[108] Авторитетом среди коллег он не пользовался. Крайне низко оценивали его ведущие московские историки С. М. Соловьев и И. Е. Забелин. К тому же археологией он никогда специально не занимался. Таким образом, самый важный консультант раскопок под Москвой был выбран неудачно, что проявилось достаточно скоро.
Раскопки начались в 1864 году у сел Речка и Никульское в Коломенском уезде (ныне районе). Руководил ими врач из Коломны Александр Михайлович Анастасьев (умер в 1877 году),[109] а участвовали два близких сотрудника Богданова – А. П. Федченко и Н. Г. Керцелли. Об Алексее Павловиче Федченко (1844–1873) как исследователе Тянь-Шаня и Памиро-Алая знают многие. Насыщенные фактами, добытыми в труднейших условиях, книги его недавно переизданы. Его именем назван ледник на Памире. Между тем это был совсем молодой ученый. Он погиб в возрасте двадцати девяти лет, осваивая в Альпах технику восхождения на ледники.[110] В 1864 году все у него было еще впереди. Он только что окончил университет, начал преподавать в Николаевском институте, мечтал о большой научной работе и охотно откликнулся на приглашение Богданова помочь в поисках древних черепов.
Николай Григорьевич Керцелли (1822–1882) – фигура иного рода. Сын обер-офицера, он смог получить гимназическое образование, но университетской подготовки не имел. Долго служил чиновником в Московском отделении Сената, с наукой соприкоснулся уже в зрелом возрасте. Аккуратный хранитель коллекций Общества любителей естествознания, Румянцевского и Дашковского музеев, составитель каталогов этих собраний, он был полезен как исполнитель и регистратор, но ученым в полном смысле этого слова так и не стал.[111]
Широко развернулись раскопки в 1865 и 1866 годах. Они шли в девяти уездах Московской губернии. Не охвачены были только два северных уезда – Дмитровский и Клинский.
Два могильника изучались на окраине города – в Сетуни и Черкизове. Ныне и то, и другое место – в черте Москвы. Раскопки в Сетуни вел сам Богданов при участии Федченко. Посмотреть на курганы приезжали И. Д. Беляев и профессор-медик Николай Дмитриевич Никитин (1823–1883). В Черкизове работал окончивший университет в 1862 году молодой биолог Николай Карлович Зенгер (умер в 1877 году).[112] Богданов руководил раскопками и вдали от Москвы – у Власьева в Можайском уезде (ныне районе), Обуховки, Петропавловского, Аниськина и Осеева – в Богородском (ныне два первых в Ногинском, два вторых в Щелковском районе), а также посетил раскопки в Верейском уезде у села Крымское (ныне Рузского района), в Звенигородском (Ябедино, ныне Истринского района) и Подольском (Дубровичи, Добрятино, Заболотье и Покров) уездах. В книге Богданова названо двенадцать человек, непосредственно проводивших раскопки в разных пунктах. Среди них мы найдем еще одного биолога, получившего в дальнейшем известность благодаря исследованиям в Средней Азии. Это Василий Федорович Ошанин (1844–1917).[113] Вместе со своим другом Федченко он копал курганы у сел Павловское в Звенигородском уезде (ныне в Истринском районе) и Авдотьино, Головино и Хальяново в Бронницком (ныне первое в Ногинском, остальные в Раменском районе). Имена других участников раскопок сегодня нам ничего не говорят. Вероятно, это студенты, недавние выпускники университета и местные деятели из земских учреждений.[114]
Оплачивалась работа землекопов, по словам Богданова, из его личных средств и из пожертвований. Руководитель экспедиции предпочитал вскрывать значительное число насыпей в одном могильнике, а не по два-три в нескольких,[115] но до конца этот план осуществлен не был. Копали курганы не на снос, а траншеями, прорезая холм посередине. Делались ли при этом какие-нибудь записки и чертежи, мы не знаем. Во всяком случае, ни те, ни другие до нас не дошли.
В итоговой монографии Богданова сказано, что изучены были 13 курганов в Звенигородском уезде, 15 – в Московском, 17– в Подольском, 5– в Можайском, 43– в Богородском, 22– в Верейском и 14– в Коломенском, итого 129.[116] Но ниже рассмотрено 145 черепов хорошей сохранности и 180 скелетов. Значит, погребений было вскрыто больше. Расхождение объясняется тем, что в список почему-то не попали данные по двум уездам – Бронницкому и Рузскому (курганы у Палашкина, ныне Рузский район, и Новицкого, ныне Наро-Фоминский район, исследованные А. П. Федченко).
Чертков, Иванишев, Нечаев и Гатцук раскопали примерно 40 курганов, Богданов и его сотрудники – около двухсот. Такой большой материал давал право на обобщенную характеристику курганов Подмосковья. Стало ясно, что они не похожи на южнорусские, содержащие под одной насыпью множество могил разного времени и типа. Земляные надгробия у подмосковных деревень скрывают единичные захоронения одной средневековой эпохи с довольно однообразным набором вещей.
Основные результаты исследований 1864–1866 годов нашли отражение в экспозиции Этнографической выставки 1867 года[117] и в монографии Богданова. В ней любопытен ряд моментов. В начале (на странице 17) указана дата изученных памятников: VIII–X века. Она появилась в литературе после массовых курганных раскопок, проходивших в 1850-х годах в соседних с Московской губерниях – Владимирской, Ярославской (А. С. Уваров, П. С. Савельев) и Тверской (Н. А. Ушаков). И тут всюду встречались средневековые захоронения, а не могилы бронзового века, столь многочисленные на Украине. В средней полосе России, вопреки прогнозам А. Д. Черткова, Д. П. Сонцова и А. А. Гатцука, они очень редки. С другой стороны, поверить в то, что население бассейна Оки и Верхней Волги хоронило сородичей по языческому обряду и после принятия христианства, археологи все еще не решались. Отсюда и крайний предел – X век.
Центральный вопрос, волновавший всех исследователей курганов, заключался в том, кому же принадлежат эти памятники – славянам или каким-либо другим народам. Из летописей известно, что до вятичей в бассейне Оки жили племена меря и мурома. Они говорили на языках финно-угорской группы, в которую входят и ныне живущие в нашей стране мордва-эрзя и мордва-мокша, коми-зыряне и коми-пермяки, марийцы и удмурты, карелы и эстонцы. Меряне и мурома, находившиеся в дружественных отношениях со славянами и испытавшие воздействие их культуры, постепенно растворились в более многочисленном массиве славянских племен. Именно мерянам приписывал владимирские курганы А. С. Уваров.
Пытался ответить на спорный вопрос и И. Д. Беляев в трех статьях, опубликованных в «Известиях Общества любителей естествознания». Он опирался и на сведения письменных источников, и на материалы раскопок Черткова и Нечаева. Беляев подчеркивал, что на протяжении веков в Подмосковье жили племена самого разного происхождения, между ними шло смешение и искать здесь чистый расовый тип совершенно безнадежно. Это верно, но дальнейшее утверждение, что курганы оставлены, скорее всего, древними финнами, было поспешным и необоснованным.[118]
Иначе подошел к тому же вопросу выдающийся биолог академик К. М. Бэр. Он тщательно промерил черепа из раскопок под Звенигородом, присланные в Петербург А. Д. Чертковым, и сравнил их с черепами современных финнов, хранившимися в Анатомическом кабинете Академии Наук. Разница бросалась в глаза, и вывод напрашивался сам собой: в Звенигородских курганах похоронены не древние финны, а представители какого-то другого народа.[119]
Так благодаря А. Д. Черткову и К. М. Бэру к решению археологического и исторического вопроса была подключена наука биологического цикла – антропология. Это верный шаг, но проблема решается не столь просто, как казалось вначале. Раса и народность – явления не одного порядка и путать их никак нельзя. Основные признаки народности – это язык и специфическая материальная и духовная культура, а отнюдь не расовые особенности. Многие народы, относящиеся к монголоидному типу (узбеки, киргизы, казахи, каракалпаки), говорят на языках тюркской группы, но заключение о тождестве тюрок и монголоидов ошибочно. Азербайджанцы, говорящие на тюркском языке, с антропологической точки зрения европеоиды. К монголоидному типу помимо тюрок принадлежат народы, пользующиеся языками палеоазиатской, тунгусо-маньчжурской, китайско-тибетской и других групп.
Поэтому нельзя просто объявить какой-то череп славянским или финским. Допустимо лишь гораздо более сложное построение: у населения некоего района, по археологическим, историческим, этнографическим или лингвистическим данным славянского, преобладали черепа с определенным комплексом признаков. Исходя из этого, черепа с теми же признаками можно считать славянскими, а не финскими, поскольку костные остатки из могил древних финнов характеризуются другими показателями. Прежде чем стали возможны выводы, полученные таким сложным путем и все равно требующие оговорок и осторожности, надо было провести огромную работу по сбору и анализу археологических и антропологических материалов, осмыслению письменных источников, наблюдений лингвистов, этнографов, топонимистов и т. д.
Богданов понимал, какие трудности стоят на пути антрополога к историческим выводам, и воздерживался от четких ответов. Проведя множество промеров черепов из подмосковных курганов, он склонен был согласиться не с Беляевым, а с Бэром, и все же предпочитал писать не о славянах, а о «курганном племени». Этот искусственный термин крайне возмущал Гатцука, добивавшегося полной определенности – славянские черепа или финские.