В известной мере и Российский исторический музей обязан своим возникновением Политехнической выставке. Там был особый Севастопольский отдел, отражавший героизм русской армии и флота в Крымской войне. Организаторы отдела обратились к царю с ходатайством об открытии в Москве исторического музея и передаче туда собранных материалов. Разрешение на это было дано, и выделена правительственная субсидия. Начались строительство здания музея и сбор коллекций.
Давно задуманная Антропологическая выставка 1879 года была более камерной, чем предшествующая. Она находилась только в Манеже, но потребовала огромной подготовительной работы. Богданов, его сотрудники и добровольные помощники немало поездили по России в поисках разнообразных экспонатов. В ряде мест провели раскопки. На выставку пригласили ведущих иностранных ученых. Они, как и русские исследователи, выступали здесь с докладами, так что по сути дела это был международный антропологический конгресс. Он свидетельствовал о быстром развитии русской науки.
И на этой выставке материал из Подмосковья занял видное место. Помимо вещей из курганов демонстрировались макеты этих погребальных сооружений, сделанные в натуральную величину на основе раскопок у Сетуни и села Покров в Подольском уезде (ныне районе).[102]
Из выставки родился еще один московский музей – Антропологический. Он работает и сейчас в старом здании университета.
При организации всех трех выставок в полной мере проявились как положительные, так и отрицательные черты Богданова. Каждый шаг давался нелегко. Прежде всего, правительственных субсидий профессор не имел вовсе, или они сводились к жалким подачкам. Нужно было найти меценатов и использовать их капиталы в своих целях. Богданов умел с ними обращаться.
Создатель Музея изящных искусств в Москве И. В. Цветаев писал: «При всяком отказе я вспоминаю совет, данный мне… Богдановым… никогда не падать духом, встречая отказы, равнодушие и даже противодействие. „Не дают – подите к соседу“, – смеясь, говорил он».[103]
На Этнографическую выставку 10000 рублей пожертвовал помощник попечителя Московского учебного округа В. А. Дашков, на Политехническую особенно охотно раскошелились московские купцы-толстосумы. Железнодорожный магнат П. И. Губонин (в произведениях Щедрина он именуется «Губошлеповым» и «Забубониным») дал 20000 рублей. Фабрикант и владелец железных дорог К. Ф. фон Мекк подарил университету 25000 рублей на организацию кафедры антропологии.
Третьей выставке – Антропологической – не повезло. Предварительно от купцов Ф. А. Терещенко и Л. С. Полякова было получено 60000 рублей. Эти деньги истратили на поездки для сбора экспонатов, приобретение их и т. д. Несмотря на успех у публики, плата за входные билеты не покрыла расходов. Остались изрядные долги, и Богданов до самой смерти возмещал их из своего кармана.
Но к финансовым заботам трудности не сводились. Выставки вызывали и глухое сопротивление со стороны реакционеров. Когда Антропологическая выставка была в основном готова, в Петербург пришел донос о предосудительных замыслах, воплощенных в открываемой экспозиции. Министр просвещения Д. А. Толстой потребовал убрать ряд экспонатов. Богданов обратился тогда к митрополиту московскому Макарию. Тот побывал в Манеже и сообщил в столицу, что ничего вредного не увидел. Открытие сопровождалось молебном, после чего епископ Ростовский Амвросий благословил «труды русских ученных, веру оправдывающие и веру утверждающие», т. е. только те, что не входят в противоречие с Библией. Иностранные гости вместе с устроителями выставки ездили на прием в Троице-Сергиеву лавру, и у французских антропологов сложилось даже впечатление, что православное духовенство терпимее к науке, чем католическое.[104]
Без уступок, лжи, компромиссов, лести, рекламы выставки вряд ли состоялись бы вообще. Это не все одобряли. Ученые осуждали и другое: Богданов прекрасно понимал значение идей Дарвина, но в своих лекциях и статьях никогда не называл его имени, чтобы не раздражать властей предержащих. Это лавирование, умение столковаться и с купцами, и с попами, и с чиновниками (порою профессор находил поддержку и у генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича, и у министров-ретроградов Д. А. Толстого и И. И. Делянова) отталкивало от Богданова передовые круги общества.
После Антропологической выставки Богданов уже не брался за предприятия такого рода. Может быть, он опасался нового финансового провала, но скорее дело было в изменении общей ситуации. Реакционные тенденции восторжествовали. Выставки, предназначенные для широкой публики, в верхах считали нежелательными. Свой организаторский талант Богданов проявлял отныне в Московском зоологическом саду, к руководству которым вернулся в 1880-х годах.
И этот этап его деятельности не всегда встречал одобрение у окружающих. Известны брошюра К. А. Тимирязева «Пародия науки» о ботанической лаборатории, открытой при Зоосаде, и фельетон А. П. Чехова «Фокусники» – об аналогичной зоологической лаборатории.[105] Напомню, что Чехов жил тогда на Кудринской и, конечно, не раз бывал в Зоосаде. Он писал, что звери там мрут с голода, а на дорожках гремит музыка, по вечерам устраивают фейерверки. Перед открытием лаборатории был молебен, а потом роскошный обед с музыкантами. Состоит же это учреждение из одного лаборанта, едва поспевающего вскрывать трупы подохших животных. Издания Зоосада читать скучно. Кому нужны эти фокусы?
Богдановскую страсть к шумихе и помпезности Чехов подметил верно, и все же он не совсем прав. Лаборатории Зоосаду были необходимы, а доказать это без рекламы может быть и не удалось бы. Публицисты обычно плохо представляют себе задачи науки и условия работы ученых. Так, в памфлете «Современные шарлатаны» нападал на Лавуазье, Кондорсе и всю Парижскую Академию «друг народа» Марат. Да и Пушкин перегибал палку, издеваясь над специальными занятиями М. Т. Каченовского.
В конце жизни к Богданову пришли чины. Он стал членом-корреспондентом Академии наук, статским генералом – тайным советником. Умер он в 1896 году, похоронен в Новодевичьем монастыре рядом с декабристами М. И. Муравьевым-Апостолом и С. П. Трубецким. И что любопытно: никаких палат каменных этот делец и карьерист не нажил. После его смерти семье остались только полуразвалившийся деревянный дом, купленный сорок лет назад на «бабушкины» деньги, и все еще не выплаченные долги за Антропологическую выставку. Дочь ученого рассказывала Б. Е. Райкову, что умиравший отец говорил ей: «Всю жизнь я служил одному кумиру – русской мысли». Да, он служил ей, читая лекции, работая над статьями и монографиями, подобно другим профессорам, по-своему служил ей и тогда, когда в интересах дела шел на компромиссы и сомнительные комбинации. След в науке он оставил. Три музея. Зоопарк. Около двухсот публикаций, и среди них несколько наметивших новые направления исследований. Помощь в организации экспедиции и издании трудов замечательного путешественника А. П. Федченко, проникшего в труднодоступные районы Средней Азии вскоре после ее вхождения в состав России. Такими итогами жизни и работы можно гордиться.
К числу бесспорных достижений Богданова принадлежат и труды об антропологическом типе древних обитателей Подмосковья. На этом нам надо остановиться подробнее.
5 сентября 1864 года А. А. Гатцук передал Богданову два человеческих черепа из курганов, раскопанных в Подольском уезде.[106] При первом взгляде на черепа Богданов поразился их своеобразию: они характеризовались резко выраженной долихокефалией – длинноголовостью, сильно отличаясь от обычных для современного населения Подмосковья брахикефальных – круглоголовых– черепов (такое деление было введено в 1844 году А. Ретциусом). Богданов хорошо знал монографию Поля Брока о черепах из Парижских кладбищ. Французский антрополог сравнил костные останки из старых захоронений, разрушавшихся при реконструкции Парижа, затеянной Наполеоном III в 1851 году (вспомним отклики на эту затею у Золя, Мопассана), с физическими особенностями парижан XIX века. Это позволило установить, в каких направлениях шли в течение нескольких столетий изменения физического облика французов. Подмосковные курганы обещали аналогичные и даже более интересные наблюдения. Ведь они древнее любого парижского кладбища и уже поэтому могут дать представление о ходе эволюции местного населения за значительно более долгий срок. Методика промера черепов, применявшаяся Брока, была изложена им в специальной инструкции. Перевод ее Богданов напечатал в «Известиях Общества любителей естествознания» с тем, чтобы ею воспользовались русские ученые. На первых порах руководствовался ею и он сам. Особых сложностей в раскопках курганов Богданов не видел – насыпи невелики, до костяков можно добраться без большой затраты средств и сил.
Надо было подумать о том, кто возьмется за изучение собственно археологических находок. Легко удалось договориться со специалистами-естественниками. Остатки дерева соглашался определять профессор Московского университета ботаник Николай Николаевич Кауфман (1834–1870). Химический анализ металлических предметов взял на себя ассистент Петровской сельскохозяйственной академии П. А. Григорьев (умер в 1891 году),[107] а кож и тканей – профессор университета Модест Яковлевич Киттары (1825–1880). Минералогическая характеристика бус и других камней поручалась профессору Петровской академии Ивану Богдановичу Ауэрбаху (1815–1867).
Особое значение имел выбор того, кто должен был интерпретировать с позиции исторической науки как полевые наблюдения, так и собранные коллекции. В Москве жило немало серьезных археологов, но, судя по некоторым намекам в публикациях Богданова, никто из них с ним дела иметь не захотел. Пришлось обратиться к профессору университета Ивану Дмитриевичу Беляеву, упоминавшемуся выше в связи с находками С. Д. Нечаева в Авдотьине. Это был немолодой уже человек, автор монографии «Крестьяне на Руси», многотомных «Рассказов из русской истории» и нескольких десятков статей, посвященных отечественному средневековью.