д. То же самое они делают в шестнадцатой главе. Так, первый ангел вылил свою чашу на землю, отчего у людей появились жестокие и отвратительные гнойные язвы, правда, они имели «начертание зверя» и поклонялись ему. Четвертый ангел вылил чашу свою на солнце, вследствие чего оно стало жечь людей огнем, а поэтому они начали хулить Бога. Как можно полагать, всевышний наслать на людей это бедствие для того, чтобы проверить крепость их веры.
Как и в других монотеистических религиях (хотя бы формально таковых), в христианстве ангелы выполняют поручения Бога или Христа. Только им они обязаны своим существованием. На самом же деле ангелы «произошли» из двух главных источников: 1) древнейших анимистических представлений, что за всем неживым стоит чья-то воля, ум, дух, бесплотные, но вполне разумные существа, которые управляют этим неживым; 2) из понимания древними людьми природы ветра — наши далекие предки не могли себе представить, что воздух движется, иногда с очень большой скоростью, «просто» сам по себе, без вмешательства какой-то разумной силы. Не случайно на древнееврейском, арамейском и арабском языках одним и тем же словом обозначаются «дух» и «ветер».
Автор (авторы) как бы предлагает читателям: посмотрите, кто из них страшнее — дьявол, который лишь обольщает, или Христос вместе с богом-отцом, которые устраивают совершенно зверские, ни с чем не сравнимые расправы. Но, думается, в Апокалипсисе нет богохульства, желания убедить, что дьявол лучше богов, которые наделены всеми чертами некросадизма. Скорее здесь стремление показать, какова грозная божественная сила — слепая, не разбирающая правых и виноватых, чрезмерно жестокая, такова будет расправа с теми, кто отступит от нее. Психологический расчет здесь верен, поскольку люди уважают именно могучих владык, которые охотно прибегают к грубой силе. Только такой и может защитить. Если в отношении Яхве не нужно было демонстрировать, что он отнюдь не добрый дядюшка, с улыбкой благосклонно взирающий на проделки и шалости людей, то относительно всегда милосердного Христа надо было сказать, что и он может быть свирепым.
Очень интересен эпизод с великим знамением на небе, когда появилась «жена, облаченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения» (12:1–2). Далее повествуется о том, что она родила мальчика, которого хотел «пожрать» дракон, тоже появившийся с неба. Ему не удалось покушение на ребенка, но самое главное в том, что этому ребенку «надлежало пасти все народы жезлом железным; и восхищено было дитя ее к Бога и престолу Его» (12:5). Нетрудно заметить, что здесь очень кратко повторена легенда о рождении Иисуса и его божественной, пастырской миссии на земле. Следовательно, «жена, облеченная в солнце», выступает в роли богородицы. Это, в сущности, Великая Мать, извечная женщина, олицетворяющая животворное начало в природе. Поэтому она столь величественна: облечена в солнце и на ее голове венец из двенадцати звезд. К тому же она родит «младенца мужского пола», пастыря человечества, а значит, ее предназначение чрезвычайно велико. Поэтому она не может быть неблистательной. Под ее ногами луна, которая древнему человеку представлялась в качестве блуждающей и непостоянной силы. В данном контексте луна может выражать как непостоянство женской натуры, так и подчеркивать значимость Великой Матери, которая в обрамлении солнца опирается на луну, стоит на ней.
Дракон, который появился на небе одновременно с женой, стал перед ней, «чтобы пожрать ее младенца». По-видимому, дракон отражает не только ту опасность, которая грозила новорожденному Иисусу со стороны Ирода, но и вечный страх любой матери за свое беззащитное дитя. То, что жена выступает в качестве начала и символа всего живого, следует и из того, что когда дракон пустил ей вслед воду, «как реку, дабы увлечь ее рекою… земля помогла жене, и разверзла земля уста свои и поглотила реку» (12:15–16).
Христианство никогда не было монотеистической религией. Помимо трех богов — Яхве, Христа и Святого Духа, четвертым божеством является богоматерь, которая, как и в большинстве мифологий мира, соотносится с землей, женским творческим началом в природе, является ипостасью Великой Матери. Однако в отличие от всех других богов она совершенно земная женщина, и божественный статус приобрела благодаря длительным и сложным процессам мифологизации. То, что эта богиня появляется в Апокалипсисе в столь роскошном обрамлении, тоже есть свидетельство названного процесса. Между евангелической богоматерью и апокалиптической существует большая разница: первая после смерти (вполне земной) была вознесена на небо, вторая же спустилась с небес на землю. Тема же рожденного «после приземления» священного младенца в Апокалипсисе вообще не развита, только сказано, что ему «надлежит пасти все народы жезлом железным».
Материя, мать Иисуса никоим образом не связана с хаосом и дикостью, как некоторые другие богини-матери, например Кибела. Христианский взгляд представляет ее как олицетворение чистоты, милосердия, любви, защиты. Она, собственно, есть продолжение своего сына, в духовном плане он породил ее и стал ее отцом.
Апокалипсис еще раз подчеркнул изначальное и неустранимое ничтожество человека перед Богом, то самое ничтожество, которое как-то стремились смягчить, даже значительно, предыдущие книги Нового Завета. Сделал это Христос, любящий и прощающий, противопоставивший свою этику ветхозаветным ценностям. Но прежнего Христа в Откровении нет, там вновь действует суровый и жестокий Бог, который не собирается никого прощать. Собственно, в Апокалипсисе Христос сливается с Яхве, поэтому во многих случаях очень трудно понять, кого из них имеет в виду автор (авторы) книги, кто из них действует.
Ничтожество человека в Откровении определяется не только его греховной природой, проистекающей из первородного греха, но и тем, что он полное ничто по сравнению с могущественным небесным владыкой, который меняет по своему желанию землю и всю природу, насылает на человечество неисчислимые беды. Бог Апокалипсиса (Яхве с совокупностью с Христом или отдельно) ничем не отличается от Бога в Книге Иова. Человек обязан пасть прахом перед такой силой, и к Богу его должна приближать не любовь, которую так настойчиво насаждал Христос, а только страх. Вообще создается впечатление, что жертва Христа попросту была напрасной. Апокалиптическое соотношение между Богом и человеком может прочно обосновать в сердце последнего отчаяние, не имеющее ничего общего с тем отчаянием, о котором писал С. Кьеркегор и которое ведет к спасению.
В целом Откровение не оказало разрушающего влияния на христианскую этику по двум причинам: а) практически любой текст можно интерпретировать и комментировать так, чтобы скрыть нежелательнее концепции, представления или призывы; б) эта книга стоит особняком в христианстве, ей в богословской литературе сравнительно с иными новозаветными сочинениями уделено намного меньше внимания, на нее, конечно, никогда не ссылаются, когда речь идет о любви и милосердии. В определенном смысле богословие игнорирует Апокалипсис, но в дни катастроф и лишений его символы и образы используются весьма активно, но не богословием.
С. Л. Франк ставит, как он сам говорит, давнишний и неразрешимый в своей логически заостренной форме вопрос: подчинен ли Бог добру, — есть ли добро все вообще, что произвольно велит Бог, или, наоборот, Бог велит и может велеть только то, что уже в самом себе есть добро, — этот спор разрешается в живом религиозном и метафизическом опыте сознанием, что Бог изначала и есть Добро, здесь является нам не как абстрактное понятие и самодовлеющая, общая норма, а как совпадающее с самим живым Богом. В этом и состоит само существо религиозного сознания, руководимого только абстрактным понятием должного[51].
Неизвестно, Бога какой религии имел в виду Франк, скорее всего христианской, но и это не очень точно, поскольку в том же сочинении Франк называет подлинным Богом Христа, а значит есть еще как минимум один, хотя и неподлинный Бог. Христианская вера как религия богочеловечности наиболее явственно раскрывается в области морали, считал Франк. Он писал, что ближайшим образом святость человека открывается как святость «ближнего», другого, на чем основана заповедь любви к ближнему, обязанность помогать ему в материальной нужде. Но христианский смысл заповеди любви к ближнему этим отнюдь не исчерпывается. Самоотверженная помощь ближнему, просто как аскетическое упражнение в преодолении своего природного существа и развития своих сверхприродных духовных сил, есть порочно-фарисейская, антихристианская установка. Истинная любовь к ближнему есть, напротив, непосредственное усмотрение его святости, его богоподобия и богосродности — усмотрение, в силу которого мы должны бережно и внимательно относиться и к пленному тварному сосуду, содержащему эту святыню, т. е. к земным нуждам ближнего. Но это святое, богоподобное и богосродное существо человека есть одно и то же и в моем ближнем, и во мне самом[52].
Всегда была неразрешимой проблема греховности и несовершенства человека в соотношении со всемогуществом и с абсолютным совершенством творца, который не только создал его, но и направляет все его поступки, следовательно, несет ответственность за них. На первый взгляд, неразрешима и проблема жестоких расправ, чинимых, согласно Апокалипсису, Христом, а то, что чрезмерно крут Яхве, — удивления уже давно не вызывает. Эта последняя проблема перестает порождать недоумение, если вспомнить, что человек давно пришел к выводу о значительной этической дистанции между собой и божеством. Он признал (об этом прямо говорится в Книге Иова), что к богам не применимы нравственные требования людей, боги руководствуются только своим моральным кодексом, а их решения и цели непостижимы для человеческого разумения. Боги (Яхве и вслед за ним Христос) ничем не ограничены в своих действиях, а поэтому к ним неприменимы нормы человеческой справедливости, они могут совершать поступки, безусловно, осуждаемые морально, не подпадая под юрисдикцию земного суда. Иными словами, нравственно недопустимое и психотравматичное вытесняется не только, например, в сновидения, но и в мифологию: так, древние греки разрешали богам инцест. Безграничное могущество и стремление поступать так, как человек желает, всегда были его неистребимой, хотя и неосуществимой потребностью.