Этот страх мало отличается от страха вполне современного неверующего человека. Такой страх лежит в основе самого человеческого существа, он, как и у бегущих от пожара животных, заложен самой природой как условие существования в мире, где всем живым всегда что-то угрожает, явно или открыто. Отсутствие такого страха может означать полную дезадаптацию личности.
Зная, что смерть есть лишь пролог к возрождению и высшему существованию, древние общества не наказывали бы смертью своих преступников. Если думать иначе, то смертная казнь стала бы не наказанием, а наградой. Если бы не было страха смерти, то с самых первых времен человек не защищался бы от врагов и разрушительных сил природы вроде пожаров, наводнений или засухи, не стремился бы излечиться от болезней. Практически у всех народов мира имеется неисчислимое множество примет, суеверий, которые помогли бы человеку избежать смерти, вовремя указать ему на смертельную опасность. Эти поверья охватывают практически все сферы жизни.
Не только Апокалипсис, но все христианство в целом очень сурово к человеку. Оно прекрасно помнит, как по велению Бога Авраам хотел лишить жизни своего сына Исаака, что, конечно, никогда не вызывало осуждения богословия. Так, С. Кьёркегор писал: «…судьба Исаака была вместе с ножом вложена в руку Авраама. И он стоял там, старец, с единственной своей надеждой! Однако он не усомнился, он не озирался в страхе направо и налево, он не бросил вызов небесам в своих молитвах. Он знал, что сам Господь Всемогущий испытывал его…, но он знал также, что ни одна жертва не бывает слишком тяжела, когда ее требует Господь, — и он занес нож»[89]. Так же испытывал творец вначале взбунтовавшегося, а затем смирившегося Иова, наслав на него неисчислимые бедствия, в том числе погубив его детей.
Достаточно суров был евангелический Христос. Лука передает его слова: Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (14:26). По-моему, слишком резко и гневливо для того, кто так истово проповедовал любовь и прощение, учил всегда прощать своих врагов.
Но люди, создающие богов любых религий, всегда бессознательно исходят из того, что с ними, так склонными к греху и злу, просто нельзя иначе, они не поймут другого обращения. Они, люди, для того и сотворили Бога, чтобы он управлял ими, причем самыми суровыми, когда нужно, методами. Однако люди не должны впадать в отчаяние, поскольку, как утверждал Кьёркегор, отчаяние — это грех, противоположностью которого является не добродетель, но вера[90]. Вера же нужна для того, чтобы человек всегда был убежден в том, что творец все делает для его же блага, даже насылая на него всякие несчастья.
Кьёркегору принадлежат знаменательные слова, ярко отражающие всю полноту его преданности идее бессмертной жизни души: «…На языке людей смерть — это конец всего, и, как они говорят, пока есть жизнь, есть надежда. Однако для христианина смерть — вовсе не конец всего, и не простой эпизод в единственной реальности, каковой является вечная жизнь; и она вмещает бесконечно больше надежды, чем несет нам жизнь, даже наполненная здоровьем и силой»[91]. Если бы Кьёркегор попытался эмпирическим путем проверить это свое утверждение, он был бы горько разочарован: даже самые преданные христиане боятся смерти. Они ничего не могут поделать с этим страхом, поскольку он заложен в них самой природой и функционирует в качестве инстинкта. И никто не доказал, что единственной реальностью является вечная жизнь, впрочем, никто и не знает, что это такое.
6. Апокалиптика и мессия
В Апокалипсисе еще раз подтверждается трансцендентность и имманентность божества, его сверхприродная сущность, оно потому и господствует в мире, что находится над ним. Непосредственная близость богов к человеку, их живой промысел в природе и истории, его конкретное, хотя и суровое, всемогущество находят в Откровении самое яркое воплощение. Причем эта книга требует целомудренной верности Иисусу, точно так же, как Ветхий Завет — Яхве. Но в последнем случае предполагается союз только с еврейским народом, в то время как христианство (и его Апокалипсис) адресовано всем. Человек еще вступает с божеством (или с божествами) в некоторое подобие юридических отношений, высшие судьи оценивают его поступки и затем выносят свое решение на Страшном суде. Людей будут судить строго, в первую очередь взвешивая их преданность христианству — если следовать только Апокалипсису, а также любовь к ближнему — если иметь в виду всю совокупность ценностей и принципов этой религии, одним словом, ее закон. Значение последнего состоит в безусловном осуждении греха, именно осуждении, а не оправдании. Только милостью Яхве и Иисуса может смягчиться участь преступившего закон, но мы не знаем, при каких условиях такое способно случиться.
Как мы видим, древние евреи, как, наверное, практически все народы той поры, были очень суровы к себе. Но не только — они еще были большими оптимистами, полагая, что с помощью наказания можно исправить мир и навести в нем порядок. Современный же человек, по-видимому, устал, он уже не верит в исправление и кару, при этом наивно считая, что жизнь человека неприкосновенна, хотя это и противоречит законам. Поэтому современное западное общество весьма милостиво даже к таким грешникам, как самые жестокие убийцы, в бесполезной надежде таким путем смягчить общественные нравы. Но часто, отбросив названный принцип и преследуемое извечными апокалиптическими телами, оно начинает яростно уничтожать невинных, как, например, при большевизме и нацизме, во время II Мировой войны.
Апокалипсис закономерно появился не только как свидетельство торжества новой религии, но и как логический результат многолетних надежд еврейского народа, наглядно выраженный в апокалиптической, в том числе апокрифической литературе. Важно отметить, что при этом даже в иудаистских рамках, горизонты апокалиптиков все более расширялись, охватывая новые регионы, что явилось не только следствием рассеяния этого народа, но и укреплением его культурных и экономических связей. В самом иудаизме и, конечно, в раннем христианстве все больше крепли идеи мессианства и личного участия праведных в блаженном мессианском царстве, загробного воздаяния и воскресения умерших. Все это будет помещено в надприродную, сверхъестественную сферу, в новый небесный свет, который контрастен земному миру. Небесный Иерусалим сходит вместе с мессией.
Новозаветное откровение является несомненным наследником и преемником ветхозаветных пророчеств и некоторых древних апокалиптических концепций, точно так же, как вся раннехристианская культура, в том числе религиозная идеология и догматика, взошли на поле иудаизма. По этой причине Откровение Иоанна не смогло преодолеть одно исключительно важное противоречие, свойственное иудаизму: нарушают божеские и земные законы лишь отдельные, конкретные люди, а божью кару несут все. Так было, когда на землю обрушился Всемирный потоп и когда случились глобальные катастрофы, повлекшие неисчислимые жертвы, что описано в Апокалипсисе.
Появление и развитие христианства, которое, разумеется, не могло и не хотело разорвать многочисленные нити, связывающие его с иудаизмом, в свою очередь оказали на него некоторое влияние. В частности, это проявилось в иудаизме в усилении трансцендентальных стремлений и появлении мессианских смыслов при толковании отдельных священных текстов. Апокалиптические ожидания в иудаизме усиливались в связи с каждой исторической катастрофой Израиля, возбуждавшие предчувствия действительности и близости Страшного суда, но, главное, неминуемое конечное осуждение зла и торжество страдающих и униженных. Согласно Откровению новое блаженное царство обретут праведные не только из Израиля, а любые праведные; казни и страдания, как повествует эта книга, тоже должны претерпеть все, невзирая на национальную или иную принадлежность.
Вера в жизнь и возмездие после смерти придала новой эсхатологии новую тональность, изменила ее содержание. Христос остается богом живых, а не мертвых, религиозная мысль продолжает настойчиво стремиться проникнуть в таинственный мир духов и жадно ищет новых откровений, которые в полной мере смогла бы обрести с помощью богословия. Именно богословские искания делали реальными виртуальный мир, а сверхъестественное знание делало этот мир чуть ли не обыденным, тем самым обеспечивая человеку все земное блаженство. Утвердились в качестве незыблемых мистические идеи о спасении человечества и царстве мессии — небесном мире, новом Иерусалиме с райским садом. Но мы еще не в состоянии в полной мере оценить колоссальное влияние богословия — именно его, а не собственно религиозного учения — на всю христианскую культуру, поскольку богословие еще не было объектом подлинно научного исследования.
Ход истории и в иудаизме, и в христианстве представляется предопределенным с самого начала: в этом смысле Книга Бытия предстает первой книгой божественного откровения. Поэтому в истории нет места неожиданностям и случайностям, его величайшее событие — Страшный суд и наступление блаженного царства тоже предначертано от истока веков. Этому рубежу должно предшествовать появление мессии, которого Израиль ждал очень давно. Яхве наставлял: «Вот, Я пошлю к Вам Илию пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного. И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я, придя, не поразил землю проклятием» (Мал., 4:5–6). Илия был призван выполнять примерно те же функции, которые затем были возложены на Христа, но иудаизм с его строгим единобожием не был в состоянии развить мессианские идеи, это было под силу только христианству, мессиология которого достигла неимоверных высот. Но даже Христа, согласно Евангелию от Иоанна, иудеи спрашивали, не является ли он Илией, на что получили отрицательный ответ.