[91] и к раскопкам курганов в Подмосковье. Исследовал он их в 1863 и 1864 годах в двух группах у деревни Потапово в Подольском уезде (ныне районе). В статьях об этих работах нет четкого описания курганов и находок, нет и рисунков. Неясно даже, сколько всего насыпей было вскрыто.[92] В этом отношении Чертков стоял гораздо выше своего преемника. Все же кое-какие полезные наблюдения были и у Гатцука. В 1947 году О. Н. Бадер соглашался с его тезисом, что к югу от Москвы-реки курганов много больше, чем к северу.[93] Вслед за Чертковым Гатцук считал курганы Подмосковья очень древними, принадлежащими «бронзовой старине», но, пожалуй, яснее, чем он, определил те два больших этнических массива, с которыми могли быть связаны эти памятники. Речь должна идти или о финноязычных мерянах (последнее упоминание о них в русских летописях под 907 годом), или о славянах. Не без колебаний он склонялся к тому, что «насыпало эти курганы племя чудское», т. е. меряне.[94] К решению волновавшего его вопроса он задумал привлечь антропологов, что послужило толчком к массовым раскопкам курганов в 1864–1865 годах, ставившим своей целью создание коллекции черепов.
Этого Гатцук совсем не хотел. Вместе с тринадцатью другими любителями древностей во главе с графом Алексеем Сергеевичем Уваровым (1825–1884) в 1864 году он участвовал в основании Московского археологического общества. Статья о раскопках у Потапова напечатана в приложении к первому тому трудов этого общества. На третьем археологическом съезде, созванном тем же обществом в Киеве в 1874 году, Гатцук прочел доклад о «сторожевых курганах», доказывая, что это миф и все холмы возведены над захоронениями.[95] Он ратовал за то, чтобы именно Археологическое общество, а не Общество любителей естествознания взяло на себя исследование подмосковных могильников. При его жизни этого не произошло. Раскопки вели в основном биологи, а их публикации очень раздражали Гатцука.
Уже отойдя от полевой работы, он поместил в «Чтениях Общества истории и древностей Российских» «Заметку о каменных бабах близ Москвы».[96] В ней говорилось об изваяниях, осмотренных автором в имении Нарышкиных у Кунцева и в имении графа С. П.Румянцева (брата государственного канцлера) в Зенино. Нет никаких сомнений, что обе статуи, типично половецкие, привезены в Подмосковье с юга для украшения помещичьих парков. Но Гатцук настаивал на том, что это местные московские древности, и добился того, что фигуру из Зенина перевезли во двор Румянцевского музея. Еще недавно она стояла в вестибюле нового здания Российской Государственной библиотеки.
В той же «Заметке» Гатцук подвел итоги своих занятий наукой и с явной, но не вполне оправданной гордостью писал: «мне первому в Москве человеку пришлось указать, что вся почва Московской губернии покрыта густо курганами, и они не случайные, не татарские, а курганы предшественников славян».
Знакомство со статьями Черткова, Нечаева, Гатцука и основными вехами их биографий дает нам представление об особом типе деятелей русской культуры, давно уже исчезнувшем, но когда-то игравшем большую роль. Это просвещенные дворяне – любители старины, образованные, начитанные, но не влившиеся в ряды профессиональных ученых, а оставшиеся дилетантами, в добром значении этого слова (от dilettare – доставлять удовольствие). Знание древних и новых языков, всесторонняя гуманитарная подготовка, полученная дома, поездки за рубеж с посещением университетских центров, музеев, раскопок позволяли этим людям рассматривать любое заинтересовавшее их явление русской жизни в широком контексте, что, как правило, было недоступно пришедшему им на смену поколению разночинцев. О куске хлеба этой плеяде думать не приходилось. Награжденный Демидовской премией Чертков тут же вернул ее Академии наук как пожертвование на издание ее трудов. Выпрашивать средства на раскопки у правительства или меценатов, к чему вынуждала жестокая бедность Ходаковского, ни Нечаеву, ни Гатцуку надобности не было.
Все это обеспечивало дворянам-дилетантам чувство какой-то легкости, свободы в их занятиях. А занимало их все – и бабочки, и минералы, и гербарии, и монеты, и инкунабулы, и курганы. Это и хорошо и плохо. Разбросанность неминуемо вела к поверхностности, ошибкам в трактовке тех или иных сложных вопросов, вызывая критику и насмешки из лагеря узких специалистов. Читая книги Черткова о Сицилии или о ранних славянах, сталкиваешься то с яркими мыслями, тонкими наблюдениями, прорывами к чем-то очень важному и для многих из нас сегодня недостижимому, то с поразительными заблуждениями и явными провалами. Заметка Гатцука о каменных бабах в Подмосковье – другой пример тех же слабостей.
Дворяне-дилетанты неизбежно должны были уступить место ученым с четко очерченным кругом исследований, с глубокой специальной подготовкой, строго выверенными методами работы. Так было во всем мире, и иначе быть не могло. Но любопытно одно место в переведенной у нас книге французского ученого Жана Клода Гардена «Теоретическая археология». Сторонник структурализма, призывающий коллег к математизации нашей науки, к созданию систем и незыблемого понятийного аппарата, вдруг неожиданно со вздохом вспоминает о «Путешествиях», оставленных нам дилетантами XVII – начала XIX века. С грустью признает он, что новая археология не возместит утрату той прелести, что заключена в этих старых наивных сочинениях.[97] Эту неувядаемую прелесть чистого незаинтересованного процесса познания сохранили и публикации русских археологов-любителей начала XIX века.
И последнее. Выше не раз упоминалось имя Пушкина, и в связи с Макаровым, Ходаковским и Калайдовичем, и в связи с Иванчиным-Писаревым, Чертковым и Нечаевым. Славянская археология родилась в пушкинскую эпоху. И это закономерно. Высший взлет русской дворянской культуры дал миру не только гениального поэта и замечательную архитектуру, но и науку об отечественных древностях. Поднять ее на современный уровень суждено было уже не дворянам, а разночинцам. В сущности, и Ходаковский, и Калайдович, дворяне по происхождению, предвосхищали по складу своему тип, вышедший на первый план в середине XIX века, – тип бедняка, живущего службой, но погруженного целиком в свои научные изыскания.
Все же этот этап в развитии русской культуры в начале XIX века был впереди. Основы археологии Москвы и Подмосковья закладывались в среде, близкой к пушкинскому кругу.
Глава 3А. П. Богданов и широкие раскопки курганов в Подмосковье
Из пушкинской эпохи мы должны перенестись сразу в совершенно иное время – шестидесятые годы позапрошлого столетия. Несмотря на героизм русских солдат и матросов, оборонявших Севастополь, николаевская Россия потерпела поражение в Крымской войне. Новый царь Александр II вынужден был встать на путь реформ. Было отменено крепостное право. Разрабатывались и проводились в жизнь другие реформы – земская, судебная, военная. Ослаб цензурный гнет. На политическую арену выступило поколение «шестидесятников». Герцен и Огарев в «Колоколе» и «Полярной звезде» продолжали обличать крепостников, ретроградов и звали к коренным переменам. В самой России в легальной печати вели революционную пропаганду Чернышевский, Добролюбов, Писарев.
Именно в этот период общественного подъема началось массовое исследование подмосковных курганов. На первый взгляд, никакой связи между тем и другим нет. Можно скорее удивляться тому, что тогда нашлись люди, озабоченные не борьбой за справедливый социальный строй, а таким сугубо специальным делом, как раскопки древних могил. Но ни парадокса, ни случайности здесь нет. Была строгая закономерность.
К середине XIX века огромных успехов достигла биологическая наука, прежде всего эволюционная теория. В 1859 году вышла книга Чарлза Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора». В 1856 году найдены костные останки неандертальца – нашего далекого предка, сохранившего в своем строении ряд примитивных, унаследованных от обезьяны, черт. Религиозная догма о сотворении человека Богом была поколеблена. Бурное развитие переживала молодая наука антропология, и тот ее раздел, что посвящен происхождению человека – антропогенезу, и тот, что именуется расоведением и исследует физические различия между населением разных районов и людьми разного времени.
События в мире биологии воспринимались революционными демократами не как что-то чужое, не имеющее значения для сегодняшних задач, а, напротив, как нечто чрезвычайно актуальное, как оружие борьбы с силами реакции. Об антропологии, ниспровергающей библейские мифы и показывающей неодолимую силу прогресса, в 1860-х годах много писали в русских журналах Н. Г. Чернышевский, Д. И. Писарев, П. Л. Лавров, Н. В. Шелгунов, А. П. Щапов и другие участники революционного движения тех лет. Одновременно печатались переводы английских, немецких и французских книг о древнем человеке, труды Ч. Дарвина, Т. Гексли, Ч. Лайелла, К. Фогта.
Надо было откликнуться на открытия мировой науки и профессуре русских университетов. Отклики были разными. Упоминавшийся выше профессор истории М. П. Погодин опубликовал в 1873 году рассчитанную на широкую публику книгу «Простая речь о мудреных вещах», где яростно, но неубедительно спорил с Дарвином, Писаревым и теми, кто разделял новые идеи о происхождении человека. Молодые биологи И. М. Сеченов, И. И. Мечников, К. А. Тимирязев популяризовали идеи Дарвина и сами внесли заметный вклад в развитие эволюционного учения. Судьба этих профессоров сложилась нелегко, особенно в те годы, когда период реформ закончился и реакция перешла в наступление на завоевания предшествующих лет. Труды Сеченова запрещала цензура. Мечникова вынудили покинуть Новороссийский университет и уехать за рубеж. Тимирязев ушел из Московского университета.