– Впереди принято сидеть охраннику! – отчаянно жестикулируя и почти не держа руль, объяснял Сахаровский. – Тогда он принимает на себя основной удар!
Позади железно клацнуло. Павел опустил на борт автомобиля невесть откуда взявшийся пулемет, выставил толстый ребристый ствол по ходу движения. Спросил:
– Часто шалят?
– Господи, уберите свою пушку! – взмолился Сахаровский. – Днем точно не шалят, мамой клянусь!
– И правда, Павел, – укоризненно сказал Ярослав. – Мы же не на войне, в конце концов! У нас СГО, специальная гуманитарная операция!
– Оно-то так, – с сомнением сказал Нырок. Но пулемет спрятал. Непонятно куда.
Ехали недолго – машин на многочисленных магистралях, исчеркавших весь город, было мало. Всю дорогу Ярослав поглядывал на багажник, который временами приоткрывался – то ли Калкину хотелось подышать, то ли выпрыгнуть. Потом он заметил, что из багажника каждый раз вылетают разноцветные шоколадные драже, и успокоился – впавший в детство актер просто помечал дорогу.
– Весело тут у вас! – добродушно выкрикнул Павел.
– Чего? – не расслышал Сахаровский.
– Весело! – гаркнул сержант. – Очень рад, что меня к товарищу режиссеру прикомандировали! Очень уж я кино люблю: хорошее, человеческое.
– Да? – развеселился продюсер. – И что больше нравится? «Человек-паук»? «Железный человек»? «Человек из стали»?
– Не, они быстрые очень, все мельтешит, взрывается, я такое не люблю, – смущенно отозвался Павел. – Я что-нибудь попроще! «Двадцать один грамм» Алехандро Иньяриту, «Джерри» Ван Сента, «Шизополис» Содерберга… Извините…
Машина вильнула, Сахаровский с опаской оглянулся на Павла, и остаток пути ехали молча.
Проживал известный голливудский продюсер одесского происхождения в небольшом двухэтажном домике, стоявшем стеной к стене с такими же домишками, в линию выстроившимися вдоль потрескавшейся асфальтовой дороги. По другую сторону были холмы и торчащая среди них небольшая церковь неправославной внешности.
– Замечательный район! – бодро выбираясь из машины, сообщил Сахаровский. – Живу здесь временно, наблюдая за буднями простых лосанджелесцев и лосанджелесок…
На последнем слове он слегка запнулся, но все-таки договорил его до конца.
Павел нахмурился. Спросил с обидой:
– А мы ж в Голливуд летели!
– Так Голливуд – часть Лос-Анджелеса! – белозубо улыбнулся Сахаровский. Зубы у него были хорошие, все искусственные.
– Не Сан-Франциско?
Сахаровский покачал головой.
– Вот вечно русские путают! Как Самару и Саратов! Совершенно разные города! Сан-Франциско – это столица геев! А Лос-Анджелес – столица кино!
Нырок с облегчением выдохнул. Кочетов поглядел на него с сочувствием и не стал говорить, что эти множества легко пересекаются.
– В дом, пройдемте в дом! – потирая руки, воскликнул Сахаровский.
– Может, Калкина извлечем? – предложил Ярослав.
– Нет-нет! Испугается! Да вы не волнуйтесь, он сам проберется, у него и матрасик есть в темном углу, и миска с водой. Он очень шустрый…
Оглядываясь все же на машину, Ярослав и Павел прошли за хозяином по выгоревшей лужайке перед домом. Из травы выглядывали порыжевшие от ржавчины распылители поливальной установки и облупленная гипсовая голова садового гнома.
– Раритет, – небрежно бросил Сахаровский. – С шестидесятых годов прошлого века стоит. Принадлежал Стивену Спи… – он покосился на Павла, – Дэвиду Линчу!
Павел остановился как вкопанный, протянул было руку, чтобы погладить скульптуру, – и торопливо отвел за спину.
В доме оказалось неожиданно холодно и шумно. Гудели кондиционеры, гремела на втором этаже музыка, грохотала на кухне посуда. Дверь вела сразу в здоровенную гостиную с лестницей на второй этаж, что поразило Павла.
– Сеней нет, – сказал он задумчиво. – Зимой весь дом выстудят!
И покачал головой.
– Сема, это ты? – донесся женский голос. – А гости с тобой?
– Со мной, Настенька! – Сахаровский кинулся на звук. – Тебе помочь, золотко?
– Иди, иди, Фаине Абдулаевне помоги! Уж гостей-то встречу! – Из кухни в просторную гостиную вышла женщина.
Нет, не просто женщина. Это была настоящая русская женщина – из тех, что и коня, и горящую избу. Причем неважно, что останавливать, а куда входить. Настенька была крупная, в сарафане и платке. Ей было лет пятьдесят, из-под платка выбивалась пышная белокурая коса, в одной руке она сжимала кухонное полотенце, в другой здоровенный стальной ковш.
Павел как-то неуловимо вытянулся по стойке «смирно». Впрочем, Сахаровский сделал то же самое, прежде чем метнуться на кухню. Когда он пробегал мимо жены, та не глядя отвесила ему ниже спины полотенцем. Продюсер игриво захихикал и исчез на кухне, где не переставала греметь посуда.
Настенька внимательно осмотрела гостей, потом отвесила поясной поклон.
– С прибытием в Голливуд, гости дорогие! Намаялись, поди? Иссохлись? Мой-то балабол даже пивка с собой захватить не догадался!
– Иссохлись, – подтвердил Ярослав. Выпитый в дороге ром превратил рот в пещеру Али-Бабы после ограбления, пустую и засыпанную сухим песком.
– Ну-ка, испейте! – Настя, тяжело шагая, приблизилась и поднесла им ковш. Павел ловко перехватил его и пробормотал:
– Первым обязан, служба…
И сделал несколько больших глотков.
– Морсик клюквенный, – ласково сказала Настя. – У них тут клюква – с райское яблочко размером. Я уж из нее и наливочку, и морсик, и пирожочки…
– А вы хорошая хозяйка, – похвалил Павел. – Чем помочь-то?
Настя замахала руками.
– Стой, стой… Гость помогать не должен, гость в доме – радость. У нас прислуга есть, Фаина Абдулаевна. Хороший мужик, работящий.
– Мужик? – нахмурился Павел.
– Только по документам, – отмахнулась Настя. – Это ведь Лос-Анджелес! Тут если у тебя пол не женский и не мужской, тебе просто так полторы тыщи грина в год платят! Вот Фаина Абдулаевна и объявила себя мужчиной-гей-трансвеститом. То есть носит она женскую одежду, любит мужиков, но по документам мужчина. К тому же духовно травмированный полиаморной расплывчатостью своего гендера – это тоже такой отдельный гендер есть. Получает каждый год девять тысяч – как гей, трансвестит и полиаморно расплывчатый.
– Стоп, это всего четыре с половиной тысячи, – заметил Ярослав.
– Да, остальное как самоопределившийся негр-альбинос, родившийся в азиатской семье. Да вы не переживайте, это ведь Лос-Анджелес! Знаете, почему у нас город в войне совсем не пострадал?
– Почему? – напрягся Ярослав.
– Да потому, что Господь на него с небес глянул и сказал: «Куда ж я вас всех, извращенцев, дену? Живите пока!»
И Настя весело, заливисто захохотала. После секундной паузы к ней присоединился Павел. Ярослав подумал секунду, размышляя, стоит ли ему в новой должности сразу начинать глумиться над местными обычаями, но все-таки позволил себе улыбнуться.
За спиной тем временем что-то зашуршало. Он повернулся как раз вовремя, чтобы обнаружить Маколея Калкина, протискивающегося в прикрытую куском линолеума собачью дверцу. Оказавшись в доме, Калкин на корточках засеменил по коридору к лестнице.
– И ничего интересного у дверей нет, нечего смотреть! – громко сказала Настя, делая гостям страшные глаза. – А возле лестницы я забыла упаковку печенья, совсем стара стала, уже и не вспомню о ней! Пойдемте, пойдемте на кухню!
– Он что, русский знает? – шепотом спросил у хозяйки Ярослав.
– Калкин? Да откуда… Но интонацию хорошо понимает и слово «печенье» запомнил. Это ведь Лос-Анджелес!
Просыпался Ярослав тяжело, с раздумьями. То, что было вчера вечером, и то, чего не было, мешалось в голове в какой-то удивительный фильм. Как настоящий режиссер Кочетов привык мыслить картинками и не всегда отличал увиденное от придуманного.
Кэмерон. Был ли Джеймс Кэмерон? В синем гриме и с хвостом, рассказывающий сюжет фильма «Явление-4. Возвращение на Землю»? Нет, наверное, не был, потому что в памяти осталась палка шашлыка, которой Джеймс демонстрировал сюжетную линию, временами откусывая кусок мяса. А Кэмерон – веган.
Но почему же это ощущение, что был Кэмерон?
А! Была Кэмерон! Кэмерон Диаз! В синем платье. И шашлык она ела, точно. Давилась, но ела. Чего только актриса не сделает ради роли.
Еще был молодой актер, как его… Финн Вулфхард. И еще кто-то из молодых. И какие-то старички и старушки. Все пили за русско-американскую дружбу. Почти все обнаружили у себя русские, белорусские и еврейские корни. Сержант Нырок все-таки нашел с кем поговорить о ближневосточном конфликте… потом пекли блины из гуманитарной муки… потом Настасья Сахаровская отвела Ярослава спать… Потом его тормошили, кричали про двадцатый карантин… какой, к черту, двадцатый карантин? Твенти Карантин… Ах, нет, кричали, что приехал Квентин Тарантино! Но встать сил не было…
Кочетов, не открывая глаз, вздохнул. Он был привычен к киношным тусовкам, но все-таки пришлось тяжело.
Хорошо, что не было мультипликаторов.
Мультипликаторы – они самые страшные в плане алкоголя. Они как мультяшные персонажи, наливаются доверху и только веселее становятся…
Кочетов вздохнул и рывком сел на кровати, хоть и понимал, что так нельзя. Открыл глаза.
Комнатка была небольшая и темная, как и подобает комнате подростка – его уложили в детской. Стены были покрыты плакатами с полуголыми красотками. Из-под потолка свисали какие-то космические корабли и самолеты – мерч с фильмов-боевиков. В углу стояла синяя ростовая кукла.
А, так вот откуда взялась сцена с приходом Кэмерона…
Помимо куклы хвостатого предателя рода человеческого, в комнате находился впавший в кинодетство Маколей Калкин – свернувшись клубочком, он спал в самом темном углу. Рядом стоял Сеня, десятилетний сын Семена и Настасьи, и с любопытством смотрел на Кочетова.
– Ты храпишь, – сказал он с легким американским акцентом.
– Ты чего… как тебя… о, Сеня… Ты что, тут спал? – спросил Кочетов, протирая глаза.