оим наблюдениям, составил как бы своего рода вопросник, по которому и «спрашивал» растение. Люди, посланные им для сбора материала, должны были руководствоваться таким же опросным листом и по нему вести собственные наблюдения и расспрашивать местных жителей.
Растительный мир занимал Феофраста не только как предмет чистой науки: его живо интересовала польза, приносимая растением в повседневном быту, и он много внимания уделил и технологии дерева, и вопросам ухода за огородом, садом и полем. И тут ему пришлось обратиться к источникам, для античного автора совсем необычайным.
Мы знаем, с каким презрением относился к ремесленному и вообще физическому труду греческий рабовладелец. Презрение это неприкрыто звучит и у Ксенофонта, и у Платона, и у Аристотеля. Совсем иное видим мы у Феофраста. Этот представитель рабовладельческой верхушки, принадлежавший к ней и по рождению, и по воспитанию, глава многочисленной и прославленной школы, свой человек при дворе Кассандра, тогдашнего правителя Греции, оказался единственным после Гесиода греческим писателем, который заинтересовался миром физического труда: зашел в мастерскую ремесленника посмотреть, над чем он работает, какими инструментами пользуется и какой материал выбирает для своих работ. Он подробно расспросил огородника и пахаря об их работе. Растения подвели Феофраста к миру, с точки зрения его учителей, низшему, и у Феофраста хватило и ума, и смелости признать и оценить сведения, которыми располагали представители этого мира. Философ пошел учиться в кузницу и столярню, в лес и на огород; не побоялся проверить и дополнить свои наблюдения наблюдениями земледельцев и мастеровых. Есть области, где он полностью становится их учеником. Свойства древесины у разных деревьев, характеристика ее различных слоев, использование лесного материала — обо всем этом Феофраст узнал у дровосеков и столяров и сохранил их уроки в своей книге. От нее веет привычной для нас атмосферой скромного и повседневного труда, созидательного и благородного. Только страницы Феофраста донесли до нас отзвук жизни рабочего люда древней Греции: плотников, токарей, угольщиков, садовников, земледельцев — всех тех, что прожили свою жизнь незаметными и незамеченными. Но напрасно было бы искать у Феофраста прямой оценки этого мира. Надо длительно и терпеливо прислушиваться к сухой интонации этих ботанических описаний и технологических справок, чтобы уловить неожиданно прорвавшуюся и мгновенно потухшую эмоциональную ноту. И внимательность, с которой описана у Феофраста работа смолокуров, причем в описании этом даны не только одни технические подробности работы, но показаны за работой и сами люди, и живой интерес к народным поверьям и поговоркам, вкрапленным в его сухой и деловитый рассказ, и введение в строго научный язык аристотелевой школы чисто народной, ремесленной и земледельческой терминологии, и, наконец, самое признание этих рабочих своими учителями, постоянные ссылки на дровосеков, огородников, на разных ремесленников — все это позволяет думать, что его отношение к людям физического труда было проникнуто и уважением и симпатией.
Сведения, которые получал Феофраст от ремесленников, лесорубов и земледельцев, имели характер чисто практический. Растения интересовали этих людей или как материал для работы, или как источник питания. От плотников и столяров Феофраст узнал о свойствах древесины разных деревьев и о способе ее использования; у огородников и пахарей — об уходе за овощами и хлебными злаками. Насколько важными считал он эти сведения, видно из того, что он отвел для них в своей книге много места. Кроме бесед с людьми, практически знакомыми с интересовавшими его вопросами, использовал он и книги греческих писателей-агрономов, составивших практическое руководство по отдельным отраслям сельского хозяйства. Феофраст называет некоторых из них: Андротион, например, писал о садоводстве, Хартодр — о разных видах удобрения. Больше о них мы, к сожалению, ничего не знаем, но из тех, хотя и скудных сведений, которые сообщает о них Феофраст, совершенно ясно, что и эти люди интересовались, главным образом, чисто практическими, хозяйственными вопросами.
Можно было, однако, рассматривать растительный мир и с другой точки зрения, с точки зрения научной: что такое растение? Из каких элементов оно состоит? Что общего между растениями и животными? Что является причиной таких, например, обычных явлений в растительном царстве, как листопад? Такими вопросами интересовались греческие натурфилософы, например Эмпедокл, Клидем, Менестор; Феофраст, конечно, их знал. Что же он от них заимствовал и каково было его отношение к их теориям и взглядам?
Растение для предшественников Феофраста было, по преимуществу, предметом чистого умозрения. Греческие философы в своих попытках объяснить мир сводили все существующее к одному или нескольким элементам. Так, Эмпедокл (492—432 гг. до н. э.) видел в мире четыре основных элемента: горячее, холодное, сухое и влажное, причем эти элементы могли видоизменяться и переходить один в другой. Он считал млекопитающих и растения организмами сходными. Менестор, его младший современник (около 450 г.), перенес эмпедоклово понятие о холодной и горячей сущности с животных (как это было у Эмпедокла) на растения, и деление всех растений на «горячие» и «холодные» стало ходячим и общепринятым для всех греческих ученых, занимавшихся вопросами ботаники. Горячая природа растений выражалась в их любви к воде, в раннем распускании, в обильном плодоношении и в пригодности их для приборов, с помощью которых добывался огонь. «Горячими» были вечнозеленые растения, а «холодными» те, которые сбрасывают листву. В ранних своих ботанических работах Феофраст целиком принимает эту теорию: сосна и пихта, пишет он в «Причинах растений» (II.7.2), обладают свойствами «горячих» растений. Сосна растет по тенистым местам, потому что в ней соединено горячее и сухое; пихта, обладающая «влажным» характером, требует места солнечного. Рассуждение это вполне соответствует теории Менестора, ло которой растениям «влажным» и «холодным» нужны сухие и жаркие места, потому что только тогда между элементами в самих растениях и элементами в окружающей среде установится соотношение, благоприятное для жизни и развития растения. Когда Феофраст пишет («Исследование о растениях», I.2.4—6): «Первичные элементы — это влага и тепло. Во всяком растении, как и в животном, есть некая прирожденная влажность и теплота: когда они начинают исчезать, наступают старость и хилость, а когда исчезнут вовсе, — смерть и усыхание», — то о наличии влажности можно было говорить на основании наблюдения, но, разумеется, наличие «теплого» в растении устанавливалось только путем чистого умозрения. Это отголосок учения Аристотеля, настаивавшего на аналогии между животным и растением. Влияние последнего в ранних работах Феофраста было очень сильным и сказывалось в этом пристрастии к отвлеченным теориям, при построении которых реальные факты во внимание не принимались. В ранних работах Феофраста, например «Об образовании меда» или «О рыбах, которые могут жить на земле», мы неоднократно встречаем такие чисто умозрительные заключения. О меде, например, говорится, что он осаждается на земле и на растениях: преимущественно на дубовых и липовых листьях, «потому что в них имеется плотность и влажность. Плохо только, если они совершенно сухи: тогда они впитают в себя мед, или слишком рыхлы: в этом случае мед сквозь них просочится» (стр. 190). Нечего и говорить, конечно, что ни просачивание меда сквозь дубовые листья, ни его впитывание в них Феофраст не наблюдал и-что особенно важно не считал нужным понаблюдать, какой мед, осаждается на древесных листьях. В упомянутой работе «О рыбах» он целиком придерживался аристотелевского воззрения, что животные нуждаются в охлаждении, которое и получают от воздуха, воды и земли. Без такого охлаждения их внутренняя органическая теплота действовала бы на них губительно, и Феофраст был вполне убежден, что земля, насыщенная водой, если только «теплое» и «влажное» соединены в правильной пропорции, может породить рыб (стр. 171; §§ 10—11): именно, путем такого саморождения объясняет он то, что в Пафла-гонии иногда откапывают «на большой глубине множества хороших рыб». Эту теорию самопроизвольного возникновения, принятую Аристотелем для мира животных, Феофраст распространил и на растительный мир («Причины растений», I.1.2): «Нет ничего странного в том, что некоторые растения возникают двумя путями: и самопроизвольно, и от семени. Ведь и некоторые животные возникают и от других животных, и из земли».
Чем дальше, однако, углублялся Феофраст в фактическое изучение растительного мира, тем больше отходил он от натурфилософских дедукций и освобождался от влияния своего учителя. Еще в «Причинах растений», где он повторяет любимую мысль Аристотеля, что природа ничего неделает без цели, он приводит факт, опровергающий эту мысль: у некоторых кипарисов нет семян и, следовательно, нет потомства. Аристотель, а в молодости и Феофраст, держался той точки зрения, что целью растения является образование семени. Кипарис, не имеющий семян, опровергал это убеждение, и Феофраст пишет («Причины растений», IV.4.2): «Он изобличает природу в том, что она действует, напрасно». В тех же «Причинах» (II.1—6) Феофраст подробно говорит о воздействии на жизнь растения внешних факторов: мороза, дождя, ветров, особенностей почвы. Занятия этими вопросами заставили его глубже всмотреться в те реальные факты, которыми обусловлена жизнь растений: здесь он шел уже совершенно самостоятельным путем. Вопрос о «горячих» и «холодных» деревьях подвергается, коренному пересмотру: вместо того чтобы объяснять жизненные процессы, пррисходящие в растении, присущими ему «теплом» или «холодом», он заявляет, что «следовало-бы, пожалуй, сначала определить, какие деревья окажутся; «холодными», а какие «горячими» и на основании каких признаков можно это установить» («Причины...», I.10.7). Дальше идет речь о том, что «трудно решить, какие деревья будут «холодными», а какие «горячими» и по каким признакам производить это разделение» (там же, I.16.8), и о том, что «произрастание растений и раннее распускание их обусловлены воздействием воздуха и солнца, а также свойствами самой природы каждого растения, различной по своей влажности и сухости, плотности и рыхлости, теплоте или холодности. Одни из этих свойств доступны чувственному воспринятию [αίσθήσει]; «теплое» же и «холодное» [в растении] постигаются не чувственным восприятием, а рассуждением, и как все, устанавливаемое путем рассуждения [λογω], спорно... обо всем таком следует судить на основании постоянно наблюдаемых [буквально «сопутствующих»] фактов» (там же, I.21.3—4). Место это принадлежит к числу важнейших для характеристики метода, которого отныне будет придерживаться Феофраст: умозрительные теории, говорит он, дают повод только к бесконечным спорам. Общая картина греческой философии, когда гипотезу, выставленную учителем, обычно опровергал его ученик, должна была, конечно, утвердить его в этой мысли. На его глазах Спевсипп, племянник Платона, принявший от него руководство Академией, объявил учение об идеях несостоятельным. Естественно было настраиваться на скептический лад по отношению ко всяким отвлеченным т