еориям и искать какого-то иного пути, который приводил бы к результатам более прочным. Отказываясь от «рассуждений», Феофраст признавал необходимость познания посредством «чувственного восприятия», т. е. наблюдения над реальными фактами.
Интересно проследить первые шаги Феофраста в этом направлении. Приведя признаки «горячей» природы растений, собранные Менестором на основании чистых домыслов (самые «горячие»-это водяные растения и деревья, любящие холодные места; «горяч» и плющ, потому что сердцевина в нем вся изогнута; дерево, как известно, в огне коробится; «горячи» и деревья, рано распускающиеся и рано приносящие плоды: в них сок горяч, и его теплота способствует раннему распусканию и плодоношению), он объявляет, что Менестор ошибался, но действует доводами со-, вершенно в духе тех же умозрительных соображений, какие были и у Менестора: для плодоношения и созревания требуется не избыток «теплоты», а некая ее «равномерность»; водяные растения живут в воде не потому, что, будучи «горячими», они ищут для равновесия элементов в окружающей среде холода, а потому, что они сами «холодны» и для них требуется соответственная им «холодная» же среда. Затем он предлагает свои признаки «горячих» растений: это растения маслянистые, с острым вкусом, ароматным запахом, плотной консистенции, с малым количеством сока и такие, которые действуют на наш организм согревающим образом и содействуют пищеварению, которое, по представлению древних, вызывается преимущественно теплотой. Интересен набор этих признаков: они все могут быть установлены путем чувственного восприятия (ср. «горячий сок» рано распускающихся деревьев у Менестора или «теплоту» его водяных растений), причем растение считается «горячим» потому, что оказывает на организм действие согревающее или горячительное. Таким образом, «горячая» природа растения постигается у него не на основании отвлеченного умозрения, а на основании конкретных, реально наблюдаемых признаков и на основании воздействия растения на человека. В дальнейшем Феофраст вовсе откажется от деления растений на «холодные» и «теплые». Важность его заявлений заключалась в том, что впервые была сделана попытка объяснить физиологические особенности растения и, следовательно, всякого организма исключительно на основе наблюдения как явлений, происходящих в самом организме, так и воздействия данного организма на другие. Заявление, что чистое умозрение — λόγος — в области естествознания не может дать Никаких положительных результатов, было для того времени неслыханным. Аристотель, правда, в своем позднем произведении «О возникновении животных» рекомендовал «доверять больше чувствам, чем рассуждению» (III.10,760b), но что дедуктивные построения лишены всякой ценности, этого он никогда не думал. Феофраст же стал именно на такую точку зрения.
Превосходной иллюстрацией приложения этого нового метода является рассказ о листопаде. Эмпедокл считал, что деревья и кусты осыпаются от недостатка влаги, испарившейся от зноя; растения, в которых этой влаги сохраняется достаточно, остаются вечнозелеными. Аристотель пишет, что причиной листопада «является недостаток теплой влажности, каковой оказывается по преимуществу жирная влага. Поэтому жирные растения чаще всего и бывают вечнолиственными» («О возникновении животных», 783b 18; перевод В. Карпова, 1940). Феофраст в своем раннем произведении («Причины растений», II.17.2) объяснял тот факт, что некоторые деревья не теряют листьев, достаточным количеством получаемой ими пищи. Но вскоре уже он прибавил к этой единственной причине еще две других: «собственную природу растения и место, где оно живет». Окончательное суждение его по поводу листопада имеется в «Исследовании о растениях» (I.9.3 сл.). Здесь он повторяет свою прежнюю мысль, что некоторые деревья остаются вечнозелеными «по природе своей» (φύσςι); другие же, обычно осыпающиеся, сохраняют листву в зависимости от места, где они растут, и климатических условий этого места: виноградные лозы, например, и смоковница в Верхнем Египте не осыпаются (I.3.5). То обстоятельство, что на Крите платан, растущий у самого источника, не осыпается, а другие платаны, растущие по соседству, но несколько поодаль от ручья, осыпаются (I.9.5), приводит его к заключению, что деревья, растущие в сухом месте и на легких почвах, теряют листья., раньше, чем деревья, растущие на сырой и хорошей земле.
Подметив эту обусловленность листопада особенностями климата и места, Феофраст не останавливается только на этих внешних факторах: он подмечает ряд особенностей, отличающих сбрасывание листьев у разных деревьев: у земляничного дерева, например, опадают с веток нижние листья, а верхние, сидящие на концах ветвей, остаются; старые деревья осыпаются раньше, чем молодые; у поздних сортов смоковницы и у дикой груши листья осыпаются еще до созревания плодов, а у деревьев вечнозеленых происходит постепенная смена листьев: одни осыпаются, другие появляются, причем эта смена приходится, главным образом, на самый разгар лета.[2]
Трактовка вопроса о листопаде в «Исследовании о растениях» отличается от прежней, даваемой Феофрастом раньше, во многих отношениях. Во-первых, он не удовлетворяется делением растений на вечнозеленые и теряющие листву, а подмечает особенности, характеризующие листопад у отдельных древесных групп, и ставит все явления в связь с окружающей средой. Ни слова о «холодной» и «теплой» природе растения: если раньше, как мы видели, он использует чувственно воспринимаемое для объяснения свойства только умопостигаемого (обжигающий вкус растения, например, свидетельствует о его «теплой» природе), то сейчас он не страшится поставить в связь только реальные явления, поддающиеся наблюдению. Отныне они становятся предметом его исключительного внимания, причем он хочет дать максимальную их совокупность: метафизике в его исканиях и объяснениях больше нет места. Поэтому в позднейших его работах, например в «Исследовании о растениях», совершенно почти отсутствует метафизическое понятие «первопричины», заставляющее сводить явления к «началам», т. е. исконным элементам природы, как представлялись они уму греческих натурфилософов и к которым относятся и «теплое» и «холодное» в растениях. Интересно сравнивать в этом отношении поздние и ранние работы Феофраста, трактующие об одних и тех же вопросах, например: «Исследование...» (II.1.4), где, говоря о способах разведения растений и о тех изменениях, которые с растениями происходят, он тщательно избегает слова «причина», и «Причины...» (I.1—9) (главы, посвященные тем же вопросам и разбирающие их на основании того же самого фактического материала), или главы о болезнях растений в позднем «Исследовании...» (IV.14—16) и в ранних «Причинах...» (V.8—18): в поздней работе он тщательно избегает самого слова «причина»; в ранней — оно неизменно повторяется.
Заменив метафизические построения наблюдением над конкретным материалом растительного царства, Феофраст старается теперь всячески избегать схематизма, неизменно указывает предел, за которым начинается область, нуждающаяся еще в исследованиях и разысканиях, приводит разные версии рассказа об одних и тех же растениях (ср., например рассказы о сильфий в «Исследовании...», VI.3) и никогда не замалчивает фактов, идущих вразрез с его убеждениями. Чрезвычайно интересно рассмотреть его отношение к вопросу о самопроизвольном возникновении растений. В ранней своей работе («Причины...», I.1.2) он не находил ничего удивительного в том, что некоторые растения вырастают не из семян, а самопроизвольно образуются в лоне земли. В «Исследованиях...» (III.1.4—6) он высказывается по этому поводу чрезвычайно сдержанно. Приведя мнения Анаксагора, Диогена из Аполлонии и Клидема относительно самопроизвольного зарождения, он замечает, что такое зарождение «не поддается нашему чувственному восприятию», и приводит объяснение тех случаев, когда, казалось бы, можно было говорить о самопроизвольном возникновении: реки при разливе или изменений своего русла уносят с собой семена разных деревьев, и в местах, где этих древесных пород никогда не было, они вдруг появляются. Вода из оросительных каналов разносит с собой сорняки. Ливень сбивает семена и потоками дождевой воды заносит их далеко от родного места: «семена вещей», которые, по словам Анаксагора, прибивает дождем к земле и которые дают, по его мнению, начало растительности, зачеркнуты этим эмпирическим объяснением. Не все, однако, Феофраст был в состоянии объяснить эмпирически. Почему, например, на Крите «стоит только вскопать и пошевелить землю», как появляются кипарисы, — дерево, свойственное этой стране? Приведенные Феофрастом объяснения здесь явно оказывались недостаточными, и его научная честность не позволяет ему ни замалчиваний, ни натяжек: может быть, в данном случае, семена уже находились в земле, а может быть, сама земля «пришла в соответственное [для произрастания растений], состояние». Таким образом, указав, что самопроизвольное зарождение не поддается нашему восприятию, отклонив возможность его для одних случаев и приведя возможность совершенно реального объяснения для других (нахождение семян в почве еще раньше), он, тем не менее, допускает в качестве гипотезы и существование самопроизвольного возникновения.
До Феофраста ботаника представляла собой как бы некое добавление к зоологии. Объясняется это тем, что греческие философы склонны были рассматривать растения и животных как нечто весьма сходное. Анаксагор считал, что деревья могут радоваться и печалиться; Менесторат и Клидем думали, что те и другие состоят из одинаковых элементов; Аристотель не останавливался перед очень смелыми аналогиями между растениями и животными: по его мнению, в растения превратились маленькие многоногие животные; «у растения верх внизу, а низ вверху: ведь корни у растений имеют свойства рта и головы...» («О частях животных», IV.10.686b). Платон высказал, правда, предположение, что растение представляет собой нечто, совершенно отличное от животного, но эта вскользь брошенная мысль не повела ни к каким дальнейшим выводам. Феофраст первый доказал принципиальное различие между животным и растением. В «Исследовании...» (I.1.4), говоря о частях растения и животного, он указывает, что если в частях растения искать сходства с частями ( = органами) животного, то окажется, что, в то время как у животного число таких частей всегда постоянно и одинаково, у растения это число неопределенно и изменчиво. Если же не считать частями, например, листья, цветки, плоды, то выйдет так, что как раз то, что и составляет растение, его частями не окажется. Нельзя, следовательно, рассматривать растения и животных одинаково и «излишне стремиться сравнивать во что бы то ни стало то, что не может быть сравниваемо». Между частями растения и животного может существовать только некоторая аналогия, т. е. сходство в функциях. Решительным аргументом в пользу своих утверждений Феофраст выставлял именно определенное и постоянное число частей у животных и всегда меняющееся число частей у растения. Он первый установил принципиальную разницу между «замкнутой системой животного организма» и «открытой системой растения». Увидеть же единство растительного и животного мира, заключающееся не только в их органах, доступных невооруженному глазу, но