тал Ярослав и невольно налил себе рюмку. – Значит, выпустим!
– Выпустим? – поразился за спиной Нырок.
– Подправим, переснимем, внесем новые смыслы – и выпустим! – твердо сказал Ярослав.
– Все семь позиций? Уже отснятые? За месяц? – Сахаровский из красного стал белым быстрее, чем первый секретарь компартии в братской республике после развала СССР.
– Да раз плюнуть, – сообщил Ярослав. – Я для чего вам сюда прислан? Чтобы помочь братскому американскому народу, пережившему трагический военный катаклизм!
– Между прочим, они этот катаклизм сами себе устроили, – мрачно сказал Нырок. – Они же все по нам пульнули!
– Это недоказуемо! – на прекрасном русском языке заявила пышная дама в дальнем конце стола. – Наша официальная позиция – мы стреляли по внезапно появившемуся над Сибирью инопланетному флоту вторжения!
Нырок возмущенно запыхтел, но Ярослав поднял руку и твердо сказал:
– Мы в этих делах минувших разбираться не будем. Сами пальнули и сами пострадали. Кто ж виноват, что все ваши ракеты оказались старым говном и посыпались на вашу же территорию?
Судя по взглядам директоров, виноватыми они считали лично Ярослава и Павла. Но вслух этого не произнесли.
– Голливуд я спасу! – закончил Кочетов. – Раз уж у нас специальная гуманитарная миссия… Сегодня же копии всех ваших фильмов доставьте ко мне по месту жительства! Завтра объясню, как будем переснимать.
Директора осторожно зааплодировали.
Сахаровский еще раз вытер пот со лба.
Кочетов торжествующе улыбнулся и пошел прочь из кабинета, направляемый твердой рукой Нырка. Следом, что-то лопоча по-английски, пробирался Сахаровский. При ходьбе он почему-то позвякивал и сильно располнел. На всякий случай Кочетов обернулся и убедился, что водки на столе больше нет.
Только в машине, когда отъехали, Сахаровский позволил себе заговорить откровенно.
Точнее – закричать.
Он объяснял, что даты премьер уже расписаны, фильмы сняты, часть актеров погибла или исчезла не пойми где. Что переснять за месяц все это никак невозможно. И что Голливуд обречен. От его причитаний болела голова. К тому же с улиц куда-то исчезли все вампиры, пришельцы и монстры, так что ехать было скучно, Голливуд выглядел убогой американской провинцией с вкраплениями богатых особняков.
Только казачьи патрули остались.
– Семен, ну не страдай ты так, – попросил Ярослав. – Башка болит… Справимся.
– Но как?
– Слушай, помнишь мой детский фильм «Веселые подруженции»? Про старшеклассниц.
– Видел, – мрачно отозвался Семен. – Да, веселенький, только сумбурный какой-то.
– Конечно… Это ж изначально была мрачная история запретной любви учительницы и двух учениц. Заканчивалось групповым самоубийством и поджогом здания школы и детской поликлиники. А тут законы поменялись… в общем – стала музыкальная комедия из жизни старшеклассниц с подвигом на пожаре.
– А, – сказал Сахаровский и задумался. – Так та сцена, когда ученицы делают учительнице искусственное дыхание и непрямой массаж сердца…
– Чудеса монтажа, – вздохнул Ярослав. – Справимся. Слушай, пиво у вас тут есть?
– Да в особняке все есть, – задумчиво произнес Сахаровский.
– Хорошо. А фильм «Полководец» помнишь?
– Про умного и талантливого генерала, которого обожают солдаты и ценит начальство?
– Ага, – сказал Ярослав гордо. – Про солдата и дедовщину.
– Понятно… А вот ты еще снимал такое кино… «Свадьба впопыхах»…
– Неужто видел?
– Я все твои фильмы посмотрел, – сообщил Сахаровский. – Сразу, как тебя назначили. Так что это было?
– «Разведемся по-быстренькому».
– Понятно теперь, почему тебя назначили комендантом, – сказал Сахаровский. – Слушай, а вот «Шелк и ситец» – что это изначально? Такая сумятица, такая неразбериха…
– Ничем это не было, – обиделся Кочетов. – Как задумали, так и сняли и выпустили. Ивановский текстильный комбинат спонсировал.
Дальше ехали молча, только у самого особняка – роскошного, с бассейном, пальмами и колоннами – Ярослав неожиданно для себя сказал:
– Чаю хочу. С сахаром…
Голливудское жилище и впрямь было большое. Ярослав побродил в бесчисленных залах, увешанных картинами и уставленных скульптурами. Преобладали голые мужики, что наводило на всякого рода подозрения.
– Семен Сергеич, бельишко бы постельное поменять повсюду, – попросил он. – А хорошо бы и кровати…
– Да вы не волнуйтесь, товарищ комендант! – развеселился Сахаровский. – Нормальный мужик здесь жил, оскароносный режиссер, мы с ним порой с актрисами… – Он закашлялся и бодро закончил: – Пробы снимали. Может, в бильярд поиграем? Или в бассейн нырнем?
– Бассейн замечательный! – сообщил Павел, входя. Был он в ситцевых семейных трусах с изображением глазастых бананов, мокрый и довольный. – Одобряю! Уже проверил! Товарищ комендант, а в России режиссеры тоже так живут?
– Чуть-чуть попроще, – сказал Кочетов. – Мы скромнее.
– Давно спросить хотел, – не унимался Павел. – Почему, когда вражеские фильмы смотришь, голливудские, то тебе и смешно, и грустно, и похохочешь вволю, и слезу смахнешь… и задумаешься о жизни. А наши смотришь – хочется пойти и утопиться. Или напиться. Или все сразу.
– Это потому, Павел, что западный кинематограф безыдейный и направлен на извлечение максимальной прибыли. То есть потакает чувствам зрителей, – осторожно объяснил Кочетов.
– А можно нашему тоже ненадолго поизвлекать и попотакать?
– Нет. Смысл нашего кинематографа не в получении прибыли.
– В чем тогда? – поразился Павел. С него даже вода течь перестала, а начала испаряться прямо на коже.
Сахаровский с сочувствием глянул на Кочетова и подошел к Нырку.
– Я вам все объясню, молодой человек! Слушайте дядю Семена, и ситуация станет вам более-менее понятна! Смысл российского кинематографа – в получении денег на съемку и одобрении людей, от которых эти деньги зависят.
– Не зрителей?
– Нет-нет! Не зрителей, ни в коем случае! Кинематограф, который зависит от зрителей, даже в Голливуде нынче вызывает опасения. Кино, как сказал товарищ Владимир Ильич Ленин, это коллективный пропагандист и агитатор. А пропаганду всегда оплачивает третья сторона…
– Товарищ Ленин про газеты это говорил, – поправил Нырок. – Не про кино. И про то, что важнейшим искусством является кино и цирк, – тоже не надо.
– Не говорил? – удивился Сахаровский. – Ну ладно. Суть не меняется – нынешнее кино от зрителя не зависит. Зритель пойдет на кино скандальное, известное и вышедшее в подходящее время. Перед Рождеством – на семейную комедию. В период сдачи налоговых деклараций – на фильм ужасов. Весной – на мелодраму. В Голливуде к пониманию ненужности зрителя только-только стали подходить. А в России поняли это раньше!
– Грустно как-то, – сказал Нырок и встряхнулся, будто выбравшийся из бассейна пес. – Ну да ладно, это ваше дело, продюсерское… Пойду полотенце найду, что ли.
И он удалился в глубины виллы.
– Сема, – сказал Ярослав, – а давай снимем кино? Настоящее? Старомодное? Чтоб зритель сам на него шел, и в Америке, и в России, и в Китае, и даже в Европе, где получится.
– Нам чужое выправить надо.
– Выправим. А потом снимем! Голливудских звезд позовем! Даже Маколея-Каколея твоего снимем в эпизоде! Из Москвы выпишем наших. У меня сюжет есть, десять лет берегу…
Сахаровский посмотрел на него с опаской.
– Ты что, Слава? Серьезно?
– Серьезно.
– Обдумаем, – пообещал Сахаровский осторожно.
В ожидании киношедевров, нуждающихся в переосмыслении, коллеги искупались в бассейне. Завернулись в халаты, которые разыскал и принес Павел.
И уселись в гостиной, чьи огромные французские окна выходили на бассейн, включив Си-эн-эн.
Шел прогноз погоды. Показывали карту радиоактивных осадков. Ведущая повторяла раз за разом слово «фоллаут», будившее в Ярославе приятные детские воспоминания о часах и сутках, проведенных за играми. Да и сериальчик, помнится, был неплох… жаль, что на втором сезоне закончили…
– Голливуд как заколдован, – сказал Семен Сергеич. – Так и в самом деле подумаешь о божьей каре.
– Какая же кара? – удивился Ярослав.
– Ну, видать, нас к чему-то особенному готовят, – вздохнул Сахаровский. – Эх, развеяться надо…
Он пустился в странствия по гостиной, открывая ящики в поисках чего-то. Вернулся с кубинскими сигарами и пивом, но судя по лицу – явно не найдя того, что искал.
– У меня тоже есть задумка одна, – сказал он и осторожно покосился на Ярослава. – Сценарий… про простого паренька из Одессы, мечтавшего работать в кино…
– Из Саратова, – машинально поправил Ярослав.
– И вот он попал в дивный мир кино, но вскоре понял, что все тут устроено не так… и уехал в Голливуд…
– Подался в Москву…
– Но тут тоже все было не так…
– Это точно…
– И снимать приходилось всякое дерьмо, а ведь в душе-то была мечта! Снять что-то такое, великое, чтобы все, все люди на Земле…
Сахаровский зарыдал.
– Снимем, Сема! – пообещал ему Ярослав. И почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы.
– Нет! Не снимем! Ушло наше время! – утирая лицо полой халата, пожаловался Сахаровский. – Кинематограф погиб! Нет настоящей драмы, нет настоящих чувств!
Они чокнулись бутылками, пролив на пол вспенившееся пиво, и молча уставились в телевизор.
Надо отдать должное американским журналистам – даже в условиях постъядерного апокалипсиса они умели делать новости!
Вот и сейчас на экране, с большого расстояния, видимо с вертолета, показывали бредущего по дороге седенького старичка. Старичок бессмысленно улыбался, временами протягивая руку в пустоту и здороваясь с невидимками. Порой падал, но, мелко трясясь, вставал и снова шел вперед.
– Погоди, – сказал Ярослав. – Он что, из зоны радиоактивного поражения вышел?
– Выходит, вышел, – ответил Семен Сергеич, хмурясь. – Удивительная воля к жизни!