. – Есть формула Циолковского для реактивного движения, есть формула Арцутанова – Леваневского для космических лифтов, гха…
Последний звук походил на то, будто говоривший подавился. На фоне Земли, где все еще продолжался рост ажурных сооружений, повисли формулы, будто написанные мелом на невидимой доске.
– Что это?! – Леваневский даже встал с кресла и подошел поближе, щурясь и кусая губы. – Откуда, черт возьми, взялись эти дикие коэффициенты?! А это что за тензорный довесок?!
– Он самостоятельно сделал все расчеты, – невозмутимо сообщил голос. – Похоже, что он не знал о ваших проработках, Арсен. Поэтому его модель сразу учитывала специфику предлагаемой конструкции, особенности материала, вырожденность лагранжианов… Я могу продемонстрировать сводку различий. Конечно, при соответствующих подстановках и интегральных преобразованиях ваши формулы удается привести к единому виду, так что можно говорить о системе уравнений Леваневского – Ефремова. Ваша фамилия идет первой, поскольку приоритет все же сохраняется за вами, Арсен.
Леваневский резко повернулся на каблуках, шагнул обратно к креслу, но садиться не стал, стоял, глубоко задумавшись. Потом глухо сказал:
– Ты убедительна как никогда. Мне нужен этот паренек… да, черт возьми, он мне нужен!
Короткий смешок:
– Знаменательное признание, Арсен. Это первый раз, когда вы признаетесь, что вам действительно кто-то необходим…
– Есть проблемы?
– Ну, кроме ваших гордыни, неуживчивости, диктаторских замашек, злопамятности, пренебрежения к чужому мнению, плохого чувства юмора…
Леваневский замахал руками:
– Хватит, хватит! Устрой ему аудиенцию со мной.
– Вот с этим небольшая проблема, Арсен. Боюсь, вам самому придется напроситься к нему на аудиенцию.
Мне казалось, что я был готов к встрече. Поймите, личность его меня тогда не слишком занимала. Кого только не было в ГИРД-2! Одна Рыжая чего стоила – сознание без тела. Искусственный интеллект практически. Условный ИскИн, конечно. Тело у нее все же имелось, где-то в одной из биолоханей, но я даже не удосужился географически определить место его пребывания. Ну, Рыжая этого и не одобрила бы. Ей нравилось представлять себя чистым, бестелесным разумом.
У Константина тело имелось. Полностью обездвиженное – следствие какой-то травмы, полученной в детстве. Я не вникал в подробности. Мне позарез были нужны его мозги, а не душа и уж тем более не телесная оболочка. Я должен был уговорить его присоединиться к нашей группе сумасшедших, к изгоям, возомнившим, будто они могут бросить вызов Главкосмосу и изобрести нечто, до сих пор невиданное и неслыханное.
Рыжая утверждала – мы похожи на стародавних хиппи, которые в пору больших вычислительных машин собирали по гаражам персональные вычислители, убежденные, что даже домохозяйкам нужен собственный компьютер. Они покусились на монополию крупных корпораций и выиграли. Что ж, аналогия казалась вдохновляющей.
Он лежал, укрытый до подбородка одеялом, и смотрел на меня. Поначалу мне показалось, что и тела у него нет, только большая, нелепая голова. Наверное, такое зрелище должно вызывать сочувствие или жалость. Только не у меня. Я даже не знаю, как следует вести себя в подобных случаях. Рыжая говорит – я бессердечен. И это хорошо. У изгоев не должно быть ничего, что может хоть как-то отвлечь от главного. Константин полностью соответствовал моему идеалу работника. Но чтобы привлечь его на свою сторону, предстояло сделать очень нехорошую с точки зрения милосердия вещь.